Много лет уже отмечаю на всяких международных литфестивалях, что у коллег из африканских стран эмоциональный тонус другой, наэлектризованный, перегретый. Прочие на их фоне – расслаблены, говорят о пустяках, смеются, хотя и тут есть свои линии напряжения. В Сербии три года назад мне встретился поэт-имам-университетский профессор из Парижа, который хоть и был вальяжен, но методично клеймил Израиль и проповедовал ислам. В Канаде румынская поэтесса, эмигрировавшая во Францию и не находившая себе там места, периодически утирала слезу, объясняя, как невыносима жизнь в Румынии, но сердце ее там, а во Франции она тупо выживает. В общем, регионы неблагополучия всем известны, но Африка – особая статья. В 90-х на фестивалях появлялись поэты в национальных одеждах, выступления их были непременно фольклорны ( к чему-то подобному пытались приучить и русских: «Калинку-малинку спой», но номер не прошел), нулевые эту установку отменили, по одежке африканцы не отличаются от остальных. А внутри ничего не изменилось: «У нас резня, миллионы гибнут, голод, вы все только пользуетесь нашими богатствами, а помочь не хотите, знаете, какая у нас коррупция: население нищее, а подлая власть купается в роскоши, которая вам не снилась» итд. Не просто рассказывают – вопиют, взывают и как бы укоряют тех, кто обсуждает, в каком ресторане сегодня поужинать, в какой музей сходить, кто дарит друг другу свои книжки и поругивает алчных издателей, не платящих гонорары. И все сочувственно кивают, но эдак бочком-бочком отходят от «буйных» коллег, от несчастья, которому не могут помочь. Несчастье – не личное, бывающие на фестивалях потому там и бывают, что их переводят, дают гранты, они путешествуют или уже осели в какой-нибудь западной стране, но переживание несчастья родины не покидает их в любом случае.
Со мной до сих пор обстояло иначе. Запад периодически замирал в ужасе: «В России катастрофа», а я утешала: ничего, мол, справимся (в 1991 году даже написала в Зюддойче Цайтунг большую статью под названием «Российская катастрофа – дело привычное»). Может, потому, что надеялась – и все мы надеялись – на лучшее, может, потому что внимание к нашим бедам было велико, но я походила на спокойных западных людей гораздо больше, чем на возбужденных африканцев. В нулевые годы катастрофы посыпались одна за другой (ну все помнят: от взрывов жилых домов и далее по списку), но они были точечными, а «африканский синдром» - следствие катастрофы континуальной, безысходной. С вниманием посторонних это тоже связано: во время Норд-Оста мне звонили друзья из разных стран: «Ты там в порядке, жива?», а сейчас, этим страшным летом, не позвонил никто: катастрофа стала фоновой, даже и для нас самих. Сегодня отмечаем десятую годовщину Курска, завтра – год со дня взрыва Саяно-Шушенской ГЭС, сегодня арестовали прохожего Мохнаткина, заступившегося за женщину, избиваемую ментом, завтра отсрочили на 14 лет приговор суке, задавившей на тротуаре двух девушек. Хотя почему я говорю «суке», разве не во всех, и во мне в том числе, что-то заглохло, непоправимо испортилось? Просто степень разная. «Сука» первым делом не подбежала к сбитым девушкам посмотреть, что с ними, не бросилась звонить в скорую – она проверила, как выглядит капот ее машины, позвонила маме, чтоб обеспечить себе защиту, и уехала. Она думала о себе: своей безопасности, своем благополучии, что, разумеется, естественно, но нормальный человеческий инстинкт – сперва броситься к сбитым: живы ли?, вызвать скорую, нормальное чувство – потрясение от произошедшего, да и закон говорит: уехать с места аварии – отягчающее обстоятельство. Но сука знает, что мама ее – чиновница, сама она – из госаппарата Единой России, то есть, закон писан не для нее. Закон – ладно, другая тема, но чувства – с ними произошла метаморфоза. Когда каждый день не понос, так золотуха, убивают нежелательных свидетелей, арестовывают невиновных, пьяные менты избивают прохожих, чиновники ездят по встречке, собьют – отмажутся, все время что-то взрывается и горит – реакция притупляется. Это уже не ЧП, а континуальная катастрофа. Я подписывала массу писем в защиту, писем протеста, но в какой-то момент количество перешло в качество: психика отказывается каждый день реагировать на ужас и несправедливость. Психика не успевает переваривать и требует других впечатлений: книжку почитать, кино посмотреть, да и просто – заняться своими делами. Спасая свою жизнь, чувствуешь себя предателем. Пропуская мимо ушей очередной ужас, чувствуешь себя сукой.
В начале августа я уехала из Москвы. Просто купила билет и улетела на неделю в Париж, больше не могла дышать - в сорокаградусную жару, заправленную густым дымом. В Париж – потому что оказалось проще всего: там друзья, согласившиеся меня приютить. Кристина, моя переводчица, сразу стала предлагать сходить на всякие выставки, но какое уж тут искусство! Я могла говорить только о катастрофе, происходившей в России, каждые полчаса проверяла новости, спрашивала у друзей, оставшихся в аду, как они там, искала для них в интернете способы спасения – в общем, чувствовала и вела себя как типичный африканец. Смотрела на парижских прохожих и удивлялась их безмятежному виду: Россия в огне, при смерти, разве ж вы не знаете? То, что лично я находилась в безопасности, было всего лишь возможностью не умереть сейчас, из-за Шойгу, путинизма, коррупции, казнокрадства, вранья, приведших к беспомощности и преступному промедлению. Из-за граждан, бросающих непотушенные окурки, тоже (граждане, никогда и нигде не бросайте непотушенный окурок!). Один такой упал на мой балкон в самом начале жары – знала бы кто, задушила бы.
Так вот, находясь в пространстве, где можно дышать, я не могла отключиться от родины-беды, и увещевания, что я все равно ничего не могу сделать, и раз уж приехала, надо расслабиться и посмотреть что-то интересное, на меня не действовали. Единственное место, соответствовавшее моему скорбному настрою – Пантеон, прежде там никогда не была. Могилы великих. Вольтер, Руссо. Вспомнила, что революционеры, войдя в «африканский» раж, разрыли могилы королей и выкинули останки в овраг. Генриху IV, покойному уже несколько веков, отсекли голову. Кто-то ее схватил и спрятал до лучших времен. Казалось бы, якобинцы 1789 = большевики 1917 (я же, как африканец, все меряю на родину-беду) – ничего подобного! Мы еще не дожили до Генриха IV, самого почитаемого французского короля, основателя Франции как единого государства, до французского 16 века – не добрались. Уже прошли рейдерские захваты, крестовый поход против соотечественников, инквизиция, уже явственно противостояние «католиков» и «протестантов», но еще не было Вафоломеевской ночи, нация не сформировалась, протобульон только доваривается в котле. Генрих IV – король-протестант, переходивший в католичество и обратно, стремившийся примирить тех и других. Ему – морально - помогал Монтень. Литература и жизнь шли в унисон, «выдуманного» тоже писалось немало (читала когда-то множество квазиантичных французских пьес того времени), но потомки этого не запомнили. Надо сказать, что в Пантеоне туристы толпились только возле одной ниши, где похоронены Пьер и Мари Кюри. Сегодня в цене практическое: спасибо ученым за вакцину. И в период, когда король Наварры, а затем Франции и Наварры (просто Францией она стала только после революции) Генрих IV пытался утишить тогдашний «африканский синдром», прекратить континуальную катастрофу, тоже ценилось практическое. «Голос совести» значил больше, чем любой другой.
И вот друзья повезли меня в замок Шантийи, музей Конде, полностью посвященный той эпохе, которую в мире знают в основном по романам Дюма (его недавно со скрипом перезахоронили в Пантеоне – тут тоже стояла кучка туристов). Ну да, это же Генрих сказал «Париж стоит мессы», это тогда возникло «Король умер, да здравствует король», поскольку до похорон страну возглавляла восковая фигура умершего короля, выставленная на всеобщее обозрение. Нельзя ж без короля ни одной секунды! На Генриха было совершено 19 покушений. О последнем, смертельном, его предупредили, но он не огородил себя толпой телохранителей: меньше дорожил собственной жизнью, чем делом, которому ее посвятил. И дело дало плоды - после смерти Генриха истерзанная страна перестала быть «Африкой», быстро развившись в ту самую Францию, которая все последующие века, для самих французов и всего мира, «стоит мессы».
Хожу по музею Конде и, как истый африканец, меряю всё на Россию. Ну да, там выставлены Гуттенбергова Библия, Рафаэль, Пуссен, Энгр, это второй после Лувра музей изобразительных искусств Франции, но я обращаю внимание на другое: исторические документы, прикидывая, наступит ли в России подобная эпоха возрождения, или все сгорит и истлеет, оставив после себя территорию, называвшуюся некогда «Татарской пустыней». Я – африканец, я все время говорю и не слушаю других, про другое. Слушать любят только те, у кого достаточно простора, чтоб локальные происшествия не срослись в континуальную катастрофу. У французов пока достаточно. Меня везут (тут еще существен страдательный залог при наличии синдрома: не «я», а «меня») в Берси: новый район, построенный на территории бывших складов. Туда идет суперсовременное метро – без машиниста, управляемое электроникой. Сюда ездят отдохнуть в экологически чистой зоне (без машин, без бетона), на набережной Берси бары и рестораны сделаны на лодках, кораблях, на травке, где расставлены шезлонги – такое место современной мечты.
Иду себе домой, предавшись скорби за еще более ужасный, чем предыдущие, российский август, и вдруг слышу над головой, в листве, гомон, как бы не вполне птичий, поднимаю голову – тысячи зеленых попугаев поселились в местечке, где живу у друзей: однажды кто-то привез пару попугаев из Африки, клетку случайно открыли в аэропорту, они и вылетели. Теперь голосят в южном парижском пригороде, неподалеку от Орли, и бешено размножаются. Привет, говорю, попки, привет вам с родины, от настоящей африканки, у нас тоже 40 градусов, мы тоже перегрелись, в прямом и переносном смысле слова.
