Любовь Васильевна Шапорина (1879 – 1967), урожденная Яковлева, дворянка, выпускница Екатеринского института, всю свою долгую и нелегкую жизнь прожила в Петербурге – Ленинграде. Она оставила нам дневник, уникальный в разных отношениях (отрывок из него, относящийся к блокаде Ленинграда, был опубликован на портале OpenSpace, где за четыре месяца его просмотрели более 32 тыс. чел.).
Шапорина вела дневник с 1898 г. до самой смерти, т.е. почти 70 лет – и каких лет! Начав записывать свои мысли и чувства, как это нередко делают молодые люди – от одиночества и тоски, она с некоторого момента стала относиться к своим записям как к имеющим ценность для потомков; позже Шапорина будет называть дневник и тщательно сохраняемые письма «архивом».
Как ни удивительно, это не повлияло на текст – Любовь Васильевна явно записывала свои мысли и наблюдения без всякой оглядки – и на очевидную небезопасность этого занятия, и на то, правильно ли ее поймут будущие читатели, не осудят ли и т.п.
Поневоле задумаешься о том, что многажды скомпрометированное понятие цельный человек имеет все-таки безусловный смысл…
Шапорина пережила все волны террора и блокаду Ленинграда; она целеустремленно вела подробные записи об этих временах. Систематически и подробно Л.В. начала писать дневник весной 1917, будучи уже женой Юрия Шапорина, ставшего впоследствии известным советским композитором. Сама она к этому времени была известна как художница и создатель популярного в Петрограде Театра марионеток. Театр этот выступал на самых разных сценах, в том числе, например, на такой многократно описанной историками культуры площадке, как кабаре «Привал комедиантов». Понятно, что Л.В. могла наблюдать питерскую, а потом ленинградскую интеллигенцию изнутри и была свидетелем – а нередко и участником – многих важных событий своего времени.
Вслед за Ахматовой, с которой Шапорина была дружна, она вполне могла сказать о себе: я была тогда с моим народом/ там, где мой народ, к несчастью, был. Была – и подробно обо всем этом писала, осознавая важность своих свидетельств.
В 50-е годы прошлого века мой старший друг, известный лингвист Энвер Ахметович Макаев, часто говорил: «с нами случится все самое худшее». С Шапориной и ее ближайшими родственниками и в самом деле случилось почти все – кроме тюрьмы и ссылки. Вокруг арестовывали, лишали жилья и имущества, высылали целые семьи. Два старших брата Л.В. эмигрировали, немалая часть ближайших друзей в разные годы погибли в лагерях и тюрьмах. Шапорина бедствовала и голодала, продавала вещи, принадлежавшие еще ее родителям, расставалась с дорогими ей книгами и альбомами, сама колола дрова и топила печку, в блокаду работала медсестрой, зарабатывала преподаванием и переводами, чтобы кормить и лечить сначала своих, а потом еще и чужих детей (об этом ниже) и своих внуков.
В 1933 г. Любовь Васильевна пережила смерть любимой младшей дочери – одиннадцатилетней Аленушки. Ее она будет оплакивать до конца своих дней. Ежегодно – пусть на последние деньги – Л.В. заказывает панихиду, даже больная ездит на могилу, бережет памятник – притом ее скорбь не делит отец ребенка. Даже через десять, пятнадцать, двадцать лет потеря дочери не стала для Л.В. частью прошлого. Видимо, только с дочерью – совсем еще маленькой девочкой – Любовь Васильевну связывали глубокие чувства; через много лет она так же будет любить внучку Соню, дочь сына Васи. О самом Васе Л.В. тоже будет заботиться всю жизнь, он станет хорошим театральным художником, но подлинно близкие отношения между матерью и сыном не сложились.
К 1933 г., когда умерла Аленушка, семья Л.В. по существу уже давно распалась, да и во времена, когда Шапорины еще не разъехались окончательно, Л.В. относилась к супругу в большей мере как к талантливому, но нелепому младшему брату – сосредоточенному только на себе и своих трудностях. Главное, в чем Л.В. упрекала мужа – это его неспособность целеустремленно работать, неготовность к ответственности ни за свой талант, ни за судьбы близких.
Работоспособность самой Л.В., масштаб ее умений, ее постоянная установка на преодоление – все это и в самом деле поражает. Если в каком-либо смысле Л. В. можно назвать «институткой», то, прежде всего, в ее отношении к любому труду и, в частности, к бытовым хлопотам. Она умела все: шить, стирать в холодной воде, готовить «из ничего», топить любую печь, ухаживать за больными (не говоря уже о том, что она была квалифицированной медсестрой).
Шапорина делала куклы, писала портреты, резала гравюры; переводила с четырех языков; в трудную минуту вспомнила «Моцарта и Сальери» Пушкина – и «перечла Женитьбу Фигаро» – разумеется, в подлиннике. Уже очень пожилой и не слишком здоровой она продолжает бывать на могиле дочери, пишет многочисленные письма, помнит обо всех днях рождения, ухаживает за больными друзьями, навещает одиноких и приходит на похороны.
Я еще застала этот тип женщин «с прямой спиной»: такова была, например, Вера Феодосьевна, моя учительница в 1-м классе довоенной московской школы №123 в Хлыновском тупике. Коротко стриженая, сухощавая, в черном платье с пелериной, она читала нам вслух «Путешествие Нильса с дикими гусями». Такова же была Серафима Николаевна, кончившая в незапамятные времена фребелевские курсы. Я навещала ее, будучи уже в 10 классе – она дружила с правнуком Тютчева Кириллом Пигаревым; сочувственно выслушивая мои рассказы (это весна 1949 года, т.е. уже начались массовые аресты среди врачей – ближайшего окружения нашей семьи), она никогда не давала советов.
Кроме своих детей, а позже – внуков, Любовь Васильевна растила двух девочек – Мару и Галю, которых она забрала к себе в 1937 г. после ареста их матери. Ранее уже был арестован их отец, друг Шапориных, журналист и писатель Алексадр Осипович Старчаков (его Л.В. вспоминает много раз как человека умного и проницательного). Жена Старчакова Евгения Павловна, мать этих девочек, выжила, но и после лагеря была поставлена в такие условия, что не могла ни жить в Ленинграде, ни заработать себе на жизнь, так что Л.В. еще много лет продолжала считать Старчаковых своей семьей. Именно Шапориной через двадцать лет вдова пришлет копию справки о реабилитации Старчакова «за отсутствием состава преступления».
Шапорина была человеком не только верующим, но и церковным – неуклонно посещала службы, заказывала панихиды по усопшим, в трудные минуты мысленно обращалась к евангельским текстам. Как только прекратились обстрелы города, водворила на прежнее место образа. Вера ее при этом была в высшей степени деятельной – «долги наши» она понимала как нерассуждающую готовность помогать тем, кому она в силах помочь, а ответственность за свой выбор брала на себя.
Один из редких для нашей мемуаристики сюжетов – подробные записи Шапориной о ее встречах с сотрудниками НКВД, которые долго пытались добиться от нее регулярного доносительства. В конце концов, Л.В. сочла тактически менее рискованным согласиться и несколько раз писала «донесения» о том, какие «правильные» люди ее окружают – пока, наконец, не упросила оставить ее в покое из-за ее «бесполезности».
Многие годы Л.В. была дружна с семьей Алексея Толстого – Шапорины и Толстые тогда круглый год жили по соседству в Детском Селе. Близким человеком для Л.В. много лет была Анна Петровна Остроумова-Лебедева, которая неоднократно помогала ей деньгами и продуктами. В числе давних и любимых друзей Л.В.были сестры Наталья и Елена Данько – первую мы знаем по фарфоровым скульптурным изображениям Ахматовой; книгами второй – «Деревянные актеры» и «Китайский секрет» – мое поколение зачитывалось в детстве. Сестры Данько с пожилой матерью эвакуировались – но вся семья погибла по дороге при не вполне ясных обстоятельствах. Эту потерю Любовь Васильевна будет оплакивать много лет.
Д.Д.Шостакович для Шапориной навсегда остался Митей; она часто встречалась с его матерью Софьей Васильевной. Регулярно бывая на концертах в Филармонии, всем пианистам Л.В. предпочитала Марию Вениаминовну Юдину, с которой дружила и переписывалась; мнением Юдиной она особенно дорожила и потому подробно записывала их беседы.
Одно из поразительных впечатлений от «Дневника» – это неугасающий интерес Шапориной к жизни в разных ее проявлениях. Вот она попала в больницу, где в многолюдной палате соседками были простые крестьянские женщины, с довольно грубой манерой лезть не в свои дела. Л.В. это отмечает – но резюмирует свое пребывание в больнице как возможность целыми днями слушать настоящую русскую речь.
Удивительны ее записи о городе в разную погоду и разное время года, причем наблюдательна она одновременно и как мастер слова, и как мастер резца и кисти. В 77 лет Л.В. специально отправляется довольно далеко от дома – на проспект Обуховской обороны – только для того, чтобы посмотреть храм Святой Троицы постройки XVIII в., известный в Питере как «Кулич и Пасха».
Свой город Шапорина любила страстно, как может любить человек родное гнездо – и как мастер может восхищаться сокровищами, к которым он так или иначе причастен. В подобном контексте само упоминание патриотизма Шапориной мне кажется излишним – тем более странной выглядит конструкция, предложенная в предисловии одним из публикаторов «Дневника» питерским архивистом В.Н.Сажиным. По его мнению, патриотизм Шапориной слагался из любви к России (так сказать, патриотизм «в чистом виде»), национал-большевизма и антисемитизма.
Национал-большевизм – все-таки термин, закрепленный не за смутными эмоциями, а за несколькими концепциями, притом довольно-таки противоречивыми. Это, так сказать, вообще «не отсюда». Что до антисемитизма как мировоззрения /мировосприятия… Да, в дневнике Любовь Васильева неоднократно воспроизводит расхожие – особенно в период Отечественной войны – штампы речений о евреях, якобы отсиживавшихся в тылу и занятых своими гешефтами, в то время как мы, русские – и т.д.
Впрочем, «мы, русские» в подобном контексте – тоже «не отсюда». Да, Шапорина иногда воспроизводит всякие слухи, сплетни, анекдоты, равно как и клише о русских, англичанах, французах, «делах иудейских» и т.д. И что с того?... Л.В. была человеком, глубоко укорененным и в русской, и в общеевропейской культуре и истории – для нее совет в трудную минуту «перечесть «Женитьбу Фигаро» имел совершенно практический смысл; ее любовь к своей стране, смею думать, была неразложимой любовью «к родному пепелищу». Да и вообще: мало того, что еврей Александр Осипович Старчаков навсегда остался для Шапориной примером умного и проницательного человека – она еще и вырастила двух его дочерей, буквально отказывая себе во всем.
«Дневник» Шапориной замечателен, среди прочего, еще и тем, что Л.В., несомненно, воплощала некий человеческий тип, ушедший вместе с этим поколением (я имею в виду не масштаб таланта, а представления о долге и чести). Например, поэтесса Аделаида Герцык старше Шапориной всего несколькими годами; младшая из сестер Герцык – Евгения (переводчица и автор известных мемуаров) – почти ровесница Шапориной, философ и писатель Ф.А.Степун пятью годами моложе.
Для этих людей путешествие по Европе, учеба в Париже или в Марбурге, равно как и владение европейскими языками – повседневность; материальная обеспеченность – это важное удобство, но не более того, зато долг и ответственность – абсолютные ценности.
Любовь Васильевна была наделена чутьем на подлинность обстоятельств, людей и их устремлений – возможно, она не была такой уж «интеллектуалкой», так ведь и жизнь, мгновения которой она старалась запечатлеть в своем дневнике, тоже состоит из разного…
17 февраля 1944 г. (ленинградцы еще «отовариваются» строго по талонам) Л.В. была на именинах у Остроумовой-Лебедевой и записала, что «именинница накормила нас потрясающе» – в числе прочего упомянут принесенный одной гостьей торт «Наполеон». А в записи от 19 февраля читаем: «По тем же слухам [имеются в виду рассказы возвращавшихся в Ленинград военных корреспондентов - Р.Ф.], расстрелянные в Катынском лесу поляки – это дело рук НКВД, служи хоть десять панихид».
Любовь Васильевна прожила долгую жизнь; последние записи, сделанные в 1967, в год ее смерти, посвящены пушкинистике Ахматовой...
А храм «Кулич и Пасха» и в самом деле замечателен.
Фрагмент этого текста был опубликован в газете «Троицкий вариант» (2011. № 82), в статье «Глубина текста и “глубина” Интернета».
