Кирилл Сафронов о сериале немецкой писательницы и сценаристки Аннетты Хесс.
Слово «денацификация» настолько часто встречается в новостной повестке, что, кажется, немного затерлось. Между тем, в середине прошлого века оно означало вполне себе конкретную вещь – работу с послевоенным немецким обществом. Война прошла, но люди-то остались. Надо было как-то работать с их сознанием (покаянием и попыткой возвращения субъектности) и общественным устройством (люстрациями и судами над военными преступниками). Как мы можем догадаться, все это не могло произойти по щелчку пальца. Мини-сериал «Немецкий дом» – история про то, как поколение немецких детей войны вдруг выясняет для себя, что о войне-то оно особо ничего и знает. И пытается самоопределиться в сложившейся ситуации.
Для автора сериала (Аннетты Хесс) как для внучки нацистского преступника это – личная история (здесь и далее отрывки из интервью Аннетты Хесс Norddeutscher Rundfunk (Радиовещание северной Германии), переведенные эксклюзивно для Полит.ру): «Поскольку этот материал был настолько важен, я изначально написала его как роман. В написании сценария участвует много людей, комментарии начинаются на этапе экспозиции, а мне этого не хотелось. Потом AfD (Альтернатива для Германии – ультраправая политическая партия – Полит.ру) набирала всё больше и больше сил, и мне захотелось сделать что-нибудь с Сабиной де Мардт, продюсером. Тогда мы решили, что сделаем Deutsches Haus, но при условии, что я смогу контролировать все творческие процессы. Всё так и случилось. Я была шоураннером».
Франкфурт, зима 1963 года. «Немецкий дом» – это небольшой ресторан, который держит семья обычных бюргеров. Еве Брунс – их средней дочери – 24. Ее жених вот-вот должен приехать на помолвку, она ждет его на улице в одном платье. Снежинки тают на ее плечах. Вскоре ее жизнь радикально изменится – она случайно попадет в качестве переводчика с польского на немецкий на судебный процесс по Освенциму, о котором раньше ничего не знала. Ева Брунс – переводчица, а, значит, буквально обязана пропускать через себя чудовищные истории очевидцев по долгу своей службы (в отличие, скажем, от адвоката, который имеет возможность отстраниться и надеть «маску объективного профессионализма»). Еще она – молодая девушка и мечтает выйти замуж. А еще – родилась в 1939 году и очень смутно помнит свое детство.
Аннетт Хесс: «Материал должен быть развлекательным, иначе люди не смогут это вынести. Машина, в которую они садятся, повезет их через ужас – она должна быть привлекательной. Этой мой принцип повествования. Сам судебный процесс – занимает чуть больше трети сериала. Я пыталась изобразить его максимально достоверно. Естественно, пришлось его сократить. Например, защитников было семь, а у нас всего двое. Но я взяла оригинальные показания свидетелей и записала их дословно. Редко мне приходилось добавлять предложение из драматургических соображений. Процесс представлен таким, каким он был. Еще есть вымышленная семья Брунсов и другие вымышленные второстепенные персонажи, все из которых основаны на прототипах того времени. Например, есть молодой прокурор Дэвид Миллер – еврей, который очень страдает, потому что его семья была спасена от Холокоста. В течение многих лет мне не было ясно, что выжившим также приходится нести бремя того, что они выжили. Вот почему этот персонаж был для меня так важен, мне очень хотелось рассказать об этом аспекте».
«Немецкий дом» не делает обобщений. В отличие, например, от другого неплохого немецкого мини-сериала про Вторую Мировую «Наши матери, наши отцы» (2013 г.). Наоборот – все истории здесь настолько личные, рассказаны настолько деликатно и негромко, что даже удивляешься, что об этом всем можно говорить так спокойно. Зритель в том числе знакомится и с историями семей военных преступников – выясняется, что они тоже люди. И их дети могут заниматься любовью на заднем сиденье машины, беременеть от неарийцев, бунтовать, и искренне пугаться своих отцов, заслушивая показания свидетелей. Ужас не бросается в глаза и уши зрителей, а просачивается в повествование потихоньку, становясь от этого только еще страшней. Аннетт Хесс: «Настоящий зал суда находился рядом со школьным двором, и на этих (исторических – Полит.ру) пленках время от времени можно услышать звон колокола, крики и игры детей на школьном дворе, а в это время свидетели рассказывают, как восемь польских детей отправили в газ. Мы долго работали над этим сопоставлением звука».
Аннетт Хесс: «Антисемитизм так и не был искоренен. Когда год назад мы снимали этот сериал, мы и подумать не могли, что он станет настолько актуальным. Что люди в Германии фактически больше не осмеливаются носить ермолку и думают об эмиграции. Действительно, точно такие же вопросы, как и в 1933 году. Прежде всего, в “Немецком доме” описано историческое событие, речь идет о Холокосте. Но речь также идет о том, к чему могут привести расизм и антисемитизм в своей самой извращенной форме. Мы действительно снова находимся на очень тревожном пороге. Конечно, я рада, что могу этим сериалом представить свою точку зрения. Я надеюсь, что молодые люди увидят это и последуют юной, наивной точке зрения Евы Брунс. Что это даст им новое понимание всего конфликта или позволит понять, почему Германия воздержалась при голосовании в ООН (речь идёт о резолюции про немедленное прекращение огня в Секторе Газа – Полит.ру). Что они поймут эти связи, то, насколько далеко этот конфликт простирается в историю Германии».
Ну, и не только, видимо, Германии. Некогда Георгий Щедровицкий довольно точно сконструировал понятие «фашизма». Фашизм – это решение сложных проблем простыми способами. «Немецкий дом» про это. Своей интонацией, своей стилистикой, своей дотошностью и недидактичностью. Когда мы расчеловечиваем «врага» (врага мы, конечно, всегда расчеловечиваем), лучше точнее – когда мы смотрим на другого изначально как на врага, когда мы заранее все уже о нем «знаем» (в смысле, заранее нафантазировали, что знаем), когда мы отказываемся от работы по вниканию в ситуацию – мы не только не способны к правосудию (как нормальной форме нормального общественного действия), мы и сами перестаем отличаться от того, кого мы надумали денацифировать. Ну и тогда уже – извините – по логике вещей кому-то придется денацифировать нас. Если кто-то останется в состоянии это сделать вообще.
