После лекции 29 ноября в рамках Фестиваля Публичных лекций #ЗНАТЬ мы поговорили с академиком РАН, главным научным сотрудником Института ядерных исследований РАН Валерием Рубаковым.
Много раз вам приходилось делать какие-то такие скачки, требующие нетривиальных усилий? Сдавали ли вы теоретический минимум Ландау?
Нет, не сдавал, это другая школа. Боголюбовская школа не требовала сдачи никакого теорминимума. А скачки, конечно, были, но уже не такие сложные. Например, когда стало понятно, что топологические методы играют важную, нетривиальную роль в теоретической физике. Это тоже было для меня неким открытием. И где-то на 4 или 5 курсе пришлось учить топологию. Тогда была такая книжка Д.Б. Фукса и А.Т. Фоменко «Курс гомотопической топологии». Тоже пришлось ее изучать самому. Однако переход от классической к квантовой физике, был, пожалуй, самым сложным.
Как вы сейчас поддерживаете свой научный уровень, читаете статьи или на лекции ходите, слушаете?
И то, и другое. Семинары и статьи. Лекции уже редко. Когда выходят книги, то смотришь, что знаешь – что не знаешь.
Насколько велика роль самообразования в вашей жизни?
Самообразование обязательно. Век живи – век учись. Я многое выучил самостоятельно и сейчас учусь, по книжкам, по учебникам, по статьям и обзорам.
Вам приходилось много заниматься самообразованием, потому что не было хороших учителей, не было курсов или вы хотели обогнать?
Многих курсов не было. Если говорить о математике, то некоторых разделов математики тогда на физфаке МГУ не преподавали. Например, почти не было теории групп. Совсем не было топологии. Поэтому приходилось как-то самому учить и разбираться. А физику мне хотелось освоить пораньше, побыстрее в нее «въехать», пройти соответствующие этапы и начать заниматься наукой.
Как вы поняли, что наука – это ваше призвание? Были ли кризисы, что «ничего не получается»?
Нет. Кризисов у меня не было. Другое дело, что у меня были перескакивания или переходы из одной области в другую. Но, правда, всё это происходило внутри квантовой теории поля и физики элементарных частиц, космологии.
Но сомнений в том, что это не мое, не было. Правда, был один момент в жизни, довольно своеобразный. Это был 1981 год. Мне казалось, что я обнаружил интересную теоретическую вещь, а я еще тогда был аспирантом. Я описал нетривиальное теоретическое явление и послал статью в журнал Physics Letters. Там ее у меня с треском отклонили. А я был совсем молодым человеком, это была моя индивидуальная статья, без соавторов. Сам ее написал, сам отправил. Получаю отказ. Что делать?
Пишу статью на ту же тему, но с описанием, к каким экспериментальным проявлениям это явление могло бы это привести. Отправил ее в «Письма в ЖЭТФ» и решил для себя, что если «Письма в ЖЭТФ» не возьмет, то значит я – круглый дурак. Я думал, что я сделал что-то интересное. Но если статью не одобрит ни зарубежный, ни наш журнал, то, видимо, я никуда не гожусь.
Этот момент в жизни я хорошо помню. Как содроганием сердца звонил в «Письма в ЖЭТФ», чтобы узнать о судьбе статьи. «Сейчас мне скажут, что не взяли. Неужели придется из физики уходить?». Позвонил в редакцию, а они статью взяли! У меня от сердца отлегло. Потом эта статья стала хорошо известной. И в Принстоне статью об этом эффекте опубликовал Каллан. И потом все это было воспринято физическим сообществом. Помню, что я этому Каллану написал письмо, что его статья говорит о том же, что и моя, приложил оттиски, в «Письмах в ЖЭТФ» на английском варианте все это уже было опубликовано. К его чести он сразу стал на нее ссылаться и признал мой приоритет. И он, и все остальные.
Надо сказать, что если бы я был редактором журнала «Письма в ЖЭТФ», то я бы тоже не принял свою статью! Потому что основное теоретическое явление там было только обозначено – «можно показать, что». И я бы ни за что не поверил, что «можно показать что». Потребовал бы от автора доказать. Редакция проявила интуицию, опубликовала статью в том виде, в котором она была. Я бы не опубликовал ни за что. Она сильно противоречила мейнстриму.
Но эта история имела продолжение. Прошло время, и как-то раз я приехал в Кембридж. И вдруг полузнакомый человек, я знал его только по фамилии, приглашает меня на ужин в Trinity College. Это такое торжественное и почетное мероприятие. Я удивился, но пришел. Поужинали, выходим. И он мне говорит: «Валерий, наложи на меня епитимью». Я удивляюсь и не понимаю. Я тогда еще не знал, как это звучит по-английски. Говорю: «О чем ты говоришь?». «На мне грех. Я хочу, чтобы ты меня от этого греха освободил». «А что за грех?» «Ты сначала на меня наложи, потом я скажу». «В чем дело?» «А я твоим рецензентом в Physics Letters был и отверг твою статью». А мы с ним до этого, во время ужина, говорили о том, что неплохо было бы по той теме, которой он занимался, написать книжку. Он не соглашался и говорил, что ему лень. И после его признания я ему говорю: «Напиши книгу, вот тебе и будет епитимья».
А вы ему не сказали, насколько для вас в тот момент было важно признание редакции?
Нет. Зачем же я буду добивать?
А вы эту статью обсуждали с коллегами?
Да, и все у нас в институте восприняли с интересом и позитивом. Ну, а этот самый рецензент в Physics Letters, видимо, не въехал.
Вас не удивляет, что ваши учителя и вы всю жизнь проработали в науке, а мы почти ничего не знаем о материи? Знаем о ней только 5%...
Я бы не так ставил вопрос. Мы сейчас гораздо больше знаем, чем в тот момент, когда я входил в науку. Гораздо больше! Сейчас, конечно, движение вперед идет медленно. По объективным причинам, особенно в физике элементарных частиц. Каждый день по адронному коллайдеру не построишь. Но по сравнению с тем, что было в конце 70-х годов, когда я только начинал заниматься физикой, уже столько нового найдено.
Движение, правда, идет в обе стороны. Это и прогресс, и регресс. Потому что тогда казалось, что есть направления в физике элементарных частиц, которые разовьются, и будут очень интересными и правильными. Однако некоторые направления теоретической физики оказались тупиковыми. Какое-то знание они принесли, но чисто теоретическое. Не очень приложимы оказались к природе. В частности, та статья, о которой я только что рассказал – а она про магнитные монополи – имеет сугубо теоретическое значение. Думалось, что эти монополи, тот эффект, который предсказывался, должны были вот-вот найти. Но потом оказалось, что никаких монополей нет в природе. Не обнаружили их, и многолетние поиски так и не дали положительного результата. Думали, что они должны существовать в природе, летать в космосе. А их там нет. Поэтому оказалось, что то, что я тогда переживал, к природе как таковой отношения не имеет.
Вы уверены, что никогда не найдут? Может быть найдут.
Не думаю, что найдут, но кто знает. «Никогда не говори никогда». Может быть следующий эксперимент байкальский или подземный обнаружит...
Вы предпочитаете смотреть на реальную природу, чем думать об абстрактных вещах, которые существуют в абстрактном мире?
Конечно. Это в математике – абстрактные конструкции. Они, возможно, не имеют прямого отношения к осязаемому миру, а только опосредованное. А физик все-таки гораздо ближе к природе.
Когда вы выступаете перед молодыми ребятами, которые только думают, идти ли в науку, что вы им говорите? Предупреждаете ли о рисках занятия наукой или стараетесь мотивировать?
И то и другое. Я стараюсь и мотивировать, и предупреждать. Если ты готов корпеть над учебниками, над формулами и над экспериментами – значит один разговор. Если ты думаешь, что наука – это сплошь творчество, легкий полет и все такое прочее – то тебе не место в науке. Надо быть влюбленным в эту работу и ежедневно «протирать штаны» – именно из-за этой влюбленности.
Спасибо за интервью!
