Виталий Лейбин о практической неизбежности и коммуникационной невозможности мира на Украине.
В начале 2024 года стали чаще появляться признаки того, что участники глобального конфликта вокруг Украины в той или иной мере рассматривают возможности перемирия или снижения интенсивности военного противостояния. С одной стороны, замедление военной помощи Украине со стороны США как минимум указывает на временное ослабление их попыток добиться решительного поражения России. Это существенно иная ситуация по сравнению с весной 2022 года, когда Стамбульские переговоры были остановлены, судя по многим публичным данным, западной стороной. С другой стороны, президент Путин неоднократно заявлял о готовности к переговорам на некоторых условиях, и неожиданно в интервью Такеру Карсону даже признал, что начало российской военной операции на Украине можно было бы рассматривать как ошибку (“понимаю, можно сказать, что наша ошибка, что мы интенсифицировали действия…”).
Эти очень осторожные, снабженные многими оговорками сигналы были почти перечеркнуты смертью Алексея Навального в колонии. Какой бы версии его гибели не придерживаться, но в глазах любых потенциальных партнеров по переговорам она оказалась знаком ставки Кремля на неприкрытое и демонстративное насилие, усилило позиции противников любых переговоров с обеих сторон. Невынужденное, иррациональное резонансное насилие обычно ослабляет оценки вменяемости партнера.
Тем не менее, консультации и контакты на разных уровнях продолжаются (и никогда полностью не прекращались). Вероятность перемирия зависит от многих факторов, прежде всего, от ситуации на фронте и в экономиках. На большинство этих факторов граждане, а часто и политики не могу повлиять. Тем не менее, обсуждать параметры будущего мира или хотя бы перемирия не вредно, в том числе и публично. И не потому, конечно, что какая-то статья может повлиять на ситуацию или подсказать кому-то из лиц, принимающих решения, дельную мысль (это вряд ли), а потому что у любых идей и тезисов есть цикл зрелости — то, что не обсуждается или обсуждается только в узких кругах, не имеет шанса на социализацию. То есть важно не то, что мы здесь обсуждаем, а то, что обсуждение, в том числе и критическое, спор, дает шанс на вызревание тезисов.
Понятно, что решения в любой стране принимаются исходя из их проработки в достаточно узком кругу, и уровень компетенций и информированности в этих кругах (хотелось бы надеяться) выше, чем в блогах и СМИ. Но как мы знаем, например, от популяризаторов науки, способность донести сложные идеи до широкой публики многое говорит о ясности и качестве самих идей, и безусловно большим ученым делиться своими идеями с публикой полезно.
Идеи, которые варятся в одной голове и в тайне, склонны к бредообразованию вне зависимости от качества головы (власть и прошлые удачи увеличивают риски). Идеи вызревают через критику — без обсуждения они могу казаться обманчиво безошибочными — мышление вообще «не в голове», это дело коллективное, убеждение в своей или чьей-то индивидуальной интеллектуальной исключительности — симптом болезни ума.
Рациональному обсуждению возможности будущего мира или перемирия мешают фактор эмоциональной эскалации, механику которой мы уже разбирали (см. “Священные войны и нацизм вернулись и поженились”). Для того, чтобы вести войну, требуется убеждение масс в победе, справедливости и неизбежности борьбы, а для того, чтобы вести ее разумно, ставить рациональные цели и, тем более, для планирования будущего мира, нужна холодная голова.
Собственно, этим отличаются настоящие политические игроки (и вообще люди, ведущие себя в какой-то мере рационально) от возбужденных масс — они должны быть в той или иной степени свободны от собственной пропаганды. Несложно заметить, что большинство российских руководителей, скажем, сферы массмедиа, объясняющих исключительную безошибочность решения о начале операции на Украине и войну до полной победы даже ценой ядерной эскалации, в ряде известных нам случаев настроены реалистично и сами не понимают разумных причин, или, по крайней мере, степени подготовленности решений в феврале 2022 года. Они занимаются работой по пропаганде в массах и демонстрации готовности к повышению ставок вовне, которую считают просто инструментом политики.
Проблема в том, что даже политики и агитаторы не могут быть полностью свободны от собственной пропаганды — требуется усилие, чтобы выйти в холодное рациональное рассуждение, для чего нужны непропаганлисткие и критические средства коммуникации в дополнение к директивным. Кроме того, идеи — опять же — имеют цикл зрелости. Если говорить о вероятности ядерной эскалации достаточно ярко и часто, то эта вероятность возрастает объективно — допустимость идеи созревает.
Мне рассказывали еще до до 2014 года байку из жизни российского центрального телевидения. В один из прямых эфиров с опозданием пришел в некотором подпитии один из известных экспертов и, явно наплевав на тему обсуждения, сообщил, что все присутствующие обсуждают ерунду, а надо обсуждать то, что ядерная война России и США неизбежна и близка. Когда продюсер спросил по завершении эфира, понимает ли тот ответственность говорящего на многомиллионную аудиторию, например, за массовые сердечные приступы пожилых людей, представивших ядерный апокалипсис, спикер в свое оправдание заявил: «А какого хрена пускать в эфир алкоголика!». Во время вооруженных конфликтов эфиры (и не только у нас) наполнены теми, кто находится в делирии или усердно его имитирует.
Границы обсуждения перемирия ограничены прежде всего соображениями неприемлемого ущерба. Понятно, что возбужденные эмоциями стороны жаждут полного и окончательного поражения противника, хотят увидеть руины Москвы или Вашингтона. Но если цена — уничтожение всего мира в ядерной войне, то вряд ли эта цель разумна в глазах кого-либо. Из этого с неизбежностью следует, что переговоры о перемирии или хотя бы о неэскалации - в интересах всех сторон.
Контртезис может состоять в том, что неформальные и формальные конвенции и внутренние механизмы, препятствующие ядерной эскалации, еще сильны, а противник может быть повержен и обычным оружием. Это соображение относительно разумно (в том смысле, что требовало бы внимательно обсуждения), но несовременно.
Полное и окончательное уничтожение противника было рациональной стратегией в недоосвоенном мире, в котором были регионы, отсталые в технологическом и военном плане и изолированные от помощи извне. Однако опыт так называемых «новых войн» и многочисленные их исследования показывают, что в современном мире (после Второй Мировой) даже технологически более слабый соперник почти никогда не проигрывает войн самым сильным державам или вынуждает их отступить — так, скажем, Афганистан «победил» и СССР, и США. Причина, судя по всему, в том, что некоторые современные технологии войны доступны даже негосударственным соперникам (массовая идейная мобилизация и достаточно современное оружие, поставленное третьей стороной) и им нечего терять.
В нашем случае речь идет о конфликте неравных, но примерно соразмерных противников, получающих помощь извне. Относительное равновесие и недопущение явного поражения одной из сторон обеспечивается интенсивностью этой помощи. Средняя продолжительность такого рода войн в новейший истории - около десятка лет, и явной победы зафиксировать невозможно - истощаются все непосредственные участники.
Проблема переговоров о мире в том, что каждая из сторон может, несмотря на это, верить в собственное идейное, экономическое или технологическое преимущество. Но массовая идейная мобилизация в современном мире — не проблема, за Украину воюют даже вполне себе русские украинцы, которых еще недавно тошнило от риторики украинского национализма — просто потому, что противник разрушает их уклад жизни и убивает родных и близких.
Времена сословных войн, когда профессиональные рыцари могли подчинить безропотные (тоже далеко не всегда в истории) крестьянские массы, прошло — в современном мире насилие будет иметь непременным ответом насилие со стороны еще вчера мирного населения. Современный человек - гордый человек, чистое насилие поэтому не так эффективно, как в прошлом.
В этом смысле российские лидеры недооценили собственный тезис о том, что русский и украинский народы едины. Есть советский анекдот времен Вьетнамской войны: «Вьетнамцы, сдавайтесь, сопротивление бесполезно!» - кричат американцы и получают ответ: «Ветнамцi нiколи не здаються!»
Экономическая война имеет значение, но экономическое разрушение не дает капитуляции противника, разрушенная страна (как Ирак или Афганистан) может навязать противнику войну еще более бесперспективное противостояние, чем стабильное государство.
Так разрушение России, весьма гипотетическое, если принимать в расчет то, как справляется российская экономика (вошедшая в период роста) с санкциями, кратно увеличивает вероятность ядерного конфликта, что приведет к неприемлемому ущербу для всех. Но даже в случае безъядерной Украины непонятно, что именно может дать противнику ее гипотетический экономический коллапс, кроме страданий и дополнительной военной мобилизации населения, уже и так воющего на заимствованные со стороны ресурсы.
Внезапное технологическое преимущество одной из сторон в результате инновационного прорыва теоретически возможно, но тоже вряд может быть абсолютным. Надежда на «оружие возмездия» любой из сторон может иметь определенные основания — вооружение прогрессирует, мир обречен на появление новых «умных» удаленных, беспилотных и в скором времени автономных систем вооружений. Продолжение боевых действий даже при успехе на фронтах сделает неизбежными удары по тылу противника — уже сейчас удаленные от линии фронта города полностью не защищены. Но если преимущество в таких вооружениях у кого-то и возникнет, то они будут в скором времени у всех воюющих сторон со всеми вытекающими последствиям. Так что гораздо более интенсивные, чем сейчас, удары даже по Москве или Питеру вполне ожидаемы в случае затягивания конфликта, что, понятно, вызовет эскалацию, средства ответа у России тоже есть или будут.
Технологический аргумент обесценивается тем, что любой современный конфликт интернационален - полностью технологически и ресурсно изолировать одну из сторон невозможно (это бывает возможно только при скоротечных конфликтах, таких, как последняя Карабахская война, в которых никто из сторон не видит выгод помощи одной из сторон). Понятно, что США и Европа заинтересованы в том, чтобы Украина не проиграла, в проигрыше России тоже не заинтересованы многие, в том числе Китай, потому что может считать себя следующим претендентом на роль демонстративного изгоя в системе мирового порядка, находящегося в кризисе.
Из этого следует, что полное военное поражение противника или маловероятно, или несет неприемлемые риски. Эти общие соображения подтверждаются непосредственным анализом хода конфликта, как это описано в недавнем тексте Руслана Пухова об уроках двух лет спецоперации. Конфликт описан в этой работе как позиционный, и отсюда неочевидность ответа на вопрос, что приносит сторонам владение еще одним разрушенным до основания городом или деревней.
Никакой локальный военный успех не дает решительного преимущества — со стороны любого внешнего безэмоционального наблюдателя он представляет собой методичное убийство масс людей артиллерией, ракетами и дронами, в котором большая часть армий и мирное население у линии фронта — просто мишени. Даже если представить себе, что одна из сторон получает во владение город с еще живыми строениями и населением, непонятно, что это дает для видов на полную победу.
Контртезис в том, что стратегия сторон не тотальном военном превосходстве и, тем более, не в сомнительном праве заполучить в управление разрушенные города с (в существенной мере) враждебным и обнищавшим населением, а в исчезновении противника в результате внутреннего развала, как это произошло с континентальными империями в результате Первой Мировой войны и с Советским Союзом в результате того, что он не справился со своим идейным и управленческим кризисом, кризисом власти.
Отсюда, кстати, следует, что внутренняя политика явно имеет отношение к потенциалу мирных переговоров. И дело не в только в наивно понимаемом тезисе Канта о том, что только республиканский строй приближает нас к вечному миру. Это — предмет философской полемики, жизнь показывает, что демократии воюют не реже тираний. А вот демонстративное ослабление власти делает сторону этой власти слабым партнером, вызывает искушение «дожать» ее войной на истощение.
Поэтому рационально и с точки зрения ведения войны, и с точки зрения приближения мира обращать внимания на узкие места власти. В этом смысле усиление внутреннего насилия — аресты и расправы, которые во время войн неизбежны, могут давать потенциальным партнерам по переговорам о перемирии сигнал о слабости - если репрессивная машина раскручивается, значит, власти сами считают внутренних врагов сильными.
Ключевым признаком кризиса власти на Украине является рост сопротивления насильственной мобилизации, в конце концов - кризис мобилизационного характера власти. А надежды противников на развал России порождает сама структура российской власти - в персоналистской системе власти неизбежен кризис ее передачи. Но логически обе вероятности не имеют определенной и однозначной связи с военным противостоянием. Пока конфликт скорее стабилизирует, чем дестабилизирует режимы по обе стороны линии фронта. Но даже крайне гипотетический развал одной из сторон может стать не призом, а проблемой для противника - риски безопасности не исчезают, но делаются менее предсказуемыми.
Может быть, дело не в самом контроле территорий и населения, и не в попытке нанести решающее военное поражение, а как раз в ставках на ограниченную войну и побочные следствия? Это отчасти верно. Несложно увидеть некоторых выигравших в украинском конфликте, которым не нужна раскованная эскалация войны, и кого устраивает ее локальный характер.
Само начало российской операции на Украине принесло выгоды американскому энергетическому бизнесу в результате вытеснения российских компаний с европейского рынка, выгоду получают и компании, работающие на военный заказ. Очевидно, что российские компании, растущие на импортозамещении и военных заказах, тоже довольны. Некоторые политические выгоды в утверждении доминирующих политических позиций получили США - ничто не сплачивает союзников лучше, чем общий враг. Есть и внутри России политические бенефициары - целая группа элит лишилась власти и влияния и частично покинула страну к радости конкурентов. Понятно, что правящие элиты и на Украине смогли избавиться от оппонентов, распоряжаются многомиллиардной помощью и даже порой пытаются манипулировать союзниками.
Но все эти цели так или иначе достигнуты, обернуть эти результаты невозможно, продолжение действия большинства этих выгод не нуждается войне до победного конца и будет работать и при заморозке конфликта или снижении его интенсивности.
И здесь, собственно, главный контретезис против, как кажется, неопровержимого соображения о том, что рано или поздно придется договариваться на компромиссных условиях, и лучше рано, чем поздно. Это рациональным игрокам очевидно, но, во-первых, никогда не понятно, наступил ли тот самый момент или можно добиться лучших переговорных позиций на поле боя. Но главное, в ситуации предельных, экзистенциальных угроз входят в силу механизмы, которыми в полной мере управлять невозможно никому.
В ситуации экзистенциальной угрозы народы и люди воюют не потому, что имеют рациональные шансы на победу или экономические выгоды, а потому что не могут иначе, поражение и сдача нарушает их священные ценности и самоуважение. Иногда эти угрозы - результат ложной рационализации. Так, неверной оказалась “теория домино”, не позволявшая США долго выйти из Вьетнамской войны из-за идеи о том, что стоит уступить, и нас сомнут - все посыплется.
Эмоциональная часть этой сферы еще поддается некоторому контролю — можно усилить или ослабить народные чувства образованием и пропагандой. Нет никаких сомнений, и это показывают разные исследования, в том числе опросы ВЦИОМ, что в России изменение тезисов пропаганды с войны до победного на оправдание переговоров будет встречено населением лояльно, как и дальнейшее существование будущей независимой Украины. Но при этом нельзя представить никакие власти в будущей России, которые были бы терпимы к ограничениям зоны русского языка, православия и прославлению сил, воевавших во второй мировой против СССР.
Я помню разговор с донбасским другом весной 2014 года. Он говорил, что «в реальности» на Украине нет проблемы русского языка, что за это никто воевать не будет, если при помощи ЕС и США Украина начнет решать экономические проблемы. Да, большинство людей в мирной ситуации живут индивидуальными интересами, а не интересами страны или культуры. Но именно нарушение священных чувств - топливо войн.
Несложно представить себе палестинца, который считает, что не обязательно для полного счастья уничтожать Израиль, но вряд ли возможно найти верующего мусульманина, полагающего, что осквернение мечети Аль-Акса — это ерунда. Обсуждение любого будущего мира не может быть исключительно рациональным, оно должно учитывать и эмоциональную сферу, и священные чувства. Игнорировать священное чувство и своего народа, да и противников — неразумно.
Если коротко - массовыми военными эмоциями можно, а верой почти нет. Современная война массовых обществ естественна как огонь - ее легче зажечь, чем потушить. Это значит, что, когда война уже началась, сложно говорить, кто ее ведет и зачем. Она ведет сама себя, а игроки становятся материалом процесса, втягиваются в цепочку взаимности, ответов на вызовы, большинство их действий в войне вынуждены или представляются им вынужденными.
Еще точнее метафора лесного пожара. С тех пор, как человечество научилось пользоваться огнем, большинство лесных пожаров на Земле, как считается в исторической экологии, вызваны человеком. Это не означает, что древний человек, освобождавший огнем пространство для земледелия, и современный крестьянин, поджигая траву на поле, хотели выжечь весь лес - тут уж как получится. То есть речь идет о стихийном бедствии, которое стало возникать как побочное следствие жизнедеятельности человека.
Но с другой стороны, человечество всю свою историю училось приручать войну. Сфера эмоциональной возгонки отчасти контролируется агитацией, пропагандой, воспитанием и образованием. Но эта связь взаимна - политики в интересах своей власти используют тот эмоциональный ресурс, который уже отчасти есть в культуре народов и неотделим от них.
Эмоциональное примирение после окончания войн возможно, особенно если оно не укоренено в священном. И, очевидно, в будущей практике дипломатии на любых переговорах будет учитываться не только балансировка обычных (военных и экономических) ресурсов, направленных друг на друга, но и пропагандистских. Любая пропаганда, маркирующая экзистенциального врага — это отложенная во времени подготовка к войне. Соглашения об ограничении пропаганды ненависти будет столь же привычны, как и договоры об ограничении вооружений.
Но даже если представить себе, что возможен рациональный мир наподобие Вестфальского, закончившего 30-летнюю войну и с ней эпоху религиозных войн, если политики вдруг научатся отделять эмоции от интересов, кризис мира никуда не денется.
Во-первых, потому что рациональный мир требует признанного участниками баланса сил, до которого еще далеко - кризис еще в самом начале. Во-вторых, европейский концерт держав был основан в том числе на общей картине мира в среде узкого круга европейских монархов и имел основательные богословские основания в работе Гуго Гроция “О праве войны и мира” и, в какой-то мере, зарождающегося научного мировоззрения. Был общий язык, довольно понятный в применении к дипломатии. Суверенитет узкой группы европейских монархов и обозначал право начинать войну, что парадоксальным образом позволяло иметь конвенции и ограничения - никто больше не считал абсолютным злом противников за то, что при появлении слишком сильного лидера остальные блокировались и воевали против него.
Российское руководство, как можно предполагать из публичных выступлений лидеров, все время апеллирует к теориям суверенитета, рождённым в XVII веке, что следует из постоянно повторяемого требования признания суверенных прав и рассказов об обидах за отказ включить их в новый “концерт держав”, то есть за доступ в клуб порицаемых им лидеров Запада. Умение мобилизовать свой народ на войну предъявляется как доказательство прав на суверенитет - определение, кто тварь дрожащая, а кто право имеет. Традиционные ценности обычно нужны в форме военной мобилизации - “мы отправимся в рай, а они просто сдохнут”. Понятно, что это - редукция, опошление веры до военных нужд - ни одна из мировых религиозных систем не предполагает спасения за компанию по факту гражданства. Обостряя, можно сказать, что правящее сословие мечтает быть на равных с лидерами других держав, а население должно умирать и убивать за веру.
У западных лидеров, судя по их публичным заявлениям и действиям в современных конфликтах, картина мира - не Вестфальская. Они могут оказать почести лидерам отсталых в их понимании стран только из соображений ритуальной лести. В их мире есть лидеры развития с населением, живущим в “постгероическую эпоху”, которые если и ведут войны, то чужими руками или небольшими контингентами, а те, кто сами ввязываются в войну - объекты манипуляций, легкая добыча. Постгероическая эпоха настала только для своих - на удалении войны и начинаются, и поддерживаются в целях ослабления изгоев, дикость и самоубийственная жестокость которых удачно подпитывает праведную уверенность собственного населения в его в цивилизационном превосходстве. Проблема в том, что расчеловечивание существенной части мира и презрение к чужому священному, разная цена жизни для разных регионов мира, неизбежно порождают и борьбу с дикарями-традиционалистами у себя дома - раздуваемый пожар войны нельзя вечно удерживать снаружи.
Эти достаточно карикатурные картины мировоззрения потенциальных партнеров по переговорам нужны для того, чтобы понять, как они выглядят в глазах друг друга, и представить перспективы диалога, даже если они будут готовы оценивать ситуацию рационально. Но за этими карикатурами стоят мощные культуры, которые имеют потенциал больший, чем просто быть материалом для военной идеологии. Сильные позиции для понимания и разговора о будущем мире будут неизбежно шире, они должны ориентироваться на универсальную картину мира, обращенную не только к своим, они не могут быть манипулятивными и презрительными к целым народам и культурам. Идеологии и практики неприкрытого насилия, национального эгоизма и ненависти могут быть локально успешны в войне, но неизбежно проиграют мир. Истории и культуры стран родились не вчера и не погибнут завтра, верить в чудесное исчезновение оппонентов глупо.
Но договариваться о локальном перемирии обречены те, кто друг друга не понимают и презирают. Эта задача нетривиальная.