Когда я была маленькой, у меня «тоже была» не только бабушка, но и – несколько лет - соседка по коммуналке. Кто-то там с кем-то разъехался, кто-то вовремя не подсуетился – короче говоря, наша семья оказалась в коммунальной квартире в московском рабочем районе Тушино. Соседку звали Валентина Андреевна. Она была женщина добрая, читала газеты «Советская Россия» и «Правда», выращивала чайный и молочный грибы, ходила «в полуклинику» и любила плотно покушать. К сожалению, со временем Валентине Андреевне стало казаться, что милые соседи-интеллихэнты ведут себя вовсе не по-добрососедски, регулярно дырявя ей ботинки и кастрюли, а возможно, также подсыпая ей в чай отравляющих веществ.
Суть, конечно, не в этом - в конце концов, коммунистический эксперимент по смешиванию научной и технической интеллигенции с управляющими государством кухарками в плавильном котле коммуналок давно потерпел крах. Дело в том, что одиозную до зубной боли даже по тем временам «Советскую Россию» (мы выписывали более прогрессивные «Известия») Валентина Андреевна любила читать непременно вслух, громко, монотонным голосом, гулко и торжественно доносившимся из соседней комнаты. Мелодией звучали произносившиеся нараспев фамилии (непременно с инициалами) Брежнев, Громыко, Устинов, Черненко, а иногда и присоединявшийся к ним Алиев. Но особенно ее привлекали почему-то новости культуры. Для сообщений о том, что Кировский или Большой театр куда-то там поехал, а кто-то получил очередные Ленинские премии в области культуры приберегался наиболее торжественный, громкий, с отчетливой артикуляцией отдельных слогов голос. Но проскальзывала в нем (или мне казалось?) и какая-то легкая ирония по отношению к «шибко культурным», которые пыжатся из себя, пыжатся, балеты танцуют- а потом нет-нет, да и пойдут дырявить ботинки простым труженикам.
Слушать эти ежедневные читки не было никаких сил, но к сожалению, именно мой диванчик стоял у стены, отделявший «наш» мир от мира, где было принято солить соседский чай. С тех самых пор я стала избегать культурные полосы и колонки в центральных газетах - детские травмы на редкость живучи. Гораздо позже несколько лет подряд я вела рубрику «Культурная неделя» в одном из крупнейших в стране политических журналов, но и это не помогло, а скорее, ухудшило ситуацию. Странно, но к «культурке» там было какое-то похожее отношение: к текстам подбирались самые красивые картинки и самые броские заголовки, но в редакционных обсуждениях постоянно проскальзывали терпеливая снисходительность, а то и издевка разной степени тяжести. Я не хочу сказать, что в журнале меня окружали сплошные валентины андреевны- совсем наоборот. Многие из моих коллег знали о поэзии Бродского, категорическом императиве Канта и музыке Стравинского гораздо больше, чем я; мы постоянно сталкивались и вежливо раскланивались в театрах, на литературных вечерах и посольских приемах по поводу какой-нибудь очередной заезжей знаменитости. Я хочу только заметить, что почему-то у культуры там был четко очерченный загончик за выкрашенным в жизнерадостные цвета заборчиком. Речь могла идти о совсем противоположных вещах, скажем, о классической музыке или откровенной попсе и сплошном шоу-бизнесе, но в любом случае более всего ценились милые аналитические безделушки, курьезы вроде статей про литературных негров или, скажем, о том, как «ребята пилят» бюджет какого-нибудь фестиваля. В этом огороженном пространстве легко было задохнуться (что в конце концов и произошло со мной), потому что там не было места каким-то важным, если не самым главным составляющим окружавшей меня жизни: творческому бурлению культурной тусовки, постоянно рождавшимся и иногда тут же умиравшим новым идеям или, скажем, серьезным размышлениям о том, какую колоссально важную, объединяющую людей роль начинают играть все эти славные безделицы в современной жизни, полной хаоса, виртуальности и общей разобщенности. И все же они, этот тон и этот загончик, были, конечно, куда лучше звериной серьезности газеты «Советская Россия».
«Сколько раз в неделю вы живете культурной жизнью?»- любимая шутка критиков. На прошлой неделе за одни сутки мне пришлось заниматься тремя самыми разнородными ее видами. В Центре интеллектуальной истории обсуждали книгу Татьяны Анатольевны Опариной "Иностранцы в России XVI - XVII вв. Очерки исторической биографии и генеалогии". Происходило все это в том самом высотном здании Академии Наук, изнутри которого так и не выветрился тоскливый дух советского учреждения, но чьи футуристически-инопланетные оранжевые конструкции на крыше так любят снимать в рекламе самых современных автомобилей. Обсуждаемая книга была очень интересной. Она говорила о далеких, многовековых корнях той милой непоследовательности, с которой у нас принято зазывать в гости и всячески раболепствовать перед всезнающими «иностранными специалистами» и при этом обличать в гневных филиппиках засилье чужой культуры, которую нам якобы навязывают извне. Я думала о том, как было бы хорошо, чтобы о выводах автора узнали не только ученые коллеги из уютного, но столь удаленного от обычной жизни академического мирка. Речь ведь не просто о научном исследовании, а о чем-то таком, важном, что может помочь миллионам людей, живущим в настоящем времени и имеющих колоссальные проблемы с исторической памятью и постоянным наступанием на те же грабли, понять себя. Но как это сделать? Есть ли в нашей культуре практические механизмы или пространство для разговора о подобных книгах или что-то вроде западной дисциплины “public history”? Нет. И более того. Того, кто захочет донести выводы книги до так называемого «простого читателя», о котором так любят толковать на планерках в СМИ, ученый мир тут же обвинит в упрощении, уплощении и неточностях, а критико-публицистическая тусовка, скорее всего, просто скорчит кислую мину: «кому это интересно». Удел таких книг в периодической прессе - петит в затертых углах книжных обозрений, в самом лучшем случае- колонка про нон-фикшн, которую все равно почти никто не читает.
В тот же день мы ходили в кино на новую «Гордость и предубеждение» с этой ужасной Кайрой Найтли в роли любимой с детства Элизабет Бенетт. Фильм был симпатичным, а красное платье рыжеволосой Келли Рейли вообще потрясало воображение (хочу такое же!), но создатели, конечно, грешили крайне легкомысленным обращением с текстом книги и историческими деталями. «А вы танцуете, мистер Дарси?»,- спрашивала экранная Элизабет, только что познакомившись с объектом девичьих грез, и было такое ощущение, что она тут же и пригласит его на белый танец, а потом, глядишь, и на чай-кофе-не выпьете-ли-стакан-воды в своей лондонской холостяцкой квартирке-studio. Если бы я писала настоящую рецензию или тем более научную статью про фильм, я бы, конечно, вволю поиздевалась над подобными несоответствиями, но вынуждена признать: в обычной жизни для меня был важнее тот факт, что фильм, несмотря на все свои несообразности, как-то удивительно точно описал развитие романтических отношений, всякие непонимания и ощущение потерянности, мои собственные гордость и предубеждение, так сильно мешающие жить. А уж за красное платье Келли Рейли я готова была простить все остальные прегрешения.
Вечером того же дня я с не меньшим удовольствием, чем научный труд или «серьезную» критику, писала маленькую статейку о великом французском фотографе Брассаи для одного известного глянцевого издания, пытаясь в три тысячи знаков вместить и легкомысленный тон, и верность исторических деталей и мое отношению к предмету, отнюдь не легкомысленное. Писала - и вспоминала, с каким презрением и едкой иронией Ролан Барт в «Мифологиях» отзывается о том же самом журнале, в котором фотографии известных пистальниц поместили с такими приблизительно подписями «Мадам К., два романа, трое детей». «Что же хотят этим сказать? А вот что: (…) женщины для того и существуют на земле, чтобы рожать мужчинам детей; их библейское предназначение не может отменяться в связи с продвижением в общест¬ве; за богемность, естественным образом присущую жизни писателя, они должны незамедлительно платить налог рожая детей. (…) Что бы ни писал журнал «Эль», для него все сводится к двум простым действиям: сначала заприте гинекей и только после этого предоставьте женщине свободу действий.».
Кажется, Барт, как и многие мои современники, переживал за мою свободу и мое равноправие куда больше, чем я сама. Кажется, он даже отчасти пытался разъяснить всем этим легкомысленным дамочкам с их детьми и книгами всю незавидность их положения. Наверное, когда-то, когда, говорят, культурные женщины были закабалены, все это было удивительно остроумно и к месту. Я осознаю, как много мне дано- в том числе, отчасти благодаря борцам за равноправие. Но в нынешней жизни, моей собственной, между всеми этими модусами - строгой научной дамы, критика, публициста, участницы тусовки, социально активного человека и самой обычной женщины, которой понравилось красное платье Келли Рейли - нет никаких противоречий. Жить они мне нисколько не мешают, притесняемой я себя не чувствую. Скорее, эта возможность переключений из модуса в модус - без резкости и желания противопоставить один другому - помогает мне тихой сапой перелезать и просачиваться через те несокрушимые бетонные стены, которые современное общество, прикрываясь дебатами о равноправии, воздвигло между культурой и политикой, историей и современностью, женским и мужским. И главное - она дает мне возможность не смотреть на культуру с неразборчивостью читателя передовиц, звериной серьезностью коммунистических газет или вечным стебом изданий некоммунистических, а наконец-то выпустить ее из уютного и милого загончика с его затхлым воздухом в самую обычную жизнь.
