Чувство такое, как будто в дворовую драку, где трое тебя мутузят, а еще десятеро подсвистывают и подхихикивают, вмешался самоуверенный старшеклассник из соседнего дома. Про этого старшеклассника известно, что он давно и серьезно занимается чем-то престижным - то ли боксом, то ли живописью, и ты не раз с завистью смотрел, как он сосредоточенно входит в свой подъезд, не обращая внимания на детскую возню и поющую на скамейке шпану. Теперь этот малый, которому сроду не было дела до наших конфликтов, потому что это не его уровень, - вдруг пришел и расшвырял твоих обидчиков, бросив тебе на ходу что-то лаконичное и ободряющее. И пошел дальше по своим делам.
С таким примерно ощущением я читал роман Максима Кантора "Учебник рисования" (М., ОГИ, 2006).
Некоторые называют его главной книгой нового столетия, но столетие длится всего ничего. Я выскажусь осторожнее: эта книга обозначила "настоящий, не календарный" конец двадцатого века и подписала ему приговор.
Она обязательно вызовет раздражение, насмешки и даже травлю. Она на это рассчитана. Те, кто узнает себя, обидятся на Кантора, но это не та еще обида. Подумаешь, карикатура. Другие почувствуют настоящую ненависть - потому что перед ними принципиально иное мировоззрение, отменяющее всю их шкалу. Кантор действительно очень много на себя берет. Он рассматривает коллаборационизм - высшую и последнюю стадию европейского гуманизма. Он не согласен, что христианство довело Европу до полной деградации и капитуляции. Его занимает вопрос: на каком этапе христианство было подменено, кто и как от него отказался? С какого момента иметь взгляды стало смешно, а совесть - преступно? В какой момент революционный пафос авангарда переродился в апологию горизонтали, в прославление предательства, в постмодернистскую насмешку над всем и вся? Серьезность этого подхода обязательно назовут тоталитарной, отсталой, чуть ли не пошлой; Кантора объявят завистником, не способным оценить творческий подвиг Малевича или прозрения Дюшана. Да и сам роман идей - чудовищный анахронизм, с точки зрения деятеля культуры, не умеющего писать романов и не имеющего идей. Кантора не спасет даже европейское признание, которое он давно уже завоевал в качестве художника. Я думаю об этой буре вокруг его романа с откровенным злорадством. И не то чтобы я желал успешному художнику почувствовать на собственной шкуре, что такое литературные нравы. Я злорадствую по другому, вовсе не по канторовскому, адресу. Его книгу не удастся замолчать, вот что ценно. Ее придется прочитать, как читают памфлеты или скандальные романы-шаржи вроде "Имитатора". Сбросить "Учебник рисования" со счетов все равно не получится. Пусть об этой книге спорят, пусть ее топчут - она сказала о том, о чем принято молчать, и сказала с тем почти забытым, совершенно ныне утраченным религиозным пылом, который давно почитается неприличным.
Титаническим, чрезмерным выглядит сам ее томас-манновский объем - почти полторы тысячи страниц большого формата. Четыре года копаться в среде, столь вязкой и ароматной, как российская художественная и научная интеллигенция девяностых годов, - занятие по меньшей мере странное: все ведь, в общем, было понятно. Но Кантору эта среда интересна лишь как частный случай общеевропейского, а то и всемирного предательства. Проворовавшийся мир, в котором не осталось ни одного непродажного идеала; длинные, гладкие, тошнотворные интеллектуальные спекуляции, в которых все понятия взаимозаменяемы; гротеск, поминутно прорывающий добротную ткань реалистического повествования, - все это напоминает такие же гигантские канторовские полотна последних лет: "Одинокую толпу", "Структуру демократии" - страшные красно-бурые шествия уродов, зигзагообразные и концентрические очереди и демонстрации. На этом параде вместе шагают европейские аристократы, тартуские структуралисты, московские мыслители, американские полковники, французские деконструкторы, международные подонки - больше всего мир Кантора похож на уродливое, сплющенное пространство зиновьевских "Зияющих высот". Конечно, сам метод научного романа - отсюда, но назвать "Учебник рисования" сатирой язык не повернется. Кантор не боится пафоса - он один из немногих в современном искусстве, кому пафос по-настоящему удается.
Главный объект авторской ненависти - вывернутый наизнанку мир, в котором менеджмент стал важнее производства, маркетинг - ценнее ценности, постпродукция - значимее продукции; мир, в котором интерпретатор взял на себя функции демиурга, а демиурга предусмотрительно объявил мертвым. Кантор наглядно, доказательно, не жалея слов, разбирает постепенную подмену всех понятий: анализирует политкорректный новояз, подробно исследует перерождение элит, показывает, как оруэлловский лозунг "Мир - это война" буквально осуществлялся в девяностые годы, во дни сербских бомбардировок и иракских обстрелов... Тут у него случаются полемические преувеличения: полмиллиона убитых иракских детей - до такого и Проханов не дописывался. Но не в этом суть: главная заслуга автора в том, что он не побоялся напасть на релятивизм, на философию подмены и предательства, на само понятие общечеловеческих ценностей - доказав, что никаких общечеловеков не существует в принципе, а вся свобода нужна только недочеловекам для наглого грабежа и глумливого безделья. Эта книга должна была появиться - и появилась; не важно, право, хороша она или плоха. Важно, что она чрезвычайно значительна (от слова "великий" я стараюсь воздерживаться - автор жив, и нечего его баловать).
У книги полно недостатков, если судить ее с точки зрения традиционного романа, - но и все великие поэмы и романы Средневековья абсурдны с точки зрения тогдашних литературных критериев. Страшная избыточность Рабле, Сервантеса, Чосера - именно отсюда. Непомерно длинные и сложные диалоги; то напрягающаяся, то провисающая фабула; гротескность, а то и явная пародийность характеров, немотивированные поступки, недостоверные страсти, конспирологические фабульные ходы... все это грех с точки зрения современной романной техники, но канторовского тысячестраничного монстра приходится судить по другим законам. Сочинение того стоит. Вокруг искусства, религии и морали за последние двадцать лет наворочено столько лжи, что разбираться с ними на двухстах страницах бессмысленно. Кантор признался в том, в чем признаваться не принято, но что - вот фокус! - все мы наедине с собой давно поняли. В этом - залог популярности его гигантского произведения, в котором каждый честный читатель найдет сотни своих заветных мыслей. Просто высказывать их было как-то стремно. Все равно что учить дворовых мальчишек хорошим манерам.
А Кантор их и не учит. Он их просто упраздняет. Всех подряд, начиная с московских тусовщиц Розы Кранц и Голды Стерн и кончая серым кардиналом коллаборационизма, одноруким демоном Луговым. В энергии отрицания, переполняющей этот роман, есть что-то от пафоса леоновской "Пирамиды", такой же вычурной и местами неудобочитаемой, - но и последний роман Леонова, и первый роман Кантора обязаны были появиться на свет. На их месте чувствовалась пустота. Теперь эта зияющая пустота заполнена высотой, и слава Богу.
А хорошо написанные романы, выполненные с соблюдением всех правил, свободные от длиннот, карикатур и повторов, обязательно возникнут. Когда искусство отряхнется наконец от профанов и торгашей и вступит в свои права.
(Московские новости, №11 за 2006 год /31.03.2006)
