Ты задела многих людей за самый болезненный нерв,
коснувшись лжи, с которой они живут,
и потому теперь они ненавидят тебя.
(Из письма Карла Ясперса Ханне Арендт от 25.VII.1963.)
I
„Розиту забрали из дома на рассвете, когда все спали, окружив дом и не дав толком собраться. И бросили в яму на территории военной части.
– Толкали? Пинали?
– Да, как обычно у нас.
Поджав ноги, Розита просидела в яме на земляном полу 12 суток. Солдат, который охранял яму, как-то ночью сжалился — бросил кусок паласа.
– Я подложила под себя. Солдат — он же человек, — шевелит губами Розита.
«Её» яма была неглубокая. Метр двадцать, не больше. Без крыши, но распрямиться невозможно: сверху положены брёвна. Так что 12 суток — на корточках или сидя на том паласе. И это зимой! За всё это время Розите так и не предъявили никакого обвинения, хотя трижды водили на допросы. Молодые офицеры, годящиеся ей в сыновья и представившиеся сотрудниками ФСБ, надевали Розите «детские варежки на резинке»: на пальцы одной руки — один конец оголенных проводов, на пальцы другой — их другой конец. А сами провода перекинуты через шею, сзади.
– Да, я очень кричала, когда ток пускали. Но всё остальное вытерпела молча. Боялась еще больше их раздразнить.
– Фээсбэшники приговаривали: «Плохо танцуешь. Подбавить надо», — именуя «танцами» конвульсии Розитиного тела. И подбавляли.
– А что они хотели?
– Они ничего не спрашивали. […]
Иса живет в Сельментаузене. В начале февраля он также попал в концлагерь на окраине Хоттуни. Об его тело тушили сигареты, ему рвали ногти, его били по почкам наполненными водой бутылками из-под пепси. Потом скинули в яму, именуемую «ванной». Она была заполнена водой (зима, между прочим), и вслед сбрасываемым туда чеченцам швыряли дымовые шашки.
Их было шестеро в яме. Не всем удалось выжить.
Офицеры в младших чинах, проводившие коллективные допросы, говорили чеченцам, что у них красивые попки, и насиловали их. При этом добавляли, что это потому, что «ваши бабы с нами не хотят». Выжившие чеченцы сейчас говорят, что мстить за «красивые попки» — дело всей их оставшейся жизни.
Иса тоже так и не оправился от шока — это заметно. Как и Розиту, его отпустили за выкуп, который собирал весь Сельментаузен. Но сначала вволю поиздевались ещё и над родственниками, собравшимися у КПП полка в надежде выяснить судьбу своих, уведённых в яму.“[1]
«...Политковская – это одна из крайне жёстких, наверное, самая жёсткая позиция... один из самых обнажённых, нервных голосов. Это трудно читать...» Так говорил об авторе приведённого выше отрывка в марте 2007 года социолог Чикагского университета Георгий Дерлугьян.[2] В своём предисловии к американскому изданию книги Анны Политковской он старается – не как литературный критик, не как журналист или правозащитник, а как исследователь, социолог, – объяснить американскому читателю, в чём особенность текстов Анны Политковской, каковы главные характеристики её стиля. «Обнажённый, нервный голос»? Но разве слышен в приведённом отрывке, который, действительно, очень трудно читать, – «нервный голос»?
Подобную характеристику текстам Анны Политковской давали, однако, очень многие, объясняя таким образом своё неприязненное к ним – или даже к самому автору – отношение. Я не раз слышала, как статьи Политковской обвинялись в излишней эмоциональности. Действительно, она писала, охваченная ужасом – перед нескончаемым потоком самого низкого и подлого Зла – и своим отвращением к нему. Однако, если внимательно присмотреться к её строчкам, окажется, что эмоций автора, его нервной ткани в тексте почти нет. Она писала, как пишут протокол или обвинительное заключение: сдержанно, конкретно, с дотошной точностью, ценя малейшую деталь, как в зале суда, – но, правда, никогда не пыталась при этом скрыть своего сострадания к людям.
II
Анна Политковская удивительно много работала. За последние шесть лет своей жизни она написала для «Новой газеты» более 500 статей. Помимо этого сделала несколько книг, выступала с докладами (в основном, на Западе) и десятки раз ездила на Северный Кавказ (в первую очередь, конечно, в Чечню, добираясь до самых отдалённых деревенек горного юга республики). Постоянно получала угрозы, чудом уцелевала раз за разом, несмотря на задержания и покушения. Помогала людям; по словам Александра Черкасова, она была «редким для нашего времени представителем породы журналистов-правозащитников»[3], с помощью её журналистских расследований было заведено более 50 дел. Живя в Москве, она была прочно связана с войной в Чечне и знала о ней столько, сколько, кроме неё, знали лишь единицы.
Даже сидя за письменным столом, она работала в зоне – зоне особой жестокости и нечеловеческого, непостижимого зла, в эту зону за ней согласны были следовать очень немногие. Занималась следами пыток, изнасилованиями, похищениями и расстрелами, телами людей обоих полов, всех возрастов и профессий, писала о «концлагерях с коммерческим уклоном»[4], о торговле трупами, о массовых захоронениях и «кусках человеческого мяса, оставшихся от задержанных»[5], не переживших очередную «зачистку» чеченской деревни российскими военными. С этим знанием в багаже она возвращалась всякий раз в Москву, самоуверенный пульсирующий город, так сильно полюбивший гламур, деньги и роскошь, где и писала об увиденном и пережитом. В одном документальном фильме Анна Политковская признаётся: «Уже давно я ни с кем не разговариваю о том, чем занимаюсь, ни с друзьями, ни с родственниками».[6] Пока в Чечне год за годом шла война, требовавшая всё новых и новых жертв, работа Анны Политковской вызывала самые разнообразные отрицательные реакции – неприятие, непонимание, насмешку, иронию, возмущение, презрение, ярость.
Её статьи не нравились не только власть имущим и их поклонникам, но и многим коллегам-журналистам, а бывало, даже правозащитникам. Самое частое объяснение, почему не нравится, звучало так: слишком жёстко, хлёстко, слишком эмоционально, эксцентрично, даже высокомерно и потому нечитабельно и плохо понятно. Бросается в глаза одно вроде бы противоречие: обвинения в радикальной жёсткости стиля соседствуют с сетованиями на излишнюю эмоциональность. Но оба упрёка на самом деле родственные, потому что в них жалоба – на невыносимую чрезмерность, на «слишком много», с которым читатель не справляется.
Задокументированные судьбы жертв войны – жертв насилия и преступлений, – записанные за ними свидетельства, реалии жизни и смерти в Чечне можно было вынести лишь с трудом. И потому упрёки звучат не столько как обвинение, сколько как просьба о пощаде: не могу, трудно, так писать нельзя, потому что такое невозможно читать. Или с возмущением: ну зачем же так (такое) писать?! В свою очередь многие так называемые политические наблюдатели и эксперты, зачастую в Чечне ни разу не побывавшие, упрекали Политковскую в одностороннем и слишком пессимистичном освещении событий в республике. Правда, такой упрёк – тоже своеобразная защитная реакция.
Среди её критиков было много достойных, уважаемых людей. Они не скрывали своего отношения к её текстам и после её гибели. Главный редактор журнала «Знамя» Сергей Чупринин признавался на страницах «Новой газеты»: «Конечно, слышал о ней, очень уж яркий человек. А главное – читал. Соглашался не всегда. Часто внутренне спорил, даже злился, раздражался, но её воздействие на меня, на мои представления о жизни всегда было максимальным». Научный руководитель Высшей школы экономики Евгений Ясин говорил почти о том же: «...Мы нередко были недовольны ею. Ну разве можно так резко, разве нельзя было смягчить».[7]
Удивительно, что на многочисленные возмущения в адрес автора приходилось совсем немного негодования по поводу того, о чём она писала. Если бы она писала невыносимо точные и подробные свидетельства об ужасах давней войны, или войны, идущей на каком-то далёком континенте, можно было бы ещё как-то понять защитную реакцию на статьи о нечеловеческих зверствах и преступлениях, от которых перехватывает дыхание, цепенеет воображение. Трудно, жутко читать, не хочу, не буду. Но Политковская писала о современной нам войне на российской территории и о запредельных жестокостях, которые граждане России в массовом порядке совершали друг над другом, – сегодня, сейчас, за углом. Её читатели – современники и соотечественники всех героев её статей, делят с ними страну, конституцию, телевидение и политическое руководство. Но как замечательно подытожил известный петербургский литературный критик Самуил Лурье, «мы ведь, согласитесь, так и жили – словно Политковской нет или она всё выдумывает.»[8]
Для талантливого журналиста такая глухая стена – самая страшная форма отторжения и презрения. Для граждан России – более чем тревожный знак. Шли годы, она оставалась, похоже, единственным голосом в России, который так настойчиво, постоянно, неустанно говорил о преступлениях в Чечне. Слишком немногих задевали события и человеческие поступки, о которых она писала.
Слишком много было недовольных особенностями её стиля, и это тоже – тревожный знак, или, как минимум, примечательное социологическое наблюдение.
Действительно, немаловажную роль в неприятии её текстов сыграло то, как она это делала. Это самое как в сочетании с что – Чеченской войной – заслуживает особого внимания. В специфическом стиле отразился не только очень специфический предмет, но и сознательно выбранная автором позиция, можно даже сказать - стратегия по отношению к предмету. Разобраться в этом я хочу, вспомнив один давний, но очень похожий случай: громкое стилистическое неприятие текстов одного автора, тоже женщины. Громкая реакция общественности на написанную ею книгу стала частью политической истории ХХ века.
III
Раздражение и возмущение в адрес репортажей Анны Политковской не могут не напомнить реакцию общественности на книгу философа Ханны Арендт «Эйхман в Иерусалиме. История обыденных злодеяний», вышедшую в 1963 году в Америке (а чуть позднее и в Германии)[9]. Ханна Арендт, присутствовавшая в Иерусалиме в качестве корреспондента американского журнала «New Yorker» на процессе над нацистским преступником Адольфом Эйхманом, составила впоследствии на основе своих отдельных репортажей целую книгу. Как справедливо сказано в аннотации к первому русскому изданию, эта книга «не просто рассказ об этом процессе, но глубокое и тонкое исследование природы зла и злодеяний, творимых в современном обществе».
Книга Арендт мгновенно вызвала бурную критику, в том числе и стилистическую, причём почти слово в слово такую же, как и репортажи Анны Политковской. И так же, как и в отношении статей Политковской, здесь за разговорами о стиле скрывалось нежелание принять то, о чём она пишет и на какой аналитической позиции в понимании этого о чём настаивает.
Обе женщины писали о запредельной жестокости человека и пытались понять, как ей сопротивляться, как с ней справиться. Обе решительно всматривались в проявления Зла, тогда как большинству, в том числе многочисленным «экспертам», этой решительности не хватало, потому как принимать во внимание такое Зло и осмысливать его было действительно необыкновенно трудно, мучительно, не каждому под силу. Размах и чудовищная изощренность в насилии друг над другом и уничтожении друг друга оказались непостижимыми, т.е. не укладывались в голове, заставляли зашкаливать воображение и совесть. К тому же они не совершались ради какой-либо стратегической цели. Но совершались планомерно, буднично, рутинно, по привычке, приказу или капризу – в самом центре вроде бы цивилизованной жизни.
Столкнувшись с критикой, неприязнью и раздражением, которые вызывали их тексты, оба автора пытались как-то с читателями объясниться, в первую очередь, объяснить, почему им так близко то, о чём они пишут, и почему не даёт им покоя – как пишущим и думающим людям. Действительно, каждая из женщин писала о том, что касалось её напрямую настолько, что она решилась пропустить через себя и свою душу этот страшный материал. Эта личная причастность к предмету своих статей, трепетное к нему отношение оказывали на обеих, возможно, гораздо более сильное влияние, чем воля к анализу, что определило и интенсивность их работы, и стиль созданных ими единственных в своём роде репортажей.
И Арендт, и Политковская опирались на богатый фактический материал. При этом их обеих почти в одинаковой степени упрекали в одностороннем, неполном освещении событий, недопустимых, поспешных и слишком эмоциональных выводах, предвзятости и недостаточном знании дела. Арендт, отвечая на это, напоминала, что писала всего лишь подробный репортаж с Иерусалимского процесса и никогда не претендовала на исчерпывающее научное изучение всего явления Холокоста.[10] Сходным образом отвечала своим критикам журналистка Политковская. В предисловии к немецкому изданию своих статей «В России Путина» она называет их «эмоциональными заметками на полях» и отмечает, что не способна анализировать свою жизнь, потому как лишена необходимых для анализа дистанции и холодного взгляда исследователя: «Я только живу и записываю пережитое».[11] Думаю, допустимо сказать, что обе они шли навстречу своим критикам и немного лукавили.
Немецкий философ Карл Ясперс, долгие годы состоявший с Арендт в дружеской переписке и внимательно прочитавший её книгу об Эйхмане, размышляет в одном из своих писем о стиле этой книги и о том, почему именно стиль подвергся в такой степени нападкам критики. Подобный стиль, писал он, складывается у автора тогда, когда «пишет человек, не потому что он хочет писать и, возможно, покрасоваться написанным перед читателями, и ищет наиболее интересный материал, на котором он бы мог продемонстрировать свой талант. Он пишет потому, что мучительно ищет правду и хочет поделиться опытом, разрывающим его сердце, но так как писать о себе он не хочет, он прячется полностью в стиле, в том самом, который не могут тебе простить твои критики: ироничном, жёстком, высокомерном, стиле всё лучше других знающего человека».[12] Ясперс сам называет тон книги Арендт жёстким, хлёстким, но крайне удивлён тем, до какой степени никто не понял, не расслышал в нём «тон правдивости».[13]
Точно так же не расслышала «тон правдивости» и российская читательская публика. Случайна ли подобная глухота? Чего именно добивались своими текстами эти две женщины, для чего писали о запредельном Зле?
При попытке по-философски понять фабрики смерти в Третьем Рейхе, а также поведение, мотивы людей, которые их обслуживали, Арендт сосредоточивает своё внимание и внимание читателей на определённой разновидности Зла, что оказалось впоследствии, пожалуй, одним из самых значительных её открытий. Это Зло находится вне разума, не служит никакой рациональной (военной) цели, произрастает из нежелания думать, на почве жизни, лишённой свободной мысли. О бюрократах, ответственных за массовое уничтожение людей – таких, как подсудимый Эйхманн, – она писала, что они «не-мыслящие» люди, охваченные своеобразным равнодушием, при котором человеку ни он сам как личность, ни весь мир вокруг по-настоящему уже не дороги, не важны, не интересны. Становясь агентами преступного государства, они бездумно помогали ему разрушать мир, к которому были равнодушны, т.е. внутренне отчуждены от него и никак с ним духовно не связаны. Они действовали без-мысленно и без-мирно, и именно такое сумеречное состояние человеческого духа делает возможным запредельное Насилие и Зло.
Но являются ли подобные «не-мыслящие» преступники ответственными за совершённые ими преступления? Арендт настаивала: да, являются, есть всего один единственный способ оказать Злу сопротивление – не относиться к нему как к слепой стихии, а видеть в нём человека и его поступки. А значит – признавать ответственным за него именно человека. Другой возможности не капитулировать перед Злом нет.
Занимаясь всю жизнь так или иначе философией мышления, она и в своём анализе иерусалимского процесса, и в размышлениях о природе Зла и возможностях оказывать ему сопротивление всё время возвращалась к этой, наверное, одной из самых главных для неё тем. Человек - как существо, наделённое даром мыслить, - подлежит ответственности. И с философской, и с юридической точки зрения, люди, позволившие себе не-думать, отказаться от подлинной причастности к миру людей – и творить в таком состоянии Зло, – несут за содеянное полную ответственность, даже если утверждают, что их заставляли, что они всего лишь выполняли приказ, подчинялись инструкции – или просто общему политическому климату.
Будучи философом, Ханна Арендт оставалась «обычным человеком», не стыдящимся ни своего ужаса перед случившимся, ни своей растерянности перед ним, ни того, что переживания и ужаса, и растерянности помогали ей искать ответы на столь сложные вопросы.
IV
Анна Политковская отличалась замечательным даром анализа и трезвостью мыслящего человека. Она испытывала отвращение к капитуляции перед собственным страхом, не считала возможным доверять официальным сведениям и отказаться от критического мышления. Она хотела называть вещи, которые знала, видела, пережила, – своими именами, настаивая при этом, что говорит и пишет как обычный человек, а не как профессионал-журналист. «Я просто человек, один из многих, из тех, кого вы видите в толпе в Москве, в Чечне, в Санкт-Петербурге или ещё где-нибудь», – писала она в предисловии к одной из своих немецких книг.[14]
Этот автопортрет, неожиданно противоречащий образу высокомерного человека, сложившемуся у большинства, – не кокетство. Она и вправду думала, что самое главное в ней именно это, как ей казалось, обычное человеческое качество: желание понять, почему на протяжении стольких лет власть имущие и их подданные способны на такое зверское насилие и такую непостижимую жестокость в Чечне (сопровождающиеся молчанием и равнодушием общества).
Для понимания стиля Анны Политковской очень важно учесть, что её безусловная помощь жертвам чеченской войны никогда не зависела от их национальной принадлежности, она помогала как чеченцам, так и русским, так как опиралась в своей работе на универсальные человеческие принципы и следовала Праву как таковому.
За несколько месяцев до гибели она сказала в одном из интервью: «А когда ты это видишь и понимаешь, сколько крови пролито и сколько ещё будет пролито, если не будет мира, ты начинаешь осознавать постепенно, что лучше сделать всё, лично от меня зависящее, то есть писать статьи и призывать к тому, что сядьте наконец за этот проклятый стол переговоров и начните обсуждать, как прекратить кровопролитие».[15] Такие слова вполне могли бы быть сказаны и о другой войне, и другом – не обязательно чеченском – народе. Это случайность, что она родилась именно в наше время, и на её долю выпала именно чеченская война.
В этом снова просматривается сходство между Политковской и Арендт. Арендт предлагала рассматривать национал-социалистические преступления и геноцид еврейского народа в универсальных человеческих понятиях, настаивая на том, что речь идёт не просто о преступлении против человечности, но о «преступлении против человечества» (выделено мной). Совершено оно было над еврейским народом, но в принципе могло быть совершено над любым другим этносом, любой другой нацией или категорией людей. Речь идёт о преступлении по отношению к образу человека. Арендт цитировала в этом контексте французского обвинителя, присутствовавшего на Нюрнбергском процессе, Франсуа де Ментона: это «преступление против ранга и статуса человека на земле».[16]
Разговор о запредельном Зле в общечеловеческих категориях был для Арендт и Политковской единственно приемлемым, действенным способом сопротивления – этического, философского, политического, юридического. Они говорили «тоном правдивости» о человеке вообще и его ответственности. Подобное сопротивление Злу требует не только незаурядных аналитических способностей и здоровой совести, но и мужества свободно мыслить, не попадать в ловушку ни к постимперским обидам и неврозам, ни к мифотворчеству официальной информационной политики. То, что сумела сделать Анна Политковская и что нашло своё отражение в её стиле, большинству её критиков недоступно до сих пор.
V
Давайте спросим себя, так ли уж много было способов писать о Чечне?
Нужно было хотеть знать, что там происходит. Нужно было иметь мужество ничего не замалчивать, распутывать по ниточке, на каждом сантиметре называть вещи (и людей) своими именами, не кривить душой, следовать принципу ответственности. Все эти условия Политковская соблюдала безукоризненно.
Но её стилю было присуще ещё одно качество, которое замечали очень немногие: ею руководило сострадание к жертвам, оно оттачивало её аналитический ум и придавало ей дополнителные силы.
Она была связана с войной в Чечне не просто работой, профессией, а ещё и своим характером, склонностью к сопереживанию. Её коллега, собкор австрийского телевидения в Москве Сюзанна Шоль заметила: «Она боролась за права человека – в любой ситуации, любой ценой. Те, за кого она заступалась, любили её, – хотя она была очень непростым человеком».[17] Чеченский политолог Руслан Мартагов подтверждает эти слова: «Вы знаете, если я скажу, что её в Чечне любили, любили на уровне общества, народа в целом, я не имею в виду чиновничий класс, то это, наверное, мало сказано. Она была как олицетворение нашей боли, олицетворение боли народа, и возможность высказать эту боль у нас… так получилось, что была возможность только через Анну Политковскую. Нет просто слов описать, как мы её любили и как нам сейчас её не хватает».[18]
Анна Политковская и сама не считала себя военным корреспондентом. Вот как она представляет себя в своей книге «Вторая Чеченская»: «...это единственная причина, почему я увидела войну, — меня послали её освещать. Но не потому, что я – военный корреспондент и хорошо знаю этот предмет. Наоборот: потому, что сугубо гражданский человек. Идея главного редактора была проста: именно мне, сугубо гражданскому человеку, куда понятнее переживания других сугубо гражданских людей – жителей чеченских сёл и городов, на головы которых свалилась война. Вот и всё».[19]
Зная о её сугубой гражданственности и энергии сопереживания, ей нередко подбрасывали материал для расследований сами солдаты или чиновники силовых ведомств. Швейцарский режиссёр Эрик Бергкраут вспоминает: «Осенью 2004 года Анна Политковская показала мне так называемое homevideo, т. е. плёнку, отснятую русскими солдатами во время службы в Чечне. На экране трупы вперемешку с тяжело ранеными чеченцами сгружаются грузовиком с эмблемой Российского Министерства юстиции в товарный вагон – кадры, которые сразу напомнили мне немецкие концлагеря. Анна рассказывала мне, сама стараясь на экран не смотреть, что солдат мучила совесть и они послали ей эту кассету. Теперь она пытается разобраться в этом деле и найти виновных. Ни один из каналов телевидения к этим кадрам интереса не проявил».[20]
Незнание и равнодушие – такова была самостоятельно выбранная позиция большинства, которое или не хотело знать, или не желало верить, что в Чечне есть фильтрационные лагеря, в которых пытают и творят бессудные казни, что военные насилуют, военные жгут и грабят деревни, торгуют трупами... Что это не отдельные случаи, а массовое, будничное явление. Что на территории Чечни царит варварство, вне всякого закона и права. По словам французского философа Андрэ Глюксманна, Анна Политковская считала эту территорию раковой опухолью, отравляющей собою всю страну.[21] Как могла, она сопротивлялась этому. Её строчки отбивали «барабанную боль тревоги».[22] Неутомимый поиск конкретных виновных и ответственных за массовое запредельное насилие в Чечне оставались её делом, лишь немногие занимались тем же или, как минимум, были с ней солидарны. Её боль тоже оставалась лишь её «делом», поделиться ею было почти не с кем. И это всё также не могло не отразиться на её стиле.
VI
Несмотря на своё одиночество, повсеместное нежелание знать то, с чем она пыталась достучаться до своих соотечественников, несмотря на неприятие её текстов, Анна Политковская нередко использовала местоимение «мы»: «Я пишу также о том, что мы, живущие в России […] не хотим быть рабами, даже если современный Запад это вполне бы устроило. […] Мы настаиваем на личной свободе. Мы требуем её. Мы любим её настолько же, насколько вы её любите», – писала Анна Политковская, обращаясь к своим немецким читателям.[23]
Она принадлежала к тончайшему слою российского общества – интеллигенции, которая думает и говорит от имени «мы», деля таким образом с обществом ответственность за все безобразия и проступки, сопротивляясь дезертирству общественной совести, оберегая достоинство своего народа.
«Своим сочувствием к чеченцам Анна спасала честь русских», - написал Андрей Пионтковский. Он сравнил её с Праведниками, спасавшими во время Второй мировой войны евреев, – спасавшими не только евреев, но и «души своих соотечественников».[24]
Она пропустила через себя то, от чего почти все отворачивались, и на что совесть её соотечественников до сих пор закрывает глаза.
До самого конца, пусть и с возрастающим отчаянием, Анна Политковская верила, что именно знание станет началом сопротивления Злу.
[1] Из книги Анны Политковской «Вторая Чеченская», Москва, изд-во ЗАХАРОВ, 2002. См. интернет-версию (http://tapirr.narod.ru/polit/politkovskaya/2_chechenskaya1.htm).
[2] Из передачи «Анна Политковская – вслух» (ведущая – Елена Рыковцева), «Радио Свобода», 20.03.2007 (http://www.svobodanews.ru/content/transcript/383794.html).
[3] Александр Черкасов в передаче «Памяти Анны Политковской», «Радио Свобода», 30.08.2007 (http://www.svobodanews.ru/content/transcript/409750.html).
[4] «Вторая Чеченская», см. сноску 1.
[5] Александр Черкасов, см. сноску 3.
[6] «Умереть за правду. Россия после Анны Политковской», документальный фильм собкора австрийского телевидения в Москве Сюзанне Шоль, показанный впервые в Германии, Австрии и Швейцарии по каналу 3sat 8.12.2006.
[7] Цит. по спецвыпуску «Новой газеты», посвящённому памяти Анны Политковской, 26.10.2006, стр. 5.
[8] «На девятый день», газета «Дело» за 16.10.2006.
[9] Изд-во ДААТ/Знание, 2008 г.
[10] См. Hans Mommsen, „Hannah Arendt und der Prozeß gegen Adolf Eichmann“ в немецком издании книги Ханны Арендт «Eichmann in Jerusalem. Ein Bericht von der Banalität des Bösen», 2006, изд-во Piper.
[11] Anna Politkovskaja, «In Putins Russland», Bundeszentrale für politische Bildung, стр. 11.
[12] Cм. Переписку Ханны Арендт и Карда Ясперса: “Hannah Arendt, Karl Jaspers. Briefwechsel 1926-1969“, изд-во Piper, стр. 577.
[13] Там же, стр. 563.
[14] «In Putins Russland», стр. 11.
[15] Анна Политковская в передаче Владимира Кара-Мурзы «Могли ли искренность и гласность российских властей после взрывов в Москве и «Норд-оста» предотвратить трагедию в Беслане?», 16.05.2006, Радио «Свобода».
[16] См. Hannah Arendt, „Eichmann in Jerusalem“, 2006, Рiper, стр. 378.
[17] Из интервью собкора австрийского телевидения в Москве Сюзанне Шоль, декабрь 2006, 3sat online.
[18] Из передачи «Дефицит информации из Чечни после гибели Анны Политковской» (ведущий: Владимир Кара-Мурза), 30.08.2007, Радио «Свобода».
[19] «Вторая Чеченская», Москва, изд-во ЗАХАРОВ, 2002. См. интернет-версию (http://tapirr.narod.ru/polit/politkovskaya/2_chechenskaya1.htm).
[20] Статья Эрика Бергкраута „Aus einer anderen Zeit. Erinnerung an Anna Politkowskaja“ в «Neue Zürcher Zeitung», 11.10.2006, стр. 39 .
[21] Статья Андре Глюксмана «Verwundbare Helden» в «DIE ZEIT», 08.12.2006.
[22] Алексей Герман, «От первого лица», «Новая газета», 19.10.2006.
[23] «In Putins Russland», стр. 11, см. сноску 11.
[24] Андрей Пионтковский, «Анна», Грани.ру, 16.10.2006.
Публикуемая статья – авторская версия на русском языке статьи, опубликованной на немецком языке, вышедшей 6/7 октября 2007 г. в первую годовщину со дня гибели А. Политковской в швейцарской "Neue Zürcher Zeitung" в сокращенном варианте. Позднее, той же осенью 2007 г., статья вышла в полном варианте в австрийском толстом журнале "Transit", в 34 номере, посвященном памяти А. Политковской.
