19 марта 2024, вторник, 13:16
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Психология убийцы

Издательство «Альпина Паблишер» представляет книгу Теодора Далримпла «Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра» (перевод Алексея Капанадзе).

Что толкает людей на преступления и что они чувствуют потом, как оценивают свои деяния? Пожалуй, лучше всего в психологии убийц может разобраться тюремный психолог: именно с ним осужденные часто делятся секретами, рассказывают то, о чем не говорили ни в суде, ни близким. Теодор Далримпл много лет работал психиатром и тюремным врачом в Лондоне и Бирмингеме. За время своей работы он столкнулся со множеством ужасающих, смешных и печальных историй. Он выступал на резонансных процессах как эксперт, лечил убийц, грабителей и мошенников, общался с их жертвами, тюремщиками и адвокатами.

Сочетая в повествовании сострадание и иронию, автор рисует психологический портрет убийцы, а вместе с тем раскрывает пороки современного общества. Книга Далримпла позволяет по-новому взглянуть на сегодняшнюю систему правосудия, на взаимоотношения закона и общества, на устоявшиеся стереотипы и модные социальные веяния, порой не позволяющие трезво оценивать мотивы преступников и выносить им справедливое наказание.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

 

Психиатрическая плесень

Каждый человек — пациент

Есть те, кто считает: людей с психическими расстройствами никогда, ни при каких обстоятельствах не следует лечить против их воли. Такого мнения придерживался, в частности, покойный ныне Томас Сас, американский психиатр венгерско-еврейского происхождения, блистательный полемист и тонкий стилист (последнее хорошо видно в книгах и статьях, написанных им на его третьем языке — английском).

Среди его величайших достижений — уморительная статья в журнале The Lancet, который, вообще-то (со времен кончины Томаса Уокли, его первого редактора), не славится легкомыслием и чувством юмора. В этой публикации Сас предложил впредь рассматривать счастье как психическое расстройство, так как оно редко встречается, во многих случаях приводит к принятию неправильных решений и нечасто бывает оправданным объективными условиями, а значит, оно — патологическая иллюзия.

Сас привлекал внимание (на мой взгляд, справедливо) к тому, что психиатрические диагнозы имеют свойство распространяться, подобно плесени, на все аспекты человеческого опыта и переживаний, эмоций и поведения. Всякий человек — пациент, и для всякого его поступка найдется трактовка. Иными словами, «всё не просто так».

Более того, как подчеркивал Сас, психические заболевания по большей части не связаны с какой-либо отчетливой физической патологией (такие патологии можно выявить, в частности, при лабораторном анализе), а их истинные причины неизвестны. Иначе говоря, это заболевания лишь в переносном смысле (так он полагал). И в самом деле (рассуждал он), это же всего лишь поведенческие паттерны — зачастую социально неприемлемые или социально невыгодные, но все-таки не болезни. По его мнению, принуждать людей к «лечению» от одного из подобных паттернов — самая настоящая тирания, в принципе ничем не отличающаяся от принуждения, которое применяют тоталитарные режимы. А значит, когда сумасшедший совершает преступное деяние, его следует наказывать в точности так же, как если бы он не был безумен: на самом деле он не болен, он просто дурной человек. Лечение для таких личностей — не что иное, как просто медикализированная полицейщина, к тому же прикрыва ющаяся личиной филантропии, что еще хуже. Так считал Сас.

Наш с Сасом общий друг Питер Бауэр, специалист по экономике развития (тоже человек с венгерскими корнями), говорил, что всегда хотел услышать, как мы с Сасом об этом дискутируем. Однажды он пригласил нас обоих на обед, когда Сас оказался в Лондоне. В ту пору Сасу было далеко за семьдесят, но он по-прежнему весьма энергично отстаивал свои идеи. Сас принадлежал к той нечасто встречающейся разновидности людей, которые благодушно относятся к несогласию с ними (вероятно, к тому времени у него уже накопился немалый опыт по этой части), не питая к несогласным никакой враждебности.

Впрочем, я во многом соглашался с ним: мне тоже казалось, что нежелательное или «нежеланное» поведение или эмоции норовят тут же бездумно окрестить болезнью. Но я не мог согласиться с таким тезисом: пока не (если не) будет доказано, что такое поведение является следствием физической патологии, оно ни в коем случае не должно считаться заболеванием.

Мы пока не оказались в положении многомудрого мистера Жабы, который, подобно всем оксфордским юнцам, «знает всё, что можно узнать»1. Было бы неправдоподобно, если бы поведение, которое прежде объясняли нравственным дефектом, на самом деле оказалось заболеванием, как только обнаружили его физическую причину, хотя до этого оно таковым не считалось. Отнюдь не исключено, что непринятие четкой дихотомии Саса (или «патология, которую можно продемонстрировать», или «не болезнь», третьего не дано) может вывести нас на скользкую дорожку. Но, если риск попасть на такую дорожку действительно есть, от него нельзя отмахиваться лишь потому, что из-за его существования нам трудно избегать злоупотреблений. Решение — в том, чтобы применять способность к суждению, а не отрицать реальность.

Затем я представил решающий (как мне казалось) довод, основанный на моем личном опыте.

Так уж случилось, что накануне я нес ночное дежурство в тюрьме и меня вызвали к заключенному, который разделся догола и пытался подключить свое тело к электрической розетке. Он бормотал какую-то несуразицу, которую никто не мог понять, и явно пребывал в своем мирке, куда не могли проникнуть никакие наши слова. Кроме того, мне сообщили, что он пытался сожрать лампочку.

Помешательство накатило на него весьма внезапно. Нигде не было зафиксировано, чтобы он проявлял нечто подобное, и до самого этого вечера он вел себя совершенно нормально. Вероятнее всего, он принял какой-то наркотик. Некогда я научился по-турецки спрашивать дорогу, но я так и не освоил язык до такой степени, чтобы понять ответ. Тут было то же самое: я мог задать ему вопрос, но не мог понять его ответ.

А поскольку поведение этого заключенного представляло опасность для него самого, я распорядился, чтобы его «успокоили»: эта процедура подразумевала, что тюремные служащие будут силой удерживать его, пока я буду вкалывать ему транквилизатор.

Сотрудники тюрьмы всё более нервно относились к необходимости проделывать такие вещи — из опасений, что их обвинят в нападении на заключенного. Но я заверил их: так как я сам отдал распоряжение, то (в случае чего) я и понесу ответственность. Они доверяли мне, зная, что я не стану перекладывать на них вину.

К следующему утру наш узник полностью пришел в себя. Этот факт стал подтверждением того, что накануне у него, вероятно, произошла острая психотическая реакция на какое-то принятое им вещество (это был наиболее вероятный диагноз). Но мы не могли знать наверняка: тестирование на наркотики исключалось2, и потом, тесты в любом случае дали бы не вполне определенный результат.

Я спросил Саса: как он поступил бы на моем месте? Он ответил, что вообще не оказался бы в подобной ситуации — когда ему пришлось бы помогать государству в его работе по подавлению преступности.

Мне показалось, что это весьма уклончивый ответ. Сас признавал правомерность самого принципа наказания; более того, этот принцип был краеугольным камнем его системы взглядов, согласно которой противоправное поведение сумасшедших заслуживает принятия точно таких же мер, как и всякое иное противоправное поведение. Сумасшествие, с его точки зрения, являлось болезнью лишь в переносном смысле. Отсюда следовало, что сумасшедшие попросту изобретают оправдания для своего поведения, а легковерные люди попадаются на их удочку.

Но в этом все-таки имелось рациональное зерно — как и во многих высказываниях Саса. Ведь страдающие психическими заболеваниями нередко говорят полицейскому, который собирается их арестовать, что-нибудь такое: «Вы не смеете меня трогать, я шизофреник». Но (опять-таки, как и во многих высказываниях Саса) здесь как бы подразумевалась, что частичная правда равнозначна всей правде.

Я восхищался Сасом. В жизни ему пришлось нелегко. Когда он переехал в Америку, ему трудно было поступить в медицинскую школу, так как в то время многие тамошние вузы применяли numerus clausus3 против евреев. Но это лишь распалило его решимость. Предрассудки (если они не всеобщие и им не придана законная сила) не являются непреодолимым барьером для продвижения по социальной лестнице и других форм успеха и даже могут быть стимулом для них.

И наконец, вот завершающая часть моих аналитических изысканий по поводу Саса, которые я производил на том обеде с ним. Я пришел к выводу, что это человек, страстно влюбившийся в собственные идеи (да, весьма оригинальные и показывающие его проницательность) — и превративший их в какой-то универсальный ключик для ответа на все вопросы, вплоть до вполне практических (таких как лишение заключенных медицинской помощи).

Такие люди, как он, необходимы, но опасны, невзирая на их замечательную любезность. Неплохой принцип — с настороженностью относиться к лечению людей вопреки их воле или к объяснению их поступков помешательством, над которым они не властны: то и другое — прямой путь к тирании. Однако не следует впадать и в противоположную крайность.

У нас был арестант, находившийся в предварительном заключении по обвинению в убийстве. Он регулярно разговаривал с телевизором, установленным в его камере, даже когда тот был выключен. (Телевизор — «жидкая дубинка» наших дней. Его применяют для того, чтобы заключенные сидели тихо — или по крайней мере были чем-то заняты.) Он беседовал с телевизором, как правило, рассерженным тоном, как если бы он был чрезвычайно суровым критиком того, что ему показывают (или недавно показывали). Невозможно было хоть чем-то отвлечь его от этих гневных протестующих речей. Подобно другим пациентам в таком состоянии, он явно пребывал в собственном мирке. К тому же эти его фразы казались совершенно бессмысленными.

Это был крупный, могучий и весьма неприятный человек с длинным «послужным списком» серьезных актов насилия по отношению к другим, но за его плечами имелась и история сумасшествия, усугубляемого склонностью принимать такие наркотики, которые (это известно) служат причиной помешательства или усиливают его. Более того, у него поведение, связанное с насилием, предшествовало сумасшествию: возможно, это поведение являлось признаком, предшествующим началу заболевания, или же проявлением скрытых особенностей его характера. Он вел себя крайне угрожающе, и я поместил его в категорию «отпирают трое» (то есть предписал, чтобы дверь его камеры отпирали только в присутствии по меньшей мере трех сотрудников тюрьмы).

Я звонил и писал его адвокату, сообщая, что (на мой взгляд) его подзащитный не в состоянии сделать в суде заявление о своей виновности или невиновности, да и вообще не в состоянии появиться в суде («процессуально недееспособен»): как мне представлялось, его нужно было отправить в больницу. Я не мог сказать, будет ли он когда-либо в состоянии сделать заявление о своей виновности или невиновности либо появиться в суде.

Адвокат (что вполне понятно) обратился к психиатру, который прежде лечил пациента, чтобы этот врач высказал свое мнение. Психиатр, человек мягкий и весьма достойный, явился к нам в тюрьму и подготовил отчет, который меня поразил. В своем отчете он заявлял, что этот человек нормален и что его привычка сердито разговаривать с телевизором вполне соответствует его культурному бэкграунду — ямайскому (в предыдущем поколении). Я никогда прежде не слышал, чтобы кто-нибудь утверждал, будто ямайцы разговаривают со своими телевизорами.

Его адвокат (что, опять же, вполне понятно) предпочел отчет моего коллеги моему отчету. В конце концов, этот психиатр больше и дольше знал этого пациента, чем я. Собственно, я ни разу не встречался с этим арестантом до его нынешнего заключения. И вот в назначенный день этого узника с немалым трудом потащили в суд, где должен был начаться процесс по его делу.

По счастью, в наши дни место, где в зале суда стоит или сидит обвиняемый, редко представляет собой небольшую «коробочку», открытую с одной стороны: сейчас это пространство в задней части зала, отгороженное толстым пуленепробиваемым стеклом и достаточно обширное, чтобы одновременно вмещать нескольких обвиняемых (и их тюремщиков) в случае совместного мероприятия. Ход судебного заседания и слова обвиняемого передаются через стекло с помощью микрофонов, которые можно отключать (но закон запрещает отключать их в том случае, когда обвиняемый делает какие-либо официальные заявления в собственную защиту). Несомненно, эти новомодные места для обвиняемых сами по себе неявно свидетельствуют о том, что уровень насилия в нашем обществе возрос, но в данном случае они доказали свою полезность. В Америке подобные слушания в некоторых отношениях примитивнее наших: там обвиняемый восседает рядом со своим адвокатом как обычный человек, что делает общение с ним более легким и, так сказать, более гибким. Это различие еще и свидетельствует о том, во что многие упорно не желают поверить: о том, что сегодня в нашем обществе уровень насилия выше, чем в большей части Америки.

В течение моей карьеры я всё чаще видел полицейских с полуавтоматическим оружием. Я никогда не считал это зрелище особенно успокаивающим с точки зрения моей собственной безопасности. Один сумасшедший полисмен с полуавтоматическим оружием может перебить массу народу в здании суда, где толпятся сотни людей. Однажды я пришел в отделение интенсивной терапии моей больницы и увидел полисменов, вооруженных примерно так и сидящих в ногах двух соседних коек друг напротив друга. На койках располагались члены двух враждующих банд, которые ранее одновременно выстрелили друг в друга. Обошлось без убийства, но каждый получил серьезное ранение. Как сказал бы Гамлет: «До этого дойти!»4 На заре моего профессионального пути такая сцена была бы немыслима.

Но вернемся к процессу, о котором я начал рассказывать.

После того как обвиняемого доставили в суд и (опять же, не без труда) разместили в его отсеке, он не проявлял никакого интереса к слушаниям, а лишь угрожающе расхаживал взад-вперед по отгороженному пространству, словно тигр в клетке, — и что-то постоянно бормотал себе под нос. На второй день (это была пятница) судья приостановил процесс и попросил, чтобы мы с моим коллегой явились в суд в субботу утром — весьма необычное время. Это был единственный случай, когда я давал показания в суде, но судья не был облачен в мантию, парик и прочее.

Мое свидетельство было прямолинейным и простым: этот человек — сумасшедший, он процессуально недееспособен, то есть не в состоянии заявить о своей виновности или невиновности и не в состоянии посещать суд, и он, возможно, не придет в себя даже после какого-то лечения. Я подчеркивал, что его необходимо отправить в больницу.

Затем выступил мой коллега. Я обнаружил, что слушать его для меня мучительно. Поначалу он защищал свой тезис о том, что поведение этого человека нормально для обладателя его культурного бэкграунда. Однако мало-помалу ему пришлось отступить перед недоверчивостью судьи. В конце концов психиатр вынужден был признать, что такое поведение, может быть, все-таки слегка необычно и скорее согласуется с предшествующим психотическим состоянием обвиняемого, нежели с нормой. Он еще какое-то время изворачивался, но наконец согласился: лучше всего действительно положить этого человека в больницу.

Думаю, всем в суде стало очевидно: первоначальный диагноз, поставленный им («нормален»), был продиктован страхом. Я с самого начала подозревал, что мой коллега — человек, как это сейчас лицемерно называют, учитывающий культурные особенности (как сегодня принято уклончиво-лицемерно выражаться), и что этот «учет культурных особенностей» он использует как предлог для того, чтобы не лечить трудного и опасного пациента. Этот человек мог почти мгновенно разгромить комнату и отнюдь не походил на идеального гостя. Что говорить, он вообще вселял ужас в мое сердце. Кроме того, он был из тех безумцев, у которых силушки хватает на десятерых. Но это не меняло того факта, что он нуждался в лечении (которое, впрочем, могло не подействовать) и был не в состоянии предстать перед судом.

Во время своего последнего пребывания в больнице этот человек серьезно ранил двух медсестер — и больница (что и понятно) не желала заполучить его обратно. Руководство лечебного учреждения не стало выдвигать против него официального обвинения, следуя некоему общему принципу: «Мы не выдвигаем обвинений против своих пациентов». Если бы больница это сделала, его бы поместили в учреждение особого режима.

Итак, не прошло и получаса, как пациент нашего психиатра словно бы превратился из совершенно нормального человека в опаснейшего безумца, требующего лечения в условиях гораздо более строгого режима, чем тот, который мог бы предоставить его психиатр. Несомненно, судья изначально имел в виду что-то в этом роде, приглашая нас в суд, но я испытывал острую неловкость, наблюдая за тем, как обнажается трусость моего коллеги.

1. Отсылка к «самохвальному» стишку мистера Жабы из популярной в Великобритании сказочной повести «Ветер в ивах» (1908) шотландского писателя Кеннета Грэма. В этом стихотворении мистер Жаба утверждает, что никто из «оксфордских умников» не знает даже половины того, что знает он.

2. Почему тестирование на наркотики исключалось, автор не объясняет.

3. Процентную норму (лат.).

4. Уильям Шекспир «Гамлет», акт I, сцена 2 (перевод М. Лозинского).

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.