Дуня Смирнова – журналист, сотрудник издательских домов «Коммерсантъ» (1995-1998), «Московские новости» (1998), «Афиша» (1999-2000). Публиковалась в журналах «Сеанс»,
«Столица», газетах «Русский телеграф», «Ведомости» и др. Автор сценариев фильмов «Мания Жизели» (1995), «$ 8 ½» (1999), «Дневник его жены» (2000, Второй приз за сценарий на конкурсе The Hartley-Merrill International Screenwriting Competition, США), «Прогулка» (2003) и др. Соведущий ток-шоу «Школа злословия» (Культура, НТВ; премия ТЭФИ-2003). Беседу вел Глеб Морев.
Сейчас вы, как сценарист, работаете с Андреем Михалковым-Кончаловским над фильмом под названием "Глянец". Не касаясь содержания будущей картины, хотел бы спросить вас - пришлось ли в ходе этой работы вам, одному из самых заметных авторов русского глянца, внутренне "остраниться" от него, взглянуть на этот культурный феномен со стороны? Или эта внутренняя дистанция всегда в вас существовала?
Я, честно говоря, не совсем понимаю, с каких пор меня произвели в авторы глянца. За последние семь лет у меня опубликовано было пять текстов в Vogue (все так или иначе анти-гламурные), один рассказ в Playboy и одно интервью, даденное Marie Claire. Всё. Кроме того, последние два года я журналистикой вообще не занимаюсь – ни глянцевой, ни какой другой. Скрупулезность этого подсчета объясняется не моим пристальным интересом к собственной карьере, а как раз полным нежеланием смиряться с привешиванием мне глянцевой биографии.
Что касается работы над сценарием «Глянца», то во многом исходные позиции у Кончаловского и у меня совпадали. Кончаловский, правда, более радикален: он гламур ненавидит, последовательно, обдуманно, идеологично. Я не буду комментировать его соображения, поскольку это целая концепция, мировоззрение, базирующееся на неприятии капитализма как социальной системы в целом. Что до меня, то я давно и глубоко убеждена, что именно индустрия красоты уже несколько десятилетий полностью утратила какой бы то ни было гуманитарный здравый смысл. Даже в худших образцах голливудских киноаттракционов есть хотя бы гомеопатическая доля гуманитарных и моральных ценностей: желание утешить человека, приободрить его в трудном выборе, помочь ему уверовать в осмысленность жизни и смерти, в справедливость. В гламуре и всех его, как говорили в производственных романах, смежниках ничего подобного нет. Это заговор огромных корпораций против человека. Там и человека-то, как вы понимаете, нету, там только потребитель. Гламурные журналы – министерство пропаганды этой хунты. Именно они внушают идею вечной молодости, отвергая огромную культурную и цивилизационную категорию – старость. Именно они навязывают внешние и поведенческие стандарты, униформу, вытаптывая индивидуальности. Они до полного уже безумия раскручивают маховик консьюмеризма, они делают из людей рекламоносители. Они создают новые символы и, соответственно, новую религию, в которой на месте счастья – богатство, на месте поступка – покупка, вместо любви – половая физкультура, вместо самопознания – тесты, вместо борьбы с грехами – диеты, вместо семьи – фитнес-клуб, вместо мировоззрения – сезонная мода. Они выполняют заказ своих рекламодателей, и я искренне не понимаю, почему эти журналы должны продаваться за деньги, а не вкладываться в пакет с только что купленными трусами как подлежащие помойке флайеры и каталоги. И поскольку они, журналы, на мой взгляд, все-таки только инструменты, а не вдохновители этой войны с честным обывателем, то ненавидеть их я не могу, глупо ненавидеть армейские соединения. Среди их солдат, как это всегда и бывает, встречаются очень симпатичные люди.
Когда я задавал первый вопрос, я имел в виду и вашу работу в «Афише». На мой взгляд, «Афиша», развивая Вашу милитарную метафору, – одно из самых боеспособных соединений армии, борющейся за победу консьюмеризма. Шпионский, так сказать, отряд, засланный на вражескую – интеллектуальную, гуманитарную – территорию. Или для вас глянец имеет более узкие границы?
Знаете, Глеб, оказалось, что про «Афишу» я просто как-то забыла. Но, отдавая должное вашей остроте о шпионском отряде, все-таки «Афишу» я гламуром не считаю. Я, правда, давно не читала этот журнал, но по крайней мере в то время, когда я там работала, никакого угнетения книг или фильмов с точки зрения возраста, фигуристости, богатства или нарядности их создателей там не было. Получается, что для меня одним из важнейших признаков гламура является смесь шовинизма (не национального, конечно) с детерминизмом. И хотя понятие «модности», столь чтимое и культивируемое «Афишей», детерминизмом отдает, но его все-таки не достаточно. Да и потом «Афиша» - издание прикладное, практическое, фактически справочник, а гламурные журналы – это скорее «все в жизни лишь средство для яркопевучих стихов». «Афиша» – не мировоззренческий журнал, а GQ – мировоззренческий, к сожалению.
Не соглашусь тут с вами: по мне, что «Афиша», что GQ, при всех различиях их поэтики – издания по сути прикладные, справочные, даром что в одном рекомендуют, кого и в каком кафе читать, а в другом – какой носок и галстук к каким ботинкам надеть и т. п. Другое дело, что, на мой взгляд, и та и другой – и мировоззренческие, по вашей терминологии, издания. Оба моделируют реальность, навязывая читателю регламент бытового и/или культурного поведения. Тотальность – вообще неотъемлемое свойство гламурного проекта, зона (воз)действия которого не ограничивается, по-моему, сферой периодики, но охватывает всю культуру. Усматриваете ли вы следы гламурной экспансии в близких вам культурных сферах – литературе и кино?
Может быть вы и правы, может быть, я необъективна по отношению к «Афише», поскольку в ней работает несколько симпатичных мне людей. Но мне и правда не кажется, что «Афиша» навязывает регламент культурного и бытового поведения. То, что Константин Агунович писал в «Афише» о живописи, не согласуется ни с каким регламентом. Его проза об изобразительном искусстве не имела ничего общего с «культурной политикой», проводимой, например, Екатериной Деготь: он никогда не играл роли бюро пропусков на проходной вечности. С его вкусами можно было солидаризироваться или нет, но никто вас за это не прорабатывал на парткоме. Точно так же соображения Алексея Васильева о кино могли быть пристрастны, но никогда не были «концептуальны» в смысле «Н принято хвалить, а НН ругать». Вообще сам факт того, что «Афиша» позволяет себе кого-то ругать, на мой взгляд, принципиально выводит ее из рамок гламура: гламур никогда не ругает, моделируемый им мир совершенно бесконфликтен и именно потому искусственен – когда гламур хочет поругать, он не замечает.
Для того чтобы содержательно ответить на ваш вопрос о гламурной экспансии в литературе, мне нужно было бы знать ее, современную литературу, а я, признаться, совершенно ее не читаю. Мои читательские интересы давно усохли до классики, российской истории и разного рода мемуаров. Вот, правда, Пелевина прочла последний роман. Очень понравилось. Следов гламура не заметила.
В кино, конечно, следы какие-то есть. Фильм [Филиппа Янковского] «В движении». «Гололед» [Михаила] Брашинского. Еще пара картин. Но я не решилась бы назвать это экспансией. Гламур ведь очень сильно сосредоточен на визуальной стороне жизни, и потому вполне естественно, что гламурные московские интерьеры, холодный свет никелированных поверхностей, резкое укрупнение деталей используются в современном русском кино именно как признаки, приметы его современности. Это так называемое модное изображение я сама не очень люблю, но считаю его нормальным явлением в формировании киноязыка, и думаю, что кинематограф тут просто использует глянец, а не наоборот. При том временно использует. Я не могу с другой стороны не отдать должное смелости своей приятельницы Алёны Долецкой, дающей приз Vogue за самое стильное визуальное решение месхиевскому фильму «Свои», произведению и впрямь визуально очень продуманному и осмысленному, но ни в какой степени не гламурному.
Некоторое подобие предполагаемой вами экспансии можно, наверное, наблюдать в телевизионном кино, в сериалах, то есть в продукции, обращенной ровно к тому же потребителю, что и полиграфический глянец. Это, по-моему, естественно.
Забавно то, что как раз культурными мнениями самого гламура очень просто манипулировать – они же все, как один, готовы по правильной команде обожать Киру Муратову, не понимая в ней ни шиша.
Говоря про «еще пару картин» – не имеете ли вы в виду кинематограф Алексея Учителя? Но, по-моему, его последний фильм «Прогулка» – просто образец кино-гламура. И блистательно созданная вами литературная, точнее даже – языковая основа этого фильма, сознательно «приподнимающая» героев над реальной языковой средой и жизнью, вполне согласуется с эстетизирующей эту жизнь режиссерской поэтикой.
Меня до такой степени огорошило ваше соображение о ее гламурности, что я как-то даже растерялась. Мы с вами, видимо, безнадежно по-разному толкуем это понятие: вы – бесконечно широко, я – значительно уже. С вашей позиции судя, получается, что в «Анне Карениной» множество гламурных страниц. А уж «Обыкновенная история» Гончарова – просто чистейший журнал Elle. Так все-таки нельзя, по-моему. Эстетизация действительности, в которой вы упрекнули «Прогулку», есть, прошу прощения, просто один из признаков искусства. Фильм «Брат», по глубокому моему убеждению, тоже эстетизирует действительность в высшей степени. И что? Конечно, «Прогулка» - романтическая история, и стилистика для нее выбрана соответствующая. Но в основе сценария – и меня не перестает удивлять безграмотность наших критиков, не заметивших этого, - лежит классическая схема комедии-дель-арте: Пьеро, Коломбина и Арлекин. Вынуждена напомнить, что комедия-дель-арте была искусством прежде всего народным, площадным, и совсем недаром все действие «Прогулки» происходит на улице. Ну и что тут гламурного? Прыгающая камера? Так она была выбрана только по техническим соображениям, иначе как с рук было не снять. То, что многие считают, что таких молодых людей нынче не бывает? Но это неправда. И вы, и я встречали много молодой интеллигенции. Да и потом, это вообще не аргумент: мало кто из итальянских журналистов был похож на Марчелло, девушки типа самойловской Вероники редко усыновляли детей, найденных на улице, а реальный Данила Багров вряд ли произносит достоевские монологи над предателем-братом. Я решительно не могу найти в этом фильме признаков гламура.
По моим понятиям, их два. Первый: гламур под видом бескорыстного служения прекрасному всегда что-то продает. «Прогулка» не продает ничего. Даже продакт-плейсмента там нет, к моему большому сожалению, он, наверное, отразился бы на гонораре драматурга. Второй признак гламура: гламур отрицает не только трагедию, но и драму – в него не помещается ни смерть, ни горе. Пользуясь словами группы «Сплин», «думают люди в Ленинграде и Риме, что смерть – это то, что бывает с другими». Выдуманные люди гламура то же самое думают не только о смерти и страданиях, но даже о неудачах: в их несуществующей жизни есть место только легким неудовольствиям, Джеки Онасис они никогда не описывают как несчастную вдову, пережившую нечто ужасное, но всегда – как богатую красавицу. Если вы заметили в «Прогулке» хотя бы отзвуки подобного мировоззрения, то мы с вами разные фильмы смотрели. В том, который смотрела я, все трое героев в конце очень несчастливы.
Говоря о своих «глянцевых» текстах, вы определили их как компромиссные («так или иначе антигламурные»). Помимо экономических резонов – был ли в этом компромиссе – участии интеллектуала в глянце – культурный смысл? Каковы, на ваш взгляд, стратегии интеллектуала в глянце? И наоборот – глянца по отношению к интеллектуалу? Ведь, опять же – так или иначе – без последнего не обходится: вспомним Набокова (а у нас - Битова) в Playboy, Бродского – в Vogue.
Я, конечно, тот еще интеллектуал. Особенно в предложенном вами контексте. Не знаю, как насчет стратегии, но я для себя видела смысл как раз в том, чтобы закопать несколько мин на необъятной вражеской территории: сказать несчастным, депрессированным женщинам, читающим всю эту красоту, что и с толстыми ногами, неряшливо одетым мужем и – страшно сказать – даже с внуками, без свечей, кружевного белья и тихой музыки, без ботекса и латекса можно жить вполне удовлетворительно. Даже иногда испытывать моменты счастья. Например, тяпнув с мороза водки да под селедочку, да с грибком маринованным. Или, совсем напротив, перечитывая «Анну Каренину». Насколько мне известно, в ответ на мои диверсии пришло много благодарных писем со стороны читателей, а героическую Алёну Долецкую долго и уныло мучило руководство. Я не вижу тут никакой стратегии: пишущий человек старается использовать почти любые возможности высказать свои соображения (если они у него в данный момент имеются), кроме совсем уж неприличных (возможностей, а не соображений). Да и то – Розанов или Лев Аннинский и неприличными не пренебрегали, печатались черт знает с кем бок о бок.
Что же касается стратегии самого глянца, то, конечно, меня соблазняет параноидальная мысль, что глянец вербует интеллектуала деньгами – поскольку больше он, как правило, ничем не соблазняется – с целью компрометации и растления: и ты такой же, и ты с нами делаешь наше плохое и вредное. Но вообще-то это не так. Глянец бездумен и легкомыслен. Он покупает не интеллектуала, а селебрити, знаменитость. Ему совершенно все равно, будет это текст Битова или Баскова, Басков даже, наверное, предпочтительнее, да вот беда – никак не освоит буквенную клавиатуру. Правда, не стоит забывать, что глянец меняется: и географически – сравните, например, французский Marie Claire с нашим, да и Playboy, и Vogue – в связи с национальными вкусами, и во времени. Я же не случайно сказала про утрату смысла именно в последние десятилетия. Того Playboy, в котором печатался Набоков, давно уже нет, а Vogue 1960-х годов был по сравнению с нынешним просто пощечиной общественному вкусу, ареной авангардных экспериментов. Одним словом, подсудимый не всегда и не везде был таким гадом, у него случались и хорошие дни. Я думаю, что перелом произошел в конце 1980-х – начале 1990-х.
С чем вы связываете эту трансформацию?
То есть как, с чем? Время такое было, сынок. (Не сочтите за фамильярность, умоляю!) Я совершенно не имею способностей и склонностей вести культурологический разговор о времени. Мне просто кажется, что именно в эти годы истерика потребления переломила остатки идеалистических представлений 1968-го, и крах коммунистической системы сыграл в этом далеко не последнюю роль. Я, как вы понимаете, чрезвычайно далека от любых завываний над гробом Варшавского договора, но мы часто недооцениваем тот факт, что для многих западных умников, дураков и романтиков иллюзорное наличие альтернативы капитализму было одновременно и утешением, и тормозом. И когда оказалось, что «обманула та мечта, как всякая мечта», пропадать решили с музыкой. Да я, кстати, и не уверена, что пропадать: это же все живые процессы, для современников часто уродливые, а для потомков получающие совсем другой смысл. Ведь на соседней грядке с деньгошуршащим гламуром в той же пышной поре цветения произрастает новое пуританство, возрождение обрядовой религиозности, пропаганда семейных ценностей. Для нас с вами, как для людей культуры, именно оттуда может грянуть тяжкая опасность: протестантское сознание чрезвычайно мало ценит эстетику, а то, что в качестве таковой все-таки выбирает и начинает ценить, лучше бы было задушить во младенчестве. Но для нашей иудохристианской цивилизации, возможно, именно этот ужас нового ханжества, нетерпимости, клерикализма окажется спасительным. Впрочем, я не знаю.
Кстати, об опасностях. Мне кажется, что, будучи объективными, нельзя не заметить, как бесконфликтная глянцевая вселенная под влиянием происходящего в российском обществе дает первые трещины. Где-то мелькают портреты Ходорковского, в том же GQ Лимонов страстно пишет о жертвенности и в полный голос оплакивают разрушаемую Лужковым старую Москву. Наконец, только что ваша любимая «Афиша» устами своего главного редактора заявила о наступлении «нового времени» - времени «плохих новостей». Что это, на ваш взгляд – салонное фрондерство, коммерциализация радикального? Или возвращение «хороших дней» и общественного смысла для глянца еще возможно?
Начинается все, конечно, с салонного фрондерства и коммерциализации радикального. Но я уверена, что этим не закончится. Во-первых, по собственному опыту могу сказать, что иметь определенную общественную позицию довольно увлекательно. Наличие или отсутствие у человека политических взглядов значительно больше связано с его темпераментом, чем это принято считать. Соответственно со своими темпераментами и поведут себя трудящиеся гламура: наиболее азартные из них увлекутся политикой, оттащить их от нее будет трудно, а робкие их за это осудят. Во-вторых, несмотря на общепринятую глупость гламура, люди в нем трудятся совсем не глупые. Они не могут не понимать, что существующая сегодня политическая ситуация несет в себе потенциальную угрозу и для их уютного бархатного мира: меньше свободы в России означает в то же время и меньше денег; так называемая смена элит происходит в совершенном противоречии со всей стилистикой гламура. Ксения Собчак, занявшая место Ренаты Литвиновой – неадекватная замена, и ее, поверьте, никто не жаждет. Когда [вице-президент Альфа-банка Александр] Гафин уедет, они что, [замглавы администрации президента Игоря] Сечина будут на тусовках фотографировать? Вы его лицо видели? Кроме того, если даже мелкий бизнес, поначалу столь радовавшийся атаке на олигархов, уже приуныл и почувствовал на себе давление государственного рэкета, неужели вы думаете, что это не беспокоит какой-нибудь Bosco di Ciliegi? Конечно, отнять Vogue у Condé Nast значительно труднее, чем «Афишу» у [председателя Совета директоров ЗАО «Афиша интдастриз»] Антона Кудряшова, но при желании возможно и это. Поэтому салонное фрондерство очень быстро превратится в простую и искреннюю борьбу за существование. Кто-то, естественно, изберет тактику мирного сосуществования, быстро переходящего в сервильность. А кто-то, если изданию придется умирать, будет делать это красиво – уж в этом-то гламур толк знает.
Вообще, вы, наверное, заметили, как быстро мы возвращаемся к тому положению, в котором наши разногласия, еще вчера столь непримиримо нас разделявшие, становятся несущественными - ровно как позавчера. Так вот в гламуре, не стоит забывать, работает много людей из нашей с вами социальной среды, приверженных либерализму не меньше нас и получившим от него не меньше нашего (а в материальном исчислении, наверное, больше), рассматривающих возможность эмиграции как несчастье. И мне крайне трудно поверить, что никто из них не испытывает брезгливого возмущения, не чувствует своей прежней беспечной причастности к нынешней реставрации и не имеет желания ей противостоять.
Критическая масса, 2004, 4
