Разномыслие в СССР и России (1945-2008)

15-16 мая в Европейском университете в Санкт-Петербурге состоится научная конференция «Разномыслие в СССР и России (1945-2008)». Конференцию проводят Европейский университет в Санкт-Петербурге совместно с Благотворительным фондом имени Д.С.Лихачева, Центром независимых социологических исследований, Научно-информационным центром «Мемориал».

Конференция является продолжением обсуждения феномена разномыслия, стимулированного публикацией и обсуждением книги Бориса Фирсова «Разномыслие в СССР 1940-е – 1960-е годы. История, теория, практики» (СПб.: Изд-во Европейского университета в СПб.; Изд-во Европейского дома, 2008). Организаторы конференции рассчитывают, что обращение к проблематике этой книги повысит не только научный, но и общественный интерес к анализу советской системы и причин ее распада. Продолжив анализ феномена разномыслия до наших дней, окажется возможным определить его роль в развитии современного российского общества.

Роль разномыслия в судьбах советского и постсоветского общества представляется крайне важной [1]. Оно помогло разрушить броню принудительного единодушия, в которую страна была закована репрессивным сталинским режимом. И хотя в сути своей современный человек остался уязвимым, ничуть не прибавив эмоционально, душевно, интеллектуально, но все же след от высвобождения энергии разномыслия остался в форме обертонов нового мирочувствия – «длящегося отторжения от какой бы то ни было единой доктрины, общей идеологии, от маршировки строем» [2, 11-12].

Разномыслие изменяется по тем же правилам, что и самосознание общества. Потому можно говорить о его определенных циклах. Катакомбный период советского цикла разномыслия охватывает последние годы сталинской власти и период хрущевского правления - времена, отмеченные печатью неготовности общества к восприятию идей либерализации, когда, по выражению Л.Алексеевой, «путь у всех по-прежнему был один» [3, 13-14]. Если считать разномыслие индикатором двух умонастроений, одно из которых не более чем постепенное осознание того, что идея, принятая было человеком, гаснет, теряет свою энергию; второе - предчувствие того, что на место угасающей приходит новая идея, то годы советской истории, вплоть до смерти Сталина, связаны с первым из названных умонастроений, хрущевское время – со вторым. Апофеоз разномыслия этого периода – шестидесятничество [4].

Следующий период советского цикла разномыслия придется на застойное брежневское время. Брожение умов в эту пору стало причиной ряда переходов, каждый из которых необратимо приближал крах советской идеи. Переход-1 – появление оппозиционных идеологий [5], кристаллизовавшихся в виде триады альтернативных программ: “подлинного марксизма-ленинизма”, “либерализма” и “христианской идеологии”. Переход-2 связан с появлением диссидентства [6, 111-124], в рамки которого вместились все значимые и оппозиционные (правозащитные по преимуществу) выступления. Переход-3 связан с тем, что в недрах послесталинского авторитарного общества выстраивалась «нонконформистская» культура. Ее носителями были, наряду с диссидентами, многие деятели культуры, искусства и науки, сознательно вставшие на путь оппозиции в форме не возмущающего власть противостояния [6, 14-15]. Синонимами этих переходов будут «выветривание» партийно-государственных доктрин, постепенный отказ от социалистических ценностей, расфокусировка советской ментальности, настроенной на волну строительства коммунизма, что и приведет, в конечном итоге, к финалу советской истории. Именно тогда впервые в советской истории потребность самосознания заявит о себе сильнее, чем потребность сдерживать ее проявления.

Последний цикл советского разномыслия совпал с эпохой горбачевской перестройки и гласности, когда началось болезненное разрушение советской системы, а имевший место формационный сдвиг вызвал «глубочайший культурный разрыв» (Л.Ионин). Распад привычной картины мира в сознании повлек за собой массовую дезориентацию, утрату идентификации на индивидуальном, групповом и уровне общества в целом. Однако, несмотря на радикализм общественных настроений, разномыслие этой эпохи оказалось неспособным изменить стереотипы советской ментальности.

Новая тема социологии ХХI века - постсоветский цикл разномыслия. Спонтанность, а лучше сказать, самопроизвольность выражения мнений и настроений в ельцинское время заметно контрастирует с попытками президента Путина придать многим проявлениям социальной жизни, включая широко понимаемое волеизъявление народа, регламентный, «разрешительный» характер. История, которую когда-то назвали «пророчеством назад», позволит объяснить этот контраст. Сквозь призму последних лет периоды хрущевского, горбачевского и ельцинского правления воспринимаются как оттепели, стимулировавшие волны вольнодумства. Сопоставляя эти времена с настоящим, нельзя не почувствовать «холод» атмосферы путинской России. «Метеосводки» социологов, равно как и собственные наблюдения автора за общественным климатом страны, указывают на «подмораживание демократии» (Т.Заславская) - рост авторитаризма и монополии на политическую, экономическую и информационную власть, резкое падение либеральных тенденций, усиление бюрократизма в государстве и обществе, нарушение дарованных Конституцией России свобод. Но как быть с тем, что люди продолжают выражать разные мнения? Сказать, что они по-прежнему нуждаются в единственно верном и непобедимом учении, было бы уж слишком беспомощно и по-советски.

Примечания

1. Фирсов Б.М. Разномыслие в СССР 1940-е – 1960-е годы. История, теория, практики. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге; Изд-во Европейского дома, 2008.

2. Вайль П. Карта родины. – М.: КоЛибри, 2007.

3. Алексеева Л., Голдберг П. Поколение оттепели / Пер. с англ.- М.: Захаров, 2006.

4. Шестидесятники. Материалы научного семинара Евгения Ясина. Части 1-2 // (http://60desjatniki_jasinsem-21.5.2006.html).

5. Амальрик А. Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? Амстердам, 1969.

6. Россия/Russia. Новая серия. Вып.1(9). Семидесятые годы как предмет истории русской культуры / под ред. Н.Г.Охотина. - М.,1998.

Запись сделана 25 апреля 2008 года в конференц-зале Европейского университета в Санкт-Петербурге и подготовлена для публикации Татьяной Косиновой

Николай Вахтин, ректор ЕУСПб: Это для нас большая честь. Несмотря на все неприятности, несмотря на все пожарные тревоги, мы, как и предполагали, в апреле [2008] проводим эту презентацию в здании на Гагаринской. Это необычайно приятно. Мы надеялись на это, но не были уверены. Теперь университет функционирует полностью. И мы можем продолжать. Вначале предоставим слово автору этой замечательной книги, который прячется за ней, но сейчас он выйдет к народу.

Борис Фирсов: Я скажу несколько слов, чтобы вы лучше представляли себе, зачем я это сделал. С давних пор, еще с перестроечного времени, я начал размышлять, почему так бесславно закончилась история великого, могучего Советского Союза. Я сформулировал для себя гипотезу, что это произошло вследствие особого развития массового и индивидуального сознания, в том числе моего, в сторону, обратную той, которую указывали все «дорожные карты» Советского Союза. То есть это была своеобразная контрэволюция сознания. Монолит системы разрушался, прежде всего, вследствие этого явления. Я решил его исследовать. И мне здесь очень помогла мысль Тейяра де Шардена. Я ее взял в качестве эпиграфа к моей книге. Он сказал: «Ничто в мире не может объявиться в конце после ряда совершаемых переходов, если оно незаметно не присутствовало в начале». Таким образом, сформировалась исследовательская задача – искать это «нечто», что было в начале, но оставалось незаметным.

Следующий шаг состоял вот в чем. Опираясь на впечатления от прожитой жизни, ведь писать следовало о том, чему я был свидетелем, а то и участником, я предположил, что не только в хрущевскую эпоху, но и в условиях вечной мерзлоты послевоенного сталинского периода люди искали и находили способы оставаться самими собой, они разными способами сопротивлялись принудительному единодушию, в которое их вгоняла система и власть. Проследить это явление на примерах коллективных, широких действий в те времена было невозможно, поэтому я опустился на уровень индивидов и малых групп. И это для меня оказалось обнадеживающим. Искомое нечто, которое «незаметно всегда присутствовало в начале», я обнаружил в высказываниях, в суждениях моих современников. Позволю себе одну ссылку на Сергея Юрского. Он не так давно написал: «Плоха была советская власть. Очень плоха. В такие тупики она нас загоняла, из которых выберемся ли – большой вопрос. Но опыт терпения, опыт тайной духовной жизни народа, опыт не только героического диссидентства, но и глубинного, подспудного сохранения себя как личности в толпе (вот собственно здесь начинают проглядываться контуры разномыслия - БФ) – этот опыт бесценен». За этот опыт я ухватился, как за нить Ариадны, и в итоге уже в событиях послевоенных 1940-х годов я увидел признаки брожения умов, увидел то, что один из моих коллег-социологов образно назвал «закладыванием кумулятивных зарядов в стену советского общества». Их начали закладывать в 1940-е-1950-е годы, но рванули заряды позже, в 1980-е. Многие, может быть, об этом не думают, но это факт: брожение умов было причиной катастрофы, причиной распада нашей страны. Итак, разномыслие помогло разрушить броню принудительного единодушия, в которую была закована репрессивным сталинским режимом страна и ее народ.

Но плоды этой победы, теперь я уже перехожу к нашему времени, смогло пожать нынешнее российское общество. И хотя в своей сути современный человек остался уязвимым, он мало или ничуть не прибавил интеллектуально, духовно, морально, но все же след от высвобождения энергии разномыслия остался, сохранился. Это обертоны нового мирочувствия, носителями которого мы все являемся. А в чем оно состоит? Это длящееся и по сей день сознательное отторжение от какой бы то ни было единой доктрины, общей идеологии, от необходимости маршировать строем и петь маршевые песни в общем строю.

Периоды хрущевского, горбачевского и ельцинского правления воспринимаются как оттепели или как lucidum intervallum, как сказали бы психиатры – периоды просветления, которыми мы пользовались все. Но к сожалению, сквозь призму последних лет, сопоставляя эти времена с настоящим, нельзя не почувствовать холод атмосферы путинской России. Метеосводки моих коллег-социологов, равно как и мои собственные наблюдения за общественным климатом страны, указывают на подмораживание демократии, на ограничение дарованных конституцией свобод. Тогда возникает вопрос: а как же быть с разномыслием? Что с ним делать? Ведь оно же есть, оно дает о себе знать! Сказать, обращаясь к старой лексике, что люди по-прежнему нуждаются или еще сильнее нуждаются в единственно правильном, непобедимом учении, было бы слишком беспомощно перед явью осознающего свою самостоятельность человека, было бы по-советски. Поэтому тема разномыслия личности в современном российском обществе по-прежнему ждет своих исследователей.

Николай Вахтин: У этой книги два рецензента. Андрей Николаевич Алексеев и Олег Валерьевич Хархордин. К сожалению, Андрея Николаевича нет здесь, он в отъезде, но он прислал отзыв на книгу, который попросил зачитать.

Андрей Алексеев, ведущий научный сотрудник СИ РАН, кандидат философских наук: Внимательно ознакомившись с рукописью названной книги, хочу сразу определить свое отношение к ней как замечательному труду, который станет заметным событием современной российской общественной мысли. Мне хотелось бы исчерпать этим заявлением свою функцию официального рецензента, а дальше - воспользоваться случаем поразмышлять над этим фундаментальным трудом.

1. В чем я вижу принципиальное новаторство этой работы? Во-первых, в совершенно особом месте ее автора в истории новейшей российской социологии. Здесь идет в расчет и собственно-научный, и организационный, и общекультурный личностный вклад.

Далее, не имеет, мне кажется, прецедентов “равноправное” соединение в одном труде теоретического и исторического (объективного) исследования структуры и динамики советского менталитета, с одной стороны, с персоналистской (субъективной) жизненной ретроспективой, с другой.

В-третьих, это отважная попытка обобщения отечественных и русскоязычных зарубежных исследований феномена “человека советского” от момента зарождения до зрелого состояния.

Далее - книга предъявляет последовательное и убедительное опровержение вульгарных представлений о ментальной однородности советского общества, будь то в просоветских (“морально-политическое единство”...) или постсоветских (”все - совки!”...) версиях. Выдвинутое автором понятие “разномыслие” позволяет хорошо понять все разнообразие факторов, проявлений и последствий этой ментальной неоднородности, в сущности, спасшей наше общество от полного окостенения и воплощения в жизнь антиутопий Замятина или Оруэлла.

“Разномыслие” - это не только разнообразие ментальностей в рамках одного поколения, но и существенные различия между поколениями (“отцов “ и “детей”, “дедов” и “внуков”) в советском обществе. В известном смысле, главным героем книги является поколение “шестидесятников”, к которому автор сам принадлежит.

Наконец - это просто увлекательная книга. Это - серьезное чтение, и увлекательность здесь не сюжетная, а интеллектуальная.

2. Композиция книги и свободна, и строга. Последовательность глав подчиняется хронологической (исторической) логике, их внутренняя структура изобилует ассоциативными переходами от истории к теории и от теории к “практикам”, со свободным парением между этими тремя полюсами.

Автобиографические мотивы то проникают в ткань объективного повествования, то сосредотачиваются в специальных разделах «Автор свидетельствует». Надо сказать, что автор не щадит себя. Говоря коротко: автор интеллектуально честен. И это обеспечивает доверие к нему читателя. Я могу пожалеть, что автор скуп на автоцитирование и использование документальных свидетельств из собственной жизни. Но уж зато там, где он их приводит, это сильнейшие аргументы в пользу как точности его исторических оценок, так и справедливости теоретических утверждений. Одно только Приложение - расшифровка знаменитой передачи “Литературный вторник” Ленинградского телевидения и стенограмма ее обсуждения в Комитете по радио и телевидению 1966 г. с последующими оргвыводами чего стоит!

3. Позволю себе небольшое отступление в пользу интерпретации известных карьерных “взлетов” и “падений” автора. Уже не помню, кто первый (в 70-х гг.) сказал: “Фирсов стал бы секретарем ЦК (КПСС), кабы не был так умен” (почти фольклор!). При всей идеологической “зашоренности” первого послевоенного поколения (тех, кто вступил в сознательную жизнь во второй половине 40-х), при всей социальной “послушности” того слоя, к которому он стал принадлежать, Б. Ф. был, конечно, на этих постах (секретарь обкома ВЛКСМ, секретарь райкома КПСС, директор ЛенТВ) белой вороной. И слава Богу, что пройдя все номенклатурные искусы, он в конце 60-х сумел уйти в науку (где, впрочем, своих искусов хватало).

Человек сумел прожить несколько “разных” жизней, оставаясь при этом самим собой, и самореализуясь по максимуму как в каждой из них, так и в целом.

4. Сам автор своим тогдашним (50-60-е гг.) “мирочувствием” (словечко Б. Ф.), сознанием и поведением являет собой яркий пример того, разумеется, урезанного (временем, обстоятельствами...), тут - какое слово употребить? ...Не “инакомыслия” (это слово занято совсем другим социальным типом), но — ИНО-мыслия, РОЗНО-мыслия, ВОЛЬНО-думства, свободо-мыслия, нон-конформизма, анти-догматизма, внутренней не-зависимости, САМО-стояния (словечко А. С. Пушкина), инако-действия (об этом позже). В идеологическом плане это, пожалуй, объемлется (в ту пору чуть ли не бранным) словом “либерализм”. Но нам здесь важно усмотреть нравственную и - шире - мироотношенческую позицию.

Все приведенные выше определения относятся уже не к обществу (как в случае “разномыслия”...), а к личности, ну, может быть, к группе, в которой распространен или преобладает этот личностный антипод едино-мыслия.

ВОЛЬНОДУМСТВО (остановимся пока на этом термине) может проявляться в любой сфере человеческой деятельности - в культурной, бытовой (в широком смысле), профессиональной... В известном смысле, это синоним “творческой личности”.

Потому несколько странновато выглядит употребление термина “разномыслие” применительно к личности, индивиду. Оно правомерно при рассмотрении динамики личностного сознания, различного в разные периоды жизни и разные исторические времена. Что же касается “двоемыслия” (чему у автора посвящен специальный раздел), то это своего рода “социальная шизофрения” (раздвоение личности), поражающая индивидов и охватывающая тоталитарное общество в целом. Но и своего рода “иммунная система”, помогающая личности удержаться от саморазрушения.

Вообще - и не только в тоталитарных обществах! - наряду с “двоемыслием” (что предполагает все же некоторую долю лицемерия) уместно говорить о “ситуационной морали”, когда в разных ролевых ситуациях человек искренне ведет себя прямо противоположным образом. (Например, дружинник в советские времена, усердно ловивший выпивающих в сквере, сняв красную повязку, немедленно распивал бутылку в соседней подворотне).

5. Теперь - об ИНАКОДЕЙСТВИИ. Термин этот вроде бы предложен мною (по крайней мере, нигде прежде его не встречал). Дело в том, что, хоть и не монолитна система, равно как и оправдывающее ее сознание, однако влияния “господствующих мыслей эпохи” (выражение К. Маркса) не избежал, наверное, никто. Все люди - дети своего времени. Тем не менее, в сходных обстоятельствах все поступают по-разному. Есть, конечно, более или менее общепринятые и распространенные стандарты поведения. Но бывают и “мутации”. Эти социальные мутации сплошь и рядом скорее поведенческие, чем осознанные. Они могут быть вызваны глубоким общественным “подсознанием” или индивидуальными особенностями личности.

И вот, думая, в общем, “как все”, некоторые поступают “не как все” (иногда), они что-то “себе позволяют” (как говорится). Из этих маленьких, иногда случайных, а у некоторых - и систематических отклонений и рождается “САМО-стоятельный” человек. Таких было не так мало во все времена, и в советские годы тоже, даже в условиях тотального государственного террора, не говоря уж об оттепельных обстоятельствах. Вот об этом социальном феномене книга Бориса Фирсова. И не случайно - она также о самом авторе. Ибо он сам из этих “мутантов”.

6. Одно читательское замечание. При изобилии материалов, привлекаемых из разных русскоязычных источников, автор наряду с прямым цитированием часто использует прием переложения или пересказа. При этом все ссылки на месте, но мы имеем дело с текстом все-таки не первоисточника, а автора данной книги. И когда возникают некоторые содержательные или стилистические претензии к такому тексту, не знаешь, кому их предъявлять - автору или “переводчику”. Поэтому здесь не буду их предъявлять никому. Однако сожаление на этот счет, и соответствующее пожелание - для будущих переизданий книги - остается.

Олег Хархордин, проректор ЕУСПб, второй рецензент: Рецензия моя достаточно простая, но опирается на две непростые мысли автора книги. Первая непростая мысль Бориса Максимовича выражена самим названием книги. Вообще, время думать о том, куда же исчез тот монолит, который назывался Советский Союз, было выбрано правильное. В той дисциплине, которую я преподаю – т.е. в политической теории, - есть распространенное мнение, что многие великие труды написаны после крушения великих политических систем. То есть когда тем, кто был до этого в самой гуще событий, вдруг стало нечем заниматься, и они обратились к теоретической рефлексии. Например, когда Цицерон писал свои знаменитые речи и сражался за сохранение республики в Риме, у него почти не было времени писать философские трактаты. Зато как только он был изгнан из Рима и уединился в Тускулуме, деваться ему было некуда, и там он и написал за последние годы жизни свои основные философские работы. То же самое с Макиавелли. Величайшие его работы по политике выходят, когда он не у дел, республика рухнула, Медичи снова у власти и есть время все продумать и описать. Я очень рад, что у Бориса Максимовича тоже в конце концов появилась возможность отвлечься от практических забот и написать труд, который претендует на некоторые фундаментальные выводы о нашей эпохе. И, как я уже сказал, первый вывод содержится уже в самом названии книги. (Это замечание, конечно, не значит, что, прочтя название, можно не читать все остальное!)

Дело в том, что Фирсов предлагает новое решение для споров последних 2 десятилетий, которые шли вокруг проблемы наличия или отсутствия гражданского общества в Советском Союзе. Дебат – который часто приходится преподавать и сейчас – во многом сводился к оценке споров на московских кухнях во время брежневского режима. Например, обычная московская кухня 70-х и начала 80-х гг., разговоры там за стаканом чая и не только, с сигаретами, с критикой власти и с убийственными для нее анекдотами, с любовью и настоящими чувствами, которых нет в официальном советском обществе, - в общем, все то, что описывает Алексеева в книжке «История инакомыслия в СССР», то, что там происходило, - это был протест или нет? Две противоположные точки зрения на эту тему были высказаны достаточно давно. Схватываются они обычно терминами «двоемыслие» и «инакомыслие». Первый - «двоемыслие» - можно рассматривать как термин, пришедший к нам отчасти из Оруэлла, с его английским «doublethink». Представление о том, как функционирует двоемыслие, примерно следующее: советский человек живет как бы в двух вселенных взаимоисключающих смыслов, но без проблем переключается между этими вселенными. То есть ты говоришь одни вещи, когда ты сидишь на кухне и споришь с друзьями, и совершенно противоположные, когда приходишь на комсомольское или партийное собрание и начинаешь поднимать руку во время обсуждения или голосования. Даже если ты голосуешь автоматически, не слушая, про что идет речь на собрании (например, в этот момент ты занят чтением газеты или записки приятеля), ты все равно поддерживаешь систему. То есть двоемыслие, которое позволяет решить проблему квази-шизофренического раскола в душе и жизни советского человека, играет главную функцию в поддержании системы. А «московская кухня», как одна из самых важных сфер такой двойной жизни, рассматривается как часть этого механизма, поддерживающего систему. Поэтому в критическом ниспровержении режима на кухне ничего хорошего, согласно этой интерпретации, нет: гневные речи или едкие анекдоты, направленные против системы, давали возможность выпустить пар, а потом без проблем пойти на собрание и поддерживать систему, если не словом, так действием. Такой позиции в оценке кухонь и кухонных дебатов противостоит позиция, связанная с термином “инакомыслие”. Разговоры на кухнях рассматриваются как феномен, который в конце концов противостоял системе, так как в диссидентских обсуждениях готовилось то немногое, что достойно называться реальным противостоянием. И даже могло оказаться примером сопротивления для тех советских людей, кто не мог себе такое позволить. Например, откуда взялся поступок тех восьми человек, которые в 1968 году вышли на Красную площадь протестовать против оккупации Чехословакии? Где он мог быть подготовлен? На такое были способны не многие, но подобные великие поступки готовились на кухнях, где практиковалось именно инакомыслие.

Дебаты о том, рассматривать ли подобные разговоры как поддерживающие или подрывающие систему, идут уже почти 20 лет. Так вот книга Бориса Максимовича мне понравилась тем, что она вместо того, чтобы занять позицию «за» или «против» одной из двух этих точек зрения, представляет собой попытку дать нам категорию, которая не вписывается в упрощенную оппозицию. Действительно, любой дебат, который сводится к дихотомии, к противопоставлению «за» и «против», примитивизирует реальную проблему. И поэтому хороша новая категория, которую предлагает Фирсов: «разномыслие» показывает, что все было гораздо сложнее. Нельзя сказать, что деятельность советских людей по критике режима была антисистемная. Но, наоборот, нельзя и сказать, что она была просистемная, однозначно была элементом, поддерживавшим систему.

Есть такой французский мыслитель Деррида, которого иногда даже цитировать страшно, настолько он стал для многих синонимом ненужного усложнения. Но у него есть иногда и совсем простые мысли. Например, он предложил категорию undecidable, «нерешаемого» - это когда обсуждаемый феномен можно одновременно записать и в «за», и в «против»; и в «не-за» и в «не-против». Знакомо? Базовая идея здесь, однако, заключается в том, что надо подорвать любые двоичные виды теоретизирования (как говорил Деррида, надо подорвать так любимые нами “бинарные оппозиции”), предложив более сложные категории. Жизнь сложна и не укладывается в «черное – белое», «за» или «против» и т.д. Нужны термины, которые схватывают тончайщую специфику жизни, и одновременно являются “нерешаемыми”. Их трудно записать в тот или иной лагерь, партию, часть простого двоичного противопоставления. Так вот, фирсовская категория “разномыслия” как раз, наконец, отражает многие стороны сложности жизни в Советском Союзе. Поэтому мне и показалось, что это была во многом основная находка, которая потом раскрывалась на сотнях страниц книги. Борис Максимович интуитивно и адекватно схватил то, что прожил телом и духом.

Дело в том, что эта новая категория – в самом своем названии – очень удачно укладывается в ряд, который теоретики используют для описания тех политических систем, которые существовали в Европе до Нового Времени и до нынешнего господства либерализма. Я имею в виду общества, которые имели некоторый telos, некоторую цель общественного и политического развития, которую они стремились достигнуть или реализовать. Вариантов много. Мы или «строим коммунизм», или хотим «достичь блаженства, когда благодать Христова снизойдет на нас». В самой первой для классической политической теории формулировке, предложенной Аристотелем, цель такая обобщается наиболее просто. Согласно ему, люди объединяются в полис не для того, чтобы “просто жить”, а для того, чтобы “жить благим образом». Так вот политические системы Нового Времени, о которых мы говорим после трудов Гоббса и Локка, обычно характеризуются как такой тип политического устройства, где люди отказались от телоса, т.е. от цели, к которой должно стремиться все общество. Теперь нет суммы благ, которых мы должны достичь, - если мы следуем Аристотелю или Фоме Аквинскому, другим христианским или коммунистическим интерпретациям. Наоборот, современная или нововременная политика характеризуется как раз отсутствием общей цели, каждый человек имеет свою (религиозную или духовную) интерпретацию того, куда он идет - или мы все должны идти, но он не может навязать ее другим. Мы все теперь живем вместе, руководствуясь очень простым механизмом – не стремимся чего-то достичь вместе или построить какой-либо общественный идеал, а просто пытаемся ограничиться тем, что с меньшими затратами избегать неудобств жизни вместе. Это основной либеральный посыл – не требовать достижения чего-либо хорошего (так как интерпретаций того, что такое хорошо, слишком много), а требовать избежания, по крайней мере, одной плохой вещи, про которую все соглашаются, – ситуации, когда нет закона и порядка, когда все воюют со всеми.

В противовес этому нововременному или либеральному видению, системы, опирающиеся на представление об искомой общей цели развития, использовали специальные термины, чтобы описать свои специфические характеристики. Например, в текстах Аристотеля находим термин homonoia, а у Цицерона и христиан со времен Августина те же самые качества схватывались термином concordia. Homonoia – это, конечно, обычно переводится как “единодушие”. Однако лучше сказать: «единоумие». Так можно перевести этот термин, опираясь на его греческие корни. Concordia – если опираться на латинские корни, можно перевести как «единосердие». Советский Союз характеризовался подобной же категорией, и ее мы все знаем – это “единомыслие”. Фирсов схватил эту центральную советскую категории в ее отрицании, предложив назвать то, что сразило, убило и пригвоздило единомыслие. Это и было разномыслие. Я хочу сказать, что в одной этой категории Борис Максимович предложил нам термин, сравнимый по тонкости и центральности с терминами, которые находишь в учебниках, когда читаешь изложения теорий, например, Аристотеля, Цицерона или Фомы Аквинского. А, возможно, сам он об этом и не особо задумывался. Я - за такую мощь интуитивного прорыва интеллектуальной переработки собственного опыта!

Второе, что я хотел сделать, – это подчеркнуть не академический, а личностный аспект книги. То есть не информацию, содержащуюся в данной книге, а еще что-то, находящееся в толще этого тома. В книге очень много цитирования. Когда я стал читать, то подумал: Боже мой, цитат слишком много, и все это очень близко к идеалу, который как-то сформулировал один из основателей Франкфуртской школы Вальтер Беньямин. Один из порывов Беньямина сводился к тому, что Ханна Арендт сформулировала следующим образом в предисловии к первому изданию его трудов на английском языке. Она сказала: это был гениальный человек, который не боялся издать книгу, которая вся бы состояла только из чужих цитат, и в ней не было бы ни одной строчки, написанной самим Беньямином. Даже наоборот, он хотел издать такую книгу как предел авторского достижения (но не успел).

Мы можем сказать, что Борис Максимович на пятьдесят процентов в направлении этого райского идеала продвинулся. Могу сказать, что после прочтения – преодоления? пережевывания? - первых ста страниц фирсовского цитирования других авторов, которое во многом ложится как лыко в строку основного изложения, я стал задавать себе вопрос: а что я чувствую, когда я это делаю? что происходит со мной как с читателем? И у меня такое впечатление сложилось, он достигает с помощью этого «эффекта Солженицына». Ведь «Архипелаг ГУЛаг» - бесконечно длинная книга, ее читаешь и читаешь. У Льва Толстого меняется сюжет, у Достоевского герои ведут себя непредсказуемо через каждые 20 страниц, а в книге Солженицына сюжет не меняется. Все одно и то же: кошмар на кошмаре сидит, кошмаром погоняет, очередная история вгоняет тебя уже не в слезы и гнев, а в пот и в кровь. Почему? Эффект Солженицына, эффект «Архипелага…» сводится к следующему: читателю нужно и должно прожить все это в процессе чтения этого очень долгого текста. Схожим образом, я могу сказать то же самое и про “Разномыслие”. Заслуга книги - не только в ее тезисе (об этом я сказал выше), но в том опыте чтения, который предлагается читателю: в опыте долгого и длинного переживания того, что такое был Советский Союз. Мы к книжкам можем относиться как к документам, а можем - как к монументам, писал Фуко. И это – лучше, ведь тогда мы смотрим на то, что книги с нами делают, а не то, что они нам шепчут. Да и в основании русской культуры лежит подобное отношение к книге – ведь мы все знаем: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» Я закончу банальностью: спасибо за памятник! (Аплодисменты).

Эдуард Тропп, главный ученый секретарь Санкт-Петербургского научного центра РАН, доктор физико-математических наук: Книжка интересная и сложная, и читать ее интересно, но, безусловно, очень сложно. Переходы от теории к полевым исследованиям и к эмпирическим данным дополнительно толкают к перечитыванию текста. Характерно, что особый тип исследовательской деятельности, я имею в виду наблюдающее участие, которое в свое время практиковал первый рецензент книги А.Н.Алексеев, постоянно присутствует в книге Фирсова. Очень удачно выбрана основная категория – разномыслие. Но разномыслие - это не просто удачный термин. На мой взгляд, это заданное направление исследования.

Близко к этой основной категории стоит и отдельно обсуждается двоемыслие. Везде, где в основе мировоззрения лежит вера, на мой взгляд, и то, и другое, разномыслие и двоемыслие могут в определенный момент «соседствовать», существовать одновременно. Известны аналогии между марксизмом и церковью, воплощенной в Советском Союзе. В вере двоемыслие может проявляться из-за того, что сомнения совершенно неизбежны. Недавно в связи с подготовкой лекции на тему «Наука и религия» в Алферовском научно-образовательном центре я познакомился с книжкой Йозефа Ратцингера, нынешнего Папы Бенедикта XVI «Введение в христианство», которую он написал еще в молодые годы, лет 30-35 назад. Достаточно смелая книга, для меня так вообще неожиданно смелая. В книге рассказывается о том, как одна из признанных католической церковью святых - святая Тереза, если я правильно запомнил, - испытывала муки сомнения, хотя была уже по образу жизни и убеждениям очень сильно верующая католичка. Сегодня, когда я шел сюда, вспомнил, что сам основатель российской версии марксизма на самом деле тоже страдал двоемыслием. «Ни в коем случае нельзя обращаться к врачам-большевикам», - предупреждал он своих друзей и близких, как бы забывая в таких случаях, что партия большевиков претендовала на провозглашение истины в последней инстанции. Хорошо лечить людей врачи-большевики, с головой погруженные в политику, не могли. Но эта истина открывалась немногим. Насчет его продолжателя не знаю, но думаю, что всегда на фоне его социализма проступали какие-то усвоенные в семинарии взгляды.

Не принято научные книги критиковать за то, чего в них нет. Критиковать следует за то, что есть. Тем не менее, основываясь на тезисе, что книга о разномыслии в СССР обозначает начало исследований в новом направлении, выскажу несколько мыслей, которые неизбежно возникают при ее чтении. Эта книжка описывает появление разномыслия в нашей среде, то есть у интеллигенции, которая занимается общественными науками. А было бы очень интересно изучить этот феномен на примере других социальных групп или слоев. К примеру, религиозная тема не затронута вовсе, но если, скажем, взять катакомбную церковь, ее членов, то разномыслие их никогда не покидало, они всегда боролись за правоту своей веры, выступали как против догматов официальной церкви, так и против официальной политической идеологии.

Второе, чего, по-моему, не хватает, это контрольной группы. В книге описана группа интеллигентных мальчиков 1930 года рождения. А что с другими было? В частности, мы прослеживаем судьбу первого секретаря РК КПСС одного из районов города Ленинграда. Но тогда было 15 районов, в каждом из них был райком партии, возглавлявшийся тремя секретарями - первым, вторым, третьим… Одномоментно эти должности занимали 45 человек. Как эволюционировали 44 остальных секретаря? Что думали? Как глушили свои сомнения? Это было бы страшно интересно. Двоемыслие появляется в записках тех людей, которые сейчас остаются будто бы приверженцами коммунистической идеологии. Есть на этот счет широко доступные материалы.

Что касается личного отношения, то все время читаешь и сравниваешь с собой и со своим поколением. Мы, будучи чуть-чуть помоложе, были младше на всех описанных этапах советской истории, вступали в эти этапы позднее, с задержками, проходили через них позже. Но очень все это было одинаково, повторялось в деталях. В книге есть интересный момент: откуда взялось и когда появилось выражение «культ личности»? На какой-то роман вы ссылаетесь, я романа этого не знаю. Зато, Борис Максимович, я точно помню момент, когда это слово вернулось на страницы печати после очень большого перерыва. Случилось это ровно 14 марта 1953 года, в день похорон в Москве Клемента Готвальда. Но сам термин возник в 1920 году, когда Ленин употребил его в день своего 50-летия. Именно тогда его потихонечку стали забывать. В мартовские дни 1953-го года всем управлял Лаврентий Павлович Берия, и он решал, какие слова можно вводить в оборот, а какие – нельзя. Вот он, по всей видимости, тогда и распорядился. Словечко – культ личности - вставили в передовую «Правды». Долгие годы я думал, откуда я знал это слово? Извините за личную деталь, в 6-м классе я учился в то время, и мне показалось, что я узнал его из книжки литературоведа Метченко о творчестве Маяковского. На днях мне книга эта попалась при уборке в квартире. Оказалось, что она вышла в 1954 году. Но это не для того, чтобы с вами спорить или хвастаться, а просто для того, чтобы сказать, что это затрагивает и вас, и следующее поколение.

Возвращусь к началу. Безусловно, книжка Бориса Максимовича – итог большой научной работы и жизненный большой итог, но, на мой взгляд, это и старт нового и серьезного направления социологии. Спасибо.

Мэри Крюгер, генеральный консул Соединенных Штатов Америки в Санкт-Петербурге: Благодарю за приглашение присутствовать сегодня. Во-первых, это честь, потому что я очень глубоко почитаю, уважаю профессора Фирсова. Также мне очень приятно принимать участие в научной жизни университета. К сожалению, я еще не имела возможности читать книгу, но сидя здесь, слушая рецензии о ней, подумала, что она представляет очень богатый ресурс для американцев, для тех, кто изучает Россию и Советский Союз. Как человек, который хорошо помнит Советский Союз, могу еще раз вас уверить, что мы считали Советский Союз монолитом. Информации было очень мало о вашей стране, поэтому мы не знали, какие течения мысли имели здесь место. И потому эта книга даст нам новое видение того, что было в то время. Это мне как дипломату напоминает, что в международных отношениях нельзя руководствоваться стереотипами. Очень часто бывает так, что мы, американцы, думаем: «О, россияне, они такие…» Или в других странах говорят: «О, американцы, они вот такие…» Но мы же люди, у нас разные мысли, не стереотипы. Так что я вас сердечно благодарю за то, что вы внесли эту мысль в наши отношения. Спасибо.

Дмитрий Травин, заместитель главного редактора еженедельника «Дело» (в настоящее время научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета): В отличие от Олега (Хархордина), который как с «Архипелагом», так и с книгой Бориса Максимовича, долго переживал эпоху, для того, чтобы в нее вчувствоваться, я переживал буквально пару дней, поскольку проглотил «Разномыслие» моментально. Правда, перед этим долго пришлось ждать. Мы с Борисом Максимовичем неоднократно говорили о том, что книга готовится, и я предвкушал будущее чтение. И эти предвкушения меня не обманули – книга действительно чрезвычайно интересная. Я не буду повторять те важные и хорошие слова, которые уже говорились, я, пожалуй, обращу внимание только на один момент, который мне близок как специалисту по несколько более поздней эпохе. Мои профессиональные интересы начинаются со второй половины 1980-х годов.

Среди моих коллег часто обсуждается вопрос, почему в нашей стране все-таки начали происходить перемены? Понятно теперь, что это был не монолит, понятно, что это была более сложная система, чем казалось раньше. Но все-таки почему они происходили? Мои коллеги-экономисты обычно предлагают такую трактовку: упали цены на нефть, нечем было кормить общество, поэтому понадобились какие-то реформы для того, чтобы кормить общество «не через трубу». Эта точка зрения во многом верна, но, как мне представляется, она несколько односторонняя. Цены на нефть, действительно, упали, но мы даже по тому режиму, который возник сегодня в постельцинскую эпоху, видим, что у власти есть чрезвычайно богатые способы манипулирования сознанием. Трудно представить себе, что руководство страны действительно страшно испугалось этого падения цен на нефть. Во всяком случае, по источникам я ни разу не находил свидетельств такого рода реакции.

Есть вторая точка зрения. Ее предлагают мои друзья-международники. Военная программа Рональда Рейгана привела Советский Союз к истощению. Советский Союз не мог поддерживать паритет в вооружениях, поэтому надо было пойти на разрядку. А в обмен на разрядку американцы потребовали от нас демократизации. То есть, так сказать, был некий внешний импульс. Тоже вроде бы верная точка зрения, но, как мне кажется, односторонняя. Не пугались наши правители настолько, чтобы плясать под чужую дудку. Не захотели бы сами демократизации – никакая Америка ее не протолкнула бы.

Когда я читал книгу Бориса Максимовича, я почувствовал, как формировался третий и, на мой взгляд, гораздо более важный фактор, который, в конечном счете, привел к распаду Советского Союза и к серьезным реформам. Этот внутренний фактор – то самое разномыслие, которое формировало иное мышление людей. Причем, в самой разной среде, начиная от людей, которые обсуждали проблемы на кухне, и заканчивая секретарями ЦК и генеральными секретарями. Изучая свою эпоху, я чувствовал, что 70-е – 80-е годы были временем, когда формировалось совершенно иное мышление, сказавшееся на политике и экономике со сменой поколения руководителей.

Борис Максимович копнул гораздо глубже, чем мог позволить себе копнуть я, - и в силу своего богатейшего жизненного опыта, и в силу того, что он проработал огромный пласт материалов, касающихся 1940 – 1960-х годов. Борису Максимовичу удалось показать, как те процессы, которые мы наблюдали в конце 1970-х – начале 1980-х годов, вызревали еще в 1940 – 1960-х, как формировалось разномыслие, как формировалось представление людей о том, что все-таки страна должна постепенно становиться другой.

Мне кажется, что это исследование Бориса Максимовича Фирсова не просто одна из книг, посвященных этой эпохе. «Разномыслие», как уже говорилось, действительно охватывает несколько десятилетий существования Советского Союза. Знать эту книгу важно, чтобы понять, как распадалось наше государство. И, может быть, это вдвойне важно именно сегодня, когда у нас постоянно проходят дискуссии о перспективах существующего политического режима. Читать то, что написал Фирсов о прошлом, важно для понимания того, какое будущее нас ждет в ближайшие 10-15 лет. Мне кажется, принципиально важно понять, что не только цены на нефть, которые движутся туда-сюда, не только международные отношения, но и разномыслие, существующее в головах сегодняшних сорокалетних, тридцатилетних, двадцатилетних, неизбежно будет влиять на развитие нашей страны.

Олли Перхеэнтупа, генеральный консул Финляндии в Санкт-Петербурге: Добрый вечер. Собственно говоря, я не дипломат, а социолог, работающий дипломатом, это интересная работа все-таки. Первоначально я работал в Министерстве иностранных дел в секретариате научно-технической комиссии между Финляндией и Советским Союзом. И в 1978 году мы основали рабочую группу по социологии, и с тех пор мы сотрудничаем – финские и советские, российские и, в особенности, петербургские социологи. В отличие от наших американских коллег, я могу сказать, что мы в Советском Союзе никакого монолита не видели. Это сотрудничество было для нас очень плодотворно и полезно. Сейчас, конечно, уже другие времена, сотрудничество организовано по-другому. Но у меня есть сейчас предложение к Борису Максимовичу, Олегу Хархордину, Елене Здравомысловой организовать в будущем году совместный семинар или конференцию по социологии. В будущем году, потому что будущий для нас специальный год – 200 лет со дня основания Финляндской автономии при Российской Империи. В будущем году Генеральное консульство Финляндии собирается организовать очень многие мероприятия по сотрудничеству. Это было бы начало нового сотрудничества между финнами и русскими. Я думаю, что такая конференция по социологии была бы действительно уместна. Мы должны ориентироваться на будущее на этой конференции, в том смысле, что мы должны видеть начало тех процессов и явлений, которые существуют сейчас. Спасибо. (Аплодисменты).

Виктор Воронков, директор Центра независимых социологических исследований (ЦНСИ, Санкт-Петербург): Чем привлекает эта книга всех тех, кто пытается понять, что сегодня происходит в обществе? Тем, что в анализируемый Борисом Максимовичем период создавалась та система социальных правил, которые легли в основу социализации советских людей, инициировавших перестройку. Тех, которые испытали потом все последствия этой перестройки, сломавшей эту самую привычную систему социализирующих правил. Тут уже упоминалось одно из главных достоинств книги - она читается с огромным интересом. Нетривиальные размышления автора, масса интересных и малоизвестных фактов из жизни общества, оригинальное построение текста - все работает на то, чтобы читатель не отложил пятисотстраничный том, не дочитав его до конца.

С автором хочется немедленно начать спорить. Чтение книги высекает у вдумчивого читателя массу новых идей, что и есть, на мой взгляд, главная ценность текста. Спор вынуждает испытывать и чувство зависти к автору, которому удалась столь замечательная книга.

Я, в отличие от многих здесь высказывающихся, не уверен, что понятие «разномыслие» что-то добавляет к пониманию мышления в советском обществе, по сравнению с понятием «инакомыслие». Но это право автора – вводить свои категории. И книга вполне доказывает, что разномыслящие среды существовали всегда.

Однако, на мой взгляд, до 1956 года инакомыслие было скорее исключением. Инакомыслящие среды были микроскопичны и изолированы, они были маргинальны, так что это ни в коей мере не отразилось на существовании режима. Все, кто думал иначе, старались сменить образ мысли (во всяком случае, в публичности), так что «не были согласны с самими собой». Тех, кто проговорился или не демонстрировал достаточной лояльности, тут же высылали куда подальше (если не хуже). И трудно представить, что сталинская тоталитарная система не смогла бы колонизировать жизненный мир своих подданных.

Я бы не преувеличивал размеры инакомыслия в стране в дохрущевское время. Даже большинство диссидентов, рассказывая о своей жизни на излете советской власти, утверждали, что они до ХХ съезда были вполне по-советски мыслящими людьми. И мне жаль, что анализ эпохи в книге закончился как раз на том моменте, когда инакомыслие в стране приобрело массовый характер, став базой мобилизации для протестного движения.

Одновременно я не хочу недооценивать роль разномыслия (инакомыслия), но не стоит преувеличивать этой роли в расшатывании режима. Я бы утверждал, что, напротив, режим во многом и держался благодаря этому инакомыслию. В этом и сила советской власти: пусть думают, что хотят, важна демонстрация единомыслия в официальном публичном пространстве коммуникации. Режим был крепок молчаливой договоренностью граждан с государством: «Вы там говорите, что угодно, но в средствах массовой информации и на собраниях у нас все отлично, у нас все «за», хотя есть порой еще где-то отдельные недостатки». И невозможно было бы жить в этой стране, следуя официальным законам. Формальное право можно было поддерживать именно благодаря тому, что реальная жизнь регулировалась не писаными законами, а обычным правом, компенсировавшим бессилие официальных законов, которые действовали чаще декларативно или избирательно (как они действуют и сейчас).

Для понимания же того, что подтачивало советский режим изнутри, куда важнее инакомыслия было инакодействие. О большинстве протестных действий анализируемого в книге периода мы узнали только от историков постсоветской эпохи. Инакодействие тогда носило подпольный, непубличный характер, ни в малейшей степени не способствуя мобилизации масс на протест. Всё изменилось в этом смысле при появлении в середине 60-х годов диссидентов, нарушивших вышеуказанную молчаливую договоренность между гражданами и государством и вынесших на обсуждение в публичность умалчиваемые темы.

Режим же если и обнаруживал слабину, то только не из-за инакомыслия своих граждан. Напротив, даже именно инакомыслящая интеллигенция, и в том числе, самые либеральные социологи этот режим укрепляли, пытаясь способствовать очеловечиванию его лица. Борис Максимович сам справедливо об этом пишет в своей книге, признавая, что идеалом шестидесятников был «социализм с человеческим лицом». Я не хочу подвергать сомнению приведенные в книге воспоминания ведущих советских социологов о том, что они чуть ли не с детства были инакомыслящими. Однако надо помнить, что аргументы об их инакомыслии взяты из интервью последних лет. А жизнь прожитая и жизнь рассказанная иногда смахивают на биографии двух совсем разных людей.

Я бы не говорил о человеке из поколения «одноклеточных» людей сталинской эпохи как о человеке советском. Точнее бы, я говорил о двух разных генерализованных советских поколениях, разных типах советскости. Первое из этих поколений – сталинское поколение тридцатых годов – слишком далеко от разномыслия. По моим представлениям, «советским» (разномыслящим!) в сегодняшнем понимании человек стал именно в 1960-70-е годы. Смысл советскости в новом массовом типе социального шизофреника, который жил одновременно в двух публичных пространствах, меняя правила жизни при пересечении границы из пространства повседневности в пространство официальной публичности, что мной уже было отмечено. Неподвластная контролю сверху частная сфера не возникла в сталинскую эпоху, как утверждает автор, ссылаясь на работу своего рецензента Олега Хархордина. Напротив, она в это время исчезла в коммуналках, где стены подслушивали и доносы определяли судьбы людей. Приватность появилась лишь в хрущевскую эпоху, когда репрессии ослабли, а для частной жизни появилось пространство на «интеллигентской кухне» с началом массового жилищного строительства. Это доказывают и многие биографические исследования последних 20 лет.

Я говорю здесь о доминирующих тенденциях в обществе, а не о тех исключениях, которые часто ложатся в основу аргументации автора. Но эту книгу написал не я, ее написал Борис Максимович. И я вынужден признать, что эта книга эпохальная. Автор, подобно Льву Толстому, но куда увлекательнее (смех), создал объемный образ эпохи с массой живых деталей, помогающих раскрыть и понять доминирующие тенденции в обществе. Это удалось благодаря взгляду Бориса Максимовича на интереснейшее двадцатилетие советской истории из самых разных перспектив. Перспектив обывателя, ученого, политика, литератора, журналиста и т.д. Сложенный из отдельных кейсов пазл, скрепленный размышлениями автора – социолога или просто одного из ярких людей анализируемой эпохи, – как никакая другая книга, по моему мнению, дает возможность эту эпоху понять. Понять так, как понимает ее один из тех, кто ее сделал. Спасибо. (Аплодисменты)

Николай Копосов, декан Смольного института свободных искусств и наук: Спасибо Вам, Борис Максимович, за доставленное огромное удовольствие. Я прочел книгу целиком. И действительно прочел взахлеб. Я думаю, что я ее еще перечту, потому что я люблю перечитывать хорошие книги с запавшими в память деталями, эпизодами, документами. Это одна из тех книг, которые будут долго жить на моем письменном столе. Книга очень интересна для меня прежде всего личностью автора. Мы с Борисом Максимовичем познакомились, думаю, в 1992 году. И некоторое время нам приходилось сотрудничать. Я видел Бориса Максимовича строящим Европейский университет. Кстати, я здесь сегодня первый раз после нового открытия европейского университета, и мне это очень приятно. Я не до конца, наверное, понимал движущие мотивы, многие особенности того, что Борис Максимович делал. Сейчас, прочтя эту книгу, я стал понимать гораздо лучше ту часть истории отечественной интеллигенции, которая связана со строительством Европейского университета. В каком-то смысле я завидую Борису Максимовичу, прочтя эту книгу, – его жизнь была очень интересная. И достойная. В вашей жизни была в серьезном смысле борьба, были некоторые ценности, которые вы открывали для себя по ходу этой борьбы и отстаивали. Наверное, следуя любимой фигуре мысли Тейяра де Шардена, которого вы упомянули, вы хранили их с самого начала в себе в свернутом виде, как вы сказали. Автобиографический элемент этой книги на меня произвел сильнейшее впечатление. Кстати, очень интересно было прочесть и то, что в книге сказано об отце председательствующего на сегодняшнем собрании (Б.Б.Вахтине). Это какая-то коллективная биография нашего социального слоя. Спасибо Вам за это.

Есть несколько вещей, соображениями по поводу которых я бы тоже хотел поделиться. Отчасти они уже звучали в сегодняшней дискуссии. Не очень уверен в том, что между терминами «инакомыслие» и «разномыслие» такое уж большое отличие. Но, в конце концов, мы можем к каждому термину иметь претензии. И важно не столько, наверное, выдвинуть тот или иной новый термин, важно еще раз ясно и широко показать некоторый феномен, который стоял за этим термином. Борису Максимовичу это в полной мере удалось – показать сложность и разнообразие жизненных путей, жизненных ориентаций. Я, конечно, человек уже несколько иного поколения. Многое из того, что выпало на вашу долю, на нашу, к счастью, не выпало. Но я всегда обращал внимание на другую сторону разномыслия или инакомыслия. На то, что в стадии инакомыслия мы (и вот здесь я уже про себя точно могу сказать, что прошел через это) заключали компромиссы. Компромиссы, о которых мы долго размышляли. Мы уговаривали себя, что эти компромиссы необходимы. И вот этот процесс уговаривания себя на самом деле калечил нас очень сильно. Не знаю, то ли это вопрос поколения, то ли темперамента, то ли уж не знаю чего, но меня всегда во всей этой истории занимал вопрос, что лично меня и коллег вокруг меня калечило. Я должен сказать, что часто не обращал, не обращаю и, наверное, никогда не буду обращать в полной мере внимание на другую сторону этого дела, о которой, прежде всего, говорил Борис Максимович в этой книге. И, кстати, в вашей предшествующей книге тоже, Борис Максимович, про историю советской социологии. А именно - как происходило внутреннее раскрепощение? Что позитивного приносили эти компромиссы? Как сквозь них что-то прорастало, как удавалось сохранять человеческое достоинство. На самом деле я думаю, что это - взаимодополняющие вещи. Но возникает, конечно, вопрос о балансе. И я боюсь, что этот вопрос сложен, я не уверен, что мы сейчас можем на него ответить. Так каков же баланс? В том, что сейчас происходит вокруг нас, что сказывается в большей степени? То, что калечило? По-моему, скорее да. А десять лет назад мы, возможно, сказали бы: то, что раскрепощало. Не знаю. Для меня это на самом деле серьезный, открытый вопрос. Я осознаю чрезвычайную важность сохранения достоинства в сложных ситуациях. Но я видел и вижу массовое явление утраты достоинства и интеллектуальной самокастрации, как говорил историк А.Я. Гуревич. Мне кажется, важно выяснять, как именно мы себя кастрировали? Но не менее важно, не менее морально оправдано и выяснение того, как люди сохраняли то, что удавалось сохранять, строили то хорошее в себе, что удавалось построить. Ну, а дальше – Бог нам всем судья. А вам, Борис Максимович, еще раз спасибо большое за то, что вы сделали, и за то, что вы написали.

Борис Фирсов: Спасибо.

Виктор Панеях, профессор факультета истории ЕУСПб: Глубокоуважаемый Борис Максимович, глубокоуважаемые слушатели. Я решил взять слово, потому что все выступавшие – это люди нового поколения, по сравнению с Борисом Максимовичем. А я – того же поколения. И, может быть, моя точка зрения, в чем-то совпадающая, в чем-то не совпадающая с Борисом Максимовичем, отличится от уже озвученных. Мне кажется, что книга, бесспорно, очень интересная, очень поучительная. Но я хотел бы сказать, в отличие от того, что здесь говорил Виктор Михайлович Воронков, что вообще разномыслие – это естественное состояние любого общества, самого что ни на есть тоталитарного. Давайте посмотрим на нашу страну. Мы увидим, что 1920-е годы были временем разгула разномыслия. И внутри партии до начала 1930-х годов, потом, конечно, это было несколько придавлено, но разномыслие все-таки было довольно значительным. Да и после 1934 года, подумаем, после 1934 года прошло всего-то 15 лет, - когда общество было заморожено. Но я думаю, что и в это время разномыслие существовало. Я уже не говорю о разных стратах – церкви, разных интеллектуальных кругах, даже в писательских кругах это очень ощущалось. Теми, кто читал что-нибудь или беседовал с людьми. Вот, например, очень значительный заряд разномыслия – лично на меня подействовало обучение в университете. Потому что я застал еще плеяду преподавателей, закончивших Петербургский университет до революции. Это имело колоссальное значение для формирования меня как человека, я уже не говорю - как профессионального историка. Мне кажется, и внутрисемейные отношения тоже в значительной степени содействовали разномыслию. Я это знаю и по своей семье, по своим родителям и по тому кругу, в который я входил, если говорить о поколенческом влиянии. Поэтому я думаю, что без этого разномыслия, которое существовало в самый тоталитарный момент, не было бы 1956 года. Откуда он мог взяться, если все было заморожено? С моей точки зрения, это неправильная постановка вопроса.

И второй вопрос, который меня заинтересовал в самой книге и в позиции Бориса Максимовича, - это осознание гибельности пути, по которому идешь. И связывается это обычно с XX съездом. Я думаю, что это тоже не совсем точно. Вообще, конечно, как по себе могу судить, смерть Сталина сыграла колоссальную роль. А все-таки до 1956 года были еще три года. И процессы, которые происходили с 1953 до 1956 года, очень важны и плохо изучены. И этим, конечно, тоже нужно заниматься. Конечно, этим занимаются. Но этим надо еще углубленно заниматься не только историкам, но и политологам, и вообще гуманитариям. Так что я приветствую вас, Борис Максимович. Я высказал свою точку зрения, вероятно, не совпадающую с вашей, но ничего не сделаешь. (Аплодисменты)

Николай Вахтин: Я отдаю себе отчет в том, что у каждого присутствующего в этом зале есть, что сказать о книге Бориса Максимовича. Но воспользуюсь преимущественным правом председательствующего. Нет, совершенно не тем, о котором вы подумали, не прекратить дискуссию. Мое особое право – заглядывать через плечо в то, что пишет на своей бумажке Борис Максимович. По поводу каждого выступления Борис Максимович нечто заносит на лист бумаги, и я понимаю, что это ответ. Притом что текст Мэри Макколи, который я обязан прочитать, просто не возможно его не прочитать, состоит практически из одних вопросов, я могу себе представить, какое количество ответов появится на бумаге у Бориса Максимовича.

Борис Фирсов: Не пугайте.

Николай Вахтин: Поэтому пока мы все слушали все эти замечательные выступления, мне пришла в голову одна идея. Пожалуй, что осенью этого года, где-нибудь в ноябре, мы устроим конференцию, название которой будет совпадать с названием книги Бориса Максимовича, – «Разномыслие в Советском Союзе». И попросим Бориса Максимовича стать председателем оргкомитета этой конференции. Думаю, что всем выступавшим и всем, к сожалению, не выступившим сегодня будет, что сказать на этой конференции. Борис Максимович, вот Вам примерно еще 60 вопросов Мэри Маколи (зачитывает письмо-отзыв Мэри Маколи, члена Попечительского совета ЕУСПб, Великобритания):

Дорогой Борис!

Книга прекрасная. Но признаюсь, когда взяла ее в руки впервые, немного испугалась: в книге больше 500 страниц! Начала читать не сразу, откладывала занятие, не решаясь взяться за чтение длинного текста…

…Книга - почти роман, читается в местах как художественная литература. Но она не роман, и вопрос возникает: что это за книга? Мемуары? Документальная история? Интеллектуальная история? Социологический анализ одного поколения советской интеллигенции? Библиотекарь будет мучиться – куда её поставить. Но именно в этом прелесть и оригинальность книги. Одновременно она представляет (или включает?) все перечисленные жанры. В этом отношении она похожа на многослойную картину или, может быть, на многоуровневый персептрон. Писать рецензию трудно, слишком многое требует комментариев, и поэтому я не ставлю перед собою такую цель. Просто пишу о некоторых мыслях, которые пришли при чтении и остались в голове.

Главной темой книги является ваша попытка понять и описать появление и содержание разномыслия у поколения, которое стало взрослым в послевоенный хрущевский период. Чтобы достичь этой цели, вы уделили значительное внимание влиянию сталинского террора и опыта войны на взрослое поколение, на родителей нового «непоротого поколения». Здесь много сложного. Хотя историки стали исследовать и писать о жизни и социальном мышлении при Сталине, многое остается загадочным и, мне кажется, навсегда - из-за того, что люди тогда не могли «говорить». Вы правильно нам напоминаете о широком наборе источников, которые существуют, и с помощью «живых» примеров воссоздаете для читателей атмосферу послевоенного периода. Вы пишете о влиянии родителей, и об учителях. Но мне кажется, что вам повезло с учителями. Эльмар Соколов (один из героев книги Б.Ф.) и его друзья вспоминали своих учителей со смехом.

Здесь корни одного из вопросов. Важно не только различать факторы, которые имеют самое большое влияние на поколение в целом, но и понимать, что они могут действовать в разных направлениях, замедляя или ускоряя его изменчивость. В пору детства родители и школа, наверное, - самые влиятельные факторы для каждого поколения, вступающего в жизнь. Но действуют они по-разному в разные времена и эпохи. Не могло ли быть так, что возник сильный контраст между общим фоном родительских забот о лучшей жизни для своих детей в послевоенное время и тем, как школа понимала воспитание подрастающего поколения, и что именно этот контраст, эти различия в подходах к детям у родителей и школы стали самой главной причиной, которая определила будущее мышление или склад ума членов вашего, Борис, поколения? Так это или не так?

Более широкая тема - последствия 1937 года и войны для школы - тоже крайне интересна. Каковы были последствия ссылки образованных людей в провинции? Какие ценности передавали своим воспитанникам учителя в то время? Моя петербургская подруга Галина Евгеньевна Лебедева, например, считает, что кругозор и образование, которое она получила в Туле от сосланных, поставило её в особое положении по сравнению с большинством её однокурсников на историческом факультете ЛГУ. Но, может быть, в атмосфере страха эта разница не так уж важна?

Но, может быть, шок является определяющим моментом для молодого человека? И если это так, то тогда, я думаю, у вашего поколения было много поводов для шока - арест отца, война, ХХ съезд партии. У детей 1970-х -1985-х годов ничего такого не было. Это хорошо или плохо? ХХ съезд должен был стать одним из определяющих моментов для вашего поколения. Но его влияние на поколение в целом и на отдельных его членов трудно определить. Кажется, все-таки, что оно было не такое сильное, как этого можно было ожидать. Хочется также узнать: как передали (если передали) шестидесятники свои мысли следующим поколениям? Ведь дети шестидесятников остались довольно неосведомленными относительно сталинского прошлого. Вам не кажется, что опять родители захотели оградить своих детей от опасных последствий разговоров о прошлом?

Здесь, и не только здесь, книга бессознательно предлагает читателю темы для будущего исследования. Если бы у меня были начинающие аспиранты, я дала бы им прочесть книгу с просьбой сказать (через неделю), есть ли в книге интересные темы (и какие именно), над которым можно (или хотелось бы) написать диссертацию. В этом отношение книга является градом идей. Будет удивительно, если она не породит новые исследования. В то же самое время, мне кажется, читательская реакция на книгу будет различаться (интересным образом) в зависимости от принадлежности к поколению. Может быть, я ошибаюсь. Но тогда и это интересно! Я знаю, что были отзывы на книгу Андрея Алексеева и Олега Хархордина. Читая книгу, я несколько раз думала, что могу представить себе то, что написал Андрей, и то, что он хвалил, но абсолютно не могу вообразить отзыва Олега. (Надо признаться, что я пока не читала его последнюю книгу. Лежит в стопке книг для чтения, а теперь я, наконец, её возьму в руки.) Если у вас есть эти отзывы, то пошлите их по электронной почте. Буду вам очень признательна.

Я чувствую, что моя реакция сильно обусловлена моей идентификацией с поколением шестидесятников и знакомством с некоторыми людьми, о которых вы пишете. Но вот еще один вопрос: какова реакция на книгу сегодняшних 20-летних? И как она отличается от реакции 45-летних? Не стану гадать. Но их реакции на книгу сами по себе должны дать нам интересный материал о состоянии мышления у разных поколений сегодня. Прошу обратить на это внимание.

Мне было крайне приятно, что Вы включили в книгу сюжет, посвященный Эльмару Соколову. В связи с этим особый интерес для меня представляет то, что вы пишете о дружеских отношениях между людьми. У Эльмара была такая группа школьных друзей. Отношения между ними (а я наблюдала их более чем 40 лет!) имели качества, которых вы не обнаружите среди друзей-англичан. Возникает вопрос о влиянии системы на групповые отношения. Или здесь более важна русская культура? Интересная тема. Довольно много написано о системе и о порождении блата, но о формах дружбы, об отношениях в рабочем коллективе - гораздо меньше. Кое-что есть об отношениях в заводской среде, может быть, больше, чем я знаю. Но книга меня заставляет еще раз думать об эффекте системы двоякого рода. Система атомизировала людей. Одновременно она же побуждала их группироваться. И тогда возникает очередной вопрос: а как обстоит дело сейчас? Чтобы лучше понять то, что происходит сегодня, нам надо лучше знать черты советской системы. Книга заставляет нас думать и об этом.

Вы обратили внимание на почти патологический испуг правителей при Сталине перед любой критикой - или несанкционированным высказыванием, даже самым безвредным. Этот аспект сталинизма понятен. Но желание послесталинских правителей контролировать, предупредить обсуждение новых тем, глушить автономные голоса после ХХ съезда, после того, что «внутренние враги» как бы исчезли, еще требует объяснения. Я понимаю, что это не ваша задача в данном случае. Это не упрек вам. Я просто констатирую, что книга заставляет читателя (меня в любом случае) возвращаться к вопросам, на которые, казалось, уже получен ответ, и размышлять о них заново.

Теперь об обсуждении культа личности Сталина в Президиуме ЦК КПСС в 1956 году, до и после ХХ съезда. Оно показывает, что были разные мнения – уважение к Сталину, желание найти новый путь, признаться перед партией в ошибках Сталина (репрессии) и т.д. Одна из позиций отражала страх перед возможными последствиями, например, неконтролируeмая дискуссия. Вскоре стало ясно, что такую дискуссию можно ограничить без особых трудностей, и что большинство людей готово лояльно относиться к советской власти. Как и чем можно объяснить тогда неоправданное и вредное отношение со стороны власти к любой критике или инакомыслию при Брежневе и после него? Чем больше я об этом думаю, тем чаще возникает вопрос: действительно партийные верхи боялись последствий более открытой дискуссии в стране? Или считали, что именно так (без дискуссии) надо управлять страной? Или партийные руководители поняли, что система устроена неразумно? Она создана таким образом, что может работать, подчиняясь единственному правилу: Кремль приказывает, а чиновники и партийные работники следят за выполнением кремлевских инструкций и не допускают его нового?

Здесь хочется узнать: а что вы думали по этим вопросам во время ХХ съезда, во время ХХII съезда (я не знала, что вы были делегатом!) и позднее, в 1966 г.? Как вы сами оценили события, связанные с передачей «Литературный вторник», переданной Ленинградским телевидением 4 января 1966 г.? Ведь об этом вы могли бы написать целую статью! Настолько интересной представляется расшифровка звукозаписи этой передачи! Вы вели дневник во время XXII съезда? Если вели, то было бы крайне интересно узнать его содержание. Я понимаю, что ваша задача не сводится к описанию траекторий вашей личной жизни. Это было бы уместно в другой книге. Но мне хотелось бы увидеть немного больше вас и немного меньше - некоторых других. Я приветствую желание писать о поколении социологов (и не только), но для меня и, мне кажется, для других читателей, вы остаетесь самым интересным характером в книге.

Книга как роман, но незаконченный. Прочитав последнюю страницу, я опечалилась - а где второй том? Конечно, я понимаю, что вы не сможете написать о 1970-х – 1980-х годах то, что вы написали здесь. И не надо! Но рассказать, каким образом мышление молодого Фирсова (секретаря районного и областного комитетов комсомола, секретаря райкома партии) изменилось в период между 1950-х гг. до 1991г., было бы крайне важным для будущих читателей, которые захотят лучше понять историю Советского Союза (вашего интервью в журнале «Телескоп» явно будет недостаточно). В книге вы чуть-чуть пишете о вашей работе в райкоме партии, но этого мало. Мы не знаем, как вы реагировали на снятие Хрущева. Вы пишете о вечерах у библиофила М. Лесмана. Но мы не знаем, как разговоры в этом доме влияли на ваши взгляды. Как вы примиряли существование атмосферы свободной дискуссии в этом доме с партийным контролем литературы? Боюсь, что не все другие партийные шестидесятники с вашим жизненным опытом обладают вашим талантом и умением анализировать жизненный путь. Пишите, прошу!

Всегда Ваша Мэри. (Аплодисменты).

Николай Вахтин: Блестящий текст. Может быть, кто-то еще? Слово просит Ирина Аркадьевна Муравьева, когда-то работавшая вместе с Борисом Максимовичем на Ленинградском телевидении

Ирина Муравьева, реактор издательства «Пушкинский дом»: Я хочу сначала выразить свое восхищение тем, что эта книга вышла наконец. Это колоссальный, многолетний труд, и это просто замечательно. Здесь собрано столько материала, что хватило бы на четыре книги или даже на пять. Но все это собрано воедино. И когда читаешь, действительно становится страшно – снова вспоминаешь, в каком мы ужасе жили. Он все нагнетается, нагнетается – от фактов никуда не уйдешь.

Я не могу согласиться с одним из ораторов (но, собственно, его уже опровергли) насчет того, что инакомыслие возникло только в период хрущевской оттепели. Оно существовало давным-давно, но было подпольным. Существовало большое количество семей в том же Ленинграде, где люди жили своей замкнутой жизнью. Из числа «бывших», может быть. Например, мой дедушка. Я до войны, может быть, не помню, но после войны хорошо помню: когда начинали хвалить по радио Сталина, он тут же выдергивал штепсель из розетки и говорил: «Ну, завели…» И это не могло не влиять на детей. Хотя детям, конечно, обо всем не рассказывали. Но какая-то атмосфера в семье – атмосфера неприятия многого из того, что творилось вокруг, - была. И все это формировалось очень давно. В этом смысле я не могу не упомянуть о замечательной книге Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Борис Максимович ее как-то обошел стороной, но всего, конечно, не вместить. Эта книга рассказывает о том, как провел детство человек в Северном Казахстане. Там было место ссылки. Туда приезжали многие люди из разных мест, не столь отдаленных, из лагерей - в ссылку. А он там жил и формировался в семье своего дедушки, бывшего священника.

И мне, к сожалению, кажется, что Борис Максимович (опять разговор о том, как продолжить книгу) мало внимания уделил той интеллигенции, которую тут условно называют «пятидесятниками». Они формировались как-то раньше. Некоторые в силу возраста, может, и позже. Сначала это было подпольное инакомыслие. Но эта группа интеллигенции существовала. Их воспитывали еще бабушки и дедушки, которые были чужды партийной жизни. Никто из них в партию не вступал, они считали, что вступить в партию для них невозможно. Мой покойный муж, например, гордился тем, что он ни разу в работах не упомянул имени Ленина, никаких ссылок на Ленина никогда у него не было. Работы у него касались Древней Руси. И мне кажется, что этой группе населения Борис Максимович уделил мало внимания. А именно из нее и возникали впоследствии диссиденты. Он очень много внимания уделил партийным функционерам, это ему ближе и понятнее. И очень интересно показал, как возникало разномыслие именно в этой среде. И если будет второе издание книги, может быть, он займется еще разработкой этой группы населения – ее «подпольного инакомыслия».

Еще мне кажется, термин «двоемыслие» в применении к людям, которые уже сидели в заключении и оговаривали себя - или писали письма детям, чтобы дети от них отрекались, употреблять неправильно. Как-то он не подходит сюда. Все-таки здесь не было двоемыслия; показания и признания правоты режима очень часто просто выбивались и давались под пытками. Это уже психологически просто нечто другое.

Еще я хочу сказать два слова о Борисе Максимовиче и о той атмосфере, которая царила в студии телевидения в то время, когда мы вместе работали. У нас появился новый директор. Мы ждали, что к нам спустят какого-то партийного функционера. К партийным начальникам мы в те годы как-то привыкли. И вдруг появляется такой молодой довольно остроумный человек, который в первой своей «тронной речи» в студии телевидения начинает цитировать Окуджаву. Не помню, по какому поводу, но он привел строчку Окуджавы: «Она по проволоке ходила» из песни про Ваньку Морозова. Запомнились и такие слова: «Я все время в студии слышу: Ваня, Люба, Дима – а надо называть друг друга по имени-отчеству». И мы поняли, что это не всерьез и что этого никогда не будет.

И вот началась такая, можно сказать, золотая эра Ленинградского телевидения, когда действительно многое разрешалось. Мы изо всех сил делали то, что мы хотели, что находили нужным. Был у Бориса Максимовича заместитель Струженцов, человек, спущенный из обкома, не только партийный, но и довольно глупый (смех в зале). Например, идет передача о городе, что-то про Летний сад, и там строчки из стихотворения Ахматовой: «И замертво спят сотни тысяч шагов / Врагов и друзей, друзей и врагов…». Он тут же эти строчки вычеркивает из моей передачи. Я бегу к Б.М. и говорю: «Вот слова Ахматовой, чего он, собственно, к ним придрался? Какие «враги»? Он сразу от слова «враг» струсил». Б.М. эти строчки своей властью восстанавливает. Работать было хорошо. Помню, я вернулась из летнего отпуска, а на меня уже шилось в обкоме какое-то дело из-за передачи о книге Андрея Битова «Столь долгое детство». Книге неплохой, а ее уже осудили где-то, что-то про нее в обкоме сказали. Мы ей посвятили в передаче «Литературный Ленинград» небольшой сюжет. И я пришла к Б.М. спросить, как дальше жить и работать? Он мне весело и как всегда с юмором сказал: «Вы осуществили свое право на отдых? Теперь осуществляйте свое право на труд». И я пошла себе работать дальше, успокоенная.

Это было незадолго до всех этих событий с «Литературным вторником». Надо сказать, никто специально не готовил никакой подрывной передачи. Мы себя потом неловко чувствовали, когда Б.М. все-таки сняли, очень виноватыми перед ним себя чувствовали - недоглядели, мол. Никто не ожидал такого развития событий, но сама атмосфера, то, как мы работали тогда, располагало к свободной жизни и к свободной дискуссии. И это была не первая передача, которая шла в эфир почти без цензуры. Все передачи сдавались в виде тезисов, просто там были темы не такие острые. Первой в этом цикле была передача о Пушкине, вторая – о Блоке. И специально для нее Ахматова написала воспоминания о Блоке, мы ее попросили. Там впервые прозвучал этот ее текст, но сама она выступать отказалась. Потом этот текст записал с экрана и опубликовал профессор Д.Е.Максимов.

Но цензору и начальству подавались только тезисы. До этого был цикл передач «Читатель и писатель» - тоже это подавалось тезисно. Мы пытались какие-то дискуссии создавать. В этой передаче покойные Лев Успенский и Виктор Конецкий рассуждали на литературные темы. Но все это были менее острые проблемы.

А тут такая острая тема, это сразу все взорвало. Сыграло свою роль и то, что эту передачу вел известный писатель и ученый Борис Вахтин. Кстати, он в вашей книге является единственным представителем свободной, неподконтрольной интеллигенции, и вы его путь к этому как-то не проанализировали. И внутренняя свобода Бориса Вахтина тоже дала толчок этой дискуссии. Речь в передаче шла о сохранении традиций русского языка, русской культуры в наши дни. Говорили смело и свободно. Говорили о разрушении церквей, об уничтожении старинных выразительных названий улиц, городов – обо всех этих нелепых переименованиях. Читали письма в «Литературную газету», авторы которых требовали возвращения старых исторических названий таким городам, как Тверь (тогда Калинин), Самара (Куйбышев), Нижний Новгород (Горький) и др. Впоследствии все это было сделано, но тогда казалось начальству отчаянной крамолой. В передаче звучали нежелательные имена: Солженицын, Пастернак, протопоп Аввакум. Все вместе вызвало негодование начальства.

Председатель Госкомитета по радио и телевидению Н.Н.Месяцев позвонил во время передачи Борису Максимовичу и предложил ему вырубить, прекратить передачу. Но Борис Максимович отказался прекратить передачу, сказав, что «это будет неинтеллигентно». За что и поплатился. И не только, конечно, за это. Он был белой вороной среди всей этой компании. А потом мы раскаивались и слезы лили, нам было жалко, что Бориса Максимовича сняли с работы, мы тоже были уволены. Вот так все это и протекало.

Я еще раз хочу поблагодарить Б.М. за те годы, когда мы с ним вместе работали, когда он внес в студию телевидения отнюдь не партийный дух, а дух свободы, и поблагодарить за эту книгу и за то, что он в известной мере самообнажился и на собственном примере, действительно себя не щадя, рассказал даже такой малоприятный эпизод, как он исключал своих соучеников из комсомола совершенно несправедливо. В результате он очень подробно и интересно рассказал нам, как шел этот процесс. Спасибо вам. (Аплодисменты).

Николай Вахтин: Я должен вам сообщить, что силы председательские не безграничны, и я больше не могу сдерживать Бориса Максимовича от его ответного выступления.

Борис Фирсов: Щадя ваше время, я скажу очень немного. К благодарности еще перейду. Во-первых, меня ободряет то, что все ораторы поверили вместе со мной в конструирующую силу сознания. Это очень важная вещь, потому что нас учили совсем в других традициях – бытие определяет сознание. А тут, оказывается, надстроечная сила - и вдруг руководит людьми - вот это мне кажется очень важным, что отныне мы будем иначе рассуждать, и это мне придает сил. Во-вторых, мне приятно (с оговорками, разумеется, иначе и быть не могло), что термин в принципе не отвергли. Хотя я вам объясню, откуда я его взял. Может быть, это даже не мое изобретение. В свое время Галич говорил, что есть диссиденты как особая категория и особое явление нашей жизни, которое включает в себя небольшое число людей. И есть какая-то более широкая среда. Он ее назвал так: «Есть молчаливый резистанс». Сопротивление внутреннее людей, их нежелание, несогласие жить так, как им велят. И, собственно, вот корни этого термина. Поэтому мне кажется, что говорить только лишь об инакомыслящих означало бы включение в зону внимания и анализа лишь относительно небольшого круга людей. Кроме того, диссидентство – это особое явление. Это и культура поступка, это и протестное поведение, на которое все разномыслящие были еще не готовы. Поэтому, может быть, я договорюсь впоследствии с критиками, Виктором Воронковым и Андреем Алексеевым, и мы вместе нормируем отношение к разномыслию, чтобы все могли опираться на него.

Второе обстоятельство, тоже очень важное. Так все-таки когда началось это незаметное явление? В 1956 году или раньше? Я аккуратно пишу, что разномыслие послевоенной поры, первых лет после войны, - это катакомбное разномыслие. Вот это очень важно понять. Ведь мы знаем, что в катакомбах Древнего Рима находили прибежище первые провозвестники христианства. Они там молились, отправляли религиозные обряды. Много лет позже одесские катакомбы были местом отчаянной партизанской борьбы в годы Великой отечественной войны. Поэтому все началось тогда. Другое дело, что масштабы несоизмеримы, все это не сразу выйдет на поверхность, но внутреннее брожение, с моей точки зрения, началось все-таки после войны. И еще имеет значение общий результат выхода из войны и отношения к победе. Люди надеялись на одно – на счастье, на благополучную жизнь, на выполнение обещаний власти. А ведь они ничего не получили. И с этого момента начинается очень важный для меня момент, я об этом дважды или трижды пишу: жертвенность во имя идей социализма начинает резко падать. Разномыслие начинается с того, что человек начинает думать прежде всего о самом себе, а не об общем деле. И это поворотный момент.

Еще одно. Была брошена реплика в адрес социологов, о которых я пишу. Дело в том, что я им верю. Потому и взял в книжку тех, кого я знал 30 и более лет. С большинством из них у меня были диалоги. Поэтому то, что они пишут в 1980-е годы, основательно продиктовано или обусловлено тем, что они думали раньше. Другое дело, что созревали они, как и я, не так быстро. Но, тем не менее, я бы не сомневался в их искренности. И у меня нет впечатления (это единственное мое возражение Виктору Воронкову), что они пытаются делать из себя героев-диссидентов. Тем более что курсивом в книжке выделено: «отец помог», «из партии исключили». Масса есть причин, в силу которых люди начинали задумываться о справедливости и несправедливости окружавшей их жизни.

Очень крупный вопрос поставлен Николаем Копосовым, чего больше в нас - следов раскрепощения или… напомните мне слово… (Копосов с места: самокастрации). Да-да. Чего в нас больше? Дело в том, что на такой вопрос нужно отвечать с учетом опыта нашей жизни в 70-е и 80-е годы. Я только не знаю, хватит ли у меня времени это все написать. Но ответ на вопрос Н.Копосова содержится в тщательном анализе последних двадцати лет жизни Советского Союза, когда уже точно обозначатся и оппозиционные течения, и сложится структура противостояний или конфликта этих течений. И мы с этой структурой придем в новое время, так и не решив, чего хотим добиться.

Масса вопросов у Мэри Маколи, но я не в состоянии на них сегодня ответить. Двух вопросов коснусь, для меня они важны, – родители и школа. Я попал в счастливый период жизни, когда родители и школа сразу после войны были заодно. Потому что все были участниками войны, учителя и родители, имели общий взгляд на школьников - как людей, которые участвовали в войне как могли и вместе со всеми ее переживали. Контрадикции, противоречия между этими двумя структурами – между школой и семьей – начнутся позже.

Теперь о себе как о партийном работнике. Таки действительно об этом было писать трудно. Но я, мне кажется, основную идею выразил. Я написал со ссылкой на одного провинциального, ну, областного партийного работника. Я взял его слова, чтобы сказать, что мы оба занимались одним и тем же делом - «украшали фасад советской жизни». Сказал об этом честно. Потребовалось время, чтобы от этого занятия отказаться. И какое-то устремление к новым ценностям и целям началось, конечно, позже, потому что до середины 60-х годов я был матерым шестидесятником: я страстно хотел, чтобы Советский Союз был лучшим, и никаких у меня других настроений не было. И таково было настроение моего непосредственного окружения. И когда шестидесятничеству ставят диагноз, когда говорят, что они не дошли до анализа власти, партии, эти люди абсолютно правы, но это уже взгляд другого поколения. Я только хочу сказать, что менять взгляды бывает чрезвычайно трудно. И всем нам требовались особые усилия, чтобы, в конце концов, в конце 80-х годов вынуть из кармана партийный билет и поставить точку на этой существенной части политической биографии.

Я искренне благодарю всех, кто пришел. Благодарю ректорат, все подразделения университета, потому что мне очень помогали. У меня были комфортные условия для работы. Не льготные, а комфортные, удобные. Я имел возможность трудиться. Я благодарю издательство собственного университета и издательство «Европейского дома». И издательство «Наука» - за то, что оно приняло эту книжку в печать. Я благодарю всех, кто счел своим долгом и приятной обязанностью мне помочь. Без этого, конечно, эта книжка не была бы написана. Ну а будет ли написано что-нибудь другое, помимо этого, это покажет время. Я, к сожалению, больших ресурсов времени не имею. Но я постараюсь ими по-хозяйски распорядиться и свое движение в сторону развития идей разномыслия я начну с того, что приму предложение Николая Борисовича и возглавлю оргкомитет по проведению 1-й российской - или петербургской конференции, посвященной этой теме. Я заранее вас всех на эту конференцию приглашаю. Мы постараемся сделать все от нас зависящее, чтобы вы не сожалели о том, что вы потратите еще раз на этот термин какую-то часть своего времени. Низкий всем поклон, я всех благодарю. Спасибо. (Аплодисменты).