Вообразите себя сидящим перед старым сундуком с откинутой крышкой. В нем вперемежку лежат бумаги. Ценные ли – неизвестно; быть может, только для вас одного и любопытные. Старые тетради, связки писем и отдельные конверты, разрозненные страницы каких-то книг, альбом с металлическими застежками, почтовые открытки с видами европейских городов и репродукциями картин некогда известных художников, на обороте которых прочитываются строки,. выведенные неумелой детской рукой. И там же - выцветшие акварели с набросками чьих-то портретов, фото с обломанными углами некогда добротных паспарту…
Кто-то усмотрит возможность извлечь из найденного непосредственный прок: остеклит акварель и повесит ее у себя дома. Кто-то заинтересуется – что это за Община Св. Евгении, печатавшая открытки со светскими картинками?..
Ну, а архивист, заглушив эмоции – ибо от старого и, тем более, старинного он заранее ждет откровений, - архивист начнет с дотошного описания всего того, что попало ему в руки. «Россыпь» будет проанализирована, описана как фонд или несколько фондов, то есть как совокупность документов, принадлежащих одному или нескольким определенным лицам. Открытки, фото, листки и конверты войдут в описи как единицы хранения. Фонды пополнят архивохранилища, откуда их раньше или позже - в ожидании крупинок золота - извлекут специалисты, занимающиеся прошлым.
Правда, архивы хранят преимущественно фонды людей именитых и знаменитых, - точнее говоря, тех, кого в свое время сочли таковыми, в силу чего и отвели место на архивных полках не только их письмам и дневникам, но и свидетельствам об их крещении и школьным аттестатам. О «незнаменитых» мы узнаем лишь потому, что рядом с ними жили люди, верившие в их значительность и передавшие эту веру следующим поколениям.
Что знали бы мы сегодня о Муни (Самуиле Киссине), если бы не очерк Ходасевича? Не этот ли очерк побудил современного исследователя И.Андрееву написать о Муни книгу? Но ведь и обычные люди, как говорил о себе Муни, «все-таки были»! Только замкнув свой кругозор стереотипными версиями исторического процесса или, напротив того, дав себя увлечь фантазмами, можно думать о людях как о массовке. Даже самые обычные люди неповторимы именно в своей обычности. Совокупность типичных судеб - как обычных, так и вовсе необычных (хотя нередко отнюдь не именитых) людей дает нам совокупный образ эпохи.
Впрочем, это уже задача не архивиста, а романиста. «Перехваченные письма» и в самом деле роман, только принадлежит он романисту совсем особого типа - «Осветителю». Назвав себя Осветителем, А.Вишневский не погрешил против терминологического значения этого слова. Автор ничего не добавил от себя, кроме двух-трех замечаний, зато высветил главное, перемещая лучи то на одну, то на другую части сцены.
Подзаголовок книги А.Вишневского - роман-коллаж - отнюдь не метафора. Автор проявил себя как истинный виртуоз данной техники, суть которой - в выделении и соположении. Сополагая высвеченные фрагменты жизни своих персонажей, отраженные в дневниках, частных письмах, главах из неопубликованного романа одного из героев, предлагая нам изредка их стихи и тексты из газет, «Осветитель» сумел рассказать о трагических судьбах нескольких русских семей за последние без малого сто лет.
Это четыре поколения старинной русской дворянской семьи Татищевых – «рюриковичей», породнившихся с Нарышкиными и Голицыными. Это три сестры Шрайбман, из которых одна стала известной французской художницей Идой Карской, другая – Дина - вышла замуж за Николая Татищева, родила ему двух сыновей и умерла от чахотки в оккупированной Франции, а третья – Бетя – после смерти Дины заменила этим детям мать, но была схвачена немцами и погибла в Освенциме.
Николай Татищев совсем юным корнетом успел посидеть в большевистской тюрьме одновременно со своим отцом Дмитрием Николаевичем, который был расстрелян просто как русский дворянин. Когда Николай познакомился с Диной Шрайбман, она была возлюбленной поэта Бориса Поплавского. Николай и Дина поженились «с благословения» Поплавского и под немалым его влиянием. Вплоть до неожиданной смерти Поплавского от передозировки наркотиков в 1935 году (Поплавскому было всего 32 года) Дина была ему ближайшим другом и душевной опорой, в которой он так нуждался.
Поплавский был «своим» и в семье сестры Дины, Иды – жены художника Сергея Карского, тогда еще студентки-медички, только начинавшей рисовать, а впоследствии ученицы Сутина, ставшей известной французской художницей.
Дине изначально было присуще совершенно особое, материнское отношение и к Борису Поплавскому, и к Николаю Татищеву, поэтому ее замужество только укрепило дружеские связи, которые хотя бы время от времени могли гармонизировать жизнь Поплавского. Письма и дневники Поплавского и обеих сестер, сравнительно краткие заметки Николая Татищева – уникальное свидетельство экзистенциальных конфликтов, которые волновали этих людей в начале 30-х годов куда больше, чем нищий быт и прочие тяготы эмигрантской жизни. Пруст и Кафка, Пастернак и Рембо для героев романа - это livres de chevet, «книги у изголовья».
В противоположность Борису Поплавскому, талантливому поэту, но при этом человеку с несомненно надломленной психикой, Николай Татищев был уравновешен и обладал достаточно критическим отношением к своему «Я». Читая его дневники, отрывки из неопубликованного романа и письма матери и Дине Шрайбман, мы видим, что становление Николая как личности проходило в достаточно сложных условиях. Будучи бойцом Белой армии, он, по существу, участвовал в чужой войне. Позднее он писал, что не успел толком ничему научиться, что в жизни по-настоящему ему были нужны только природа и книги.
С Диной Шрайбман Николая связывало большое чувство – в ее любви он находил некое оправдание тем духовным интересам, которые он сумел сохранить в себе самом. Ярче всего Николай и раскрывается в его первых письмах Дине, датированных 1932 годом. Быт его занимал мало, однако он работал, что позволило ему содержать семью. Николай много читал, много думал; его замечания о литературе и искусстве точны и проницательны. Он был членом одной из масонских лож, хотя и относился к этой своей деятельности с большой долей сдержанности. Он писал прозу – в книге Вишневского представлены большие фрагменты его неопубликованного романа «Сны о жестокости».
Судя по письмам близких Николаю Татищеву женщин - Дины, Бети и Иды Карской, а также по дневниковым записям его фактической второй жены Марии Граевской, после смерти Дины вырастившей его детей, все они ценили в Николае несуетность, мягкость и чувство собственного достоинства. Проза его, несомненно, талантлива.
В ноябре 1943, когда уже нет ни умершей от скоротечной чахотки Дины, ни увезенной в концлагерь Бети, он перечитывает свои старые записные книжки 1931-1938 годов и комментирует их так, как если бы он был уже в мафусаиловых летах – а ему еще нет и пятидесяти. Свою жизнь Николай описывает как пребывание в снах – бодрствовал он, по его словам, в первые годы встречи с Диной, а когда они уже жили семьей, «снова сны, и так во сне родились Степан и Борис…» (с. 454).
И все-таки Николай жил в мире с самим собой. Этого никак нельзя сказать о Дине, жизнь которой, пусть не богатая внешними событиями, была драматичной, а окончилась трагически. Ее любовь к Поплавскому была одновременно и земным чувством, и любовью евангельской, братской. И Николая Татищева она любила со всею страстностью молодой женщины – и все же скорее как сына, нежели как мужа. Одновременно она не могла не только вычеркнуть из своей жизни Поплавского, но даже отодвинуться от него – от его обреченности, в чем бы она ни выражалась в данный момент. Стихи Дины поражают своей пронзительной открытостью другому
Исход из Парижа в августе 1940 г. стоил Дине жизни: она простудилась и сгорела в несколько дней. Записи, сделанные ею в последние дни и часы жизни, обращены к Богу, к детям и полны благодарности за подаренное ей счастье любить детей, Бориса и Николая. Отпевавший ее – вопреки формальным церковным установлениям, поскольку Дина была некрещеной, - о. Борис Старк писал, что она «умерла христианкой по своему углубленному духу».
В сентябре 1940 Николай Татищев продолжал писать в Париж своей матери, Вере Анатольевне, урожденной Нарышкиной, которая после ссылки получила разрешение на выезд из России. В книге есть фотография, где она снята на скамейке в парке вместе с Бетей и Диной Шрайбман. Рядом с бабушкой в детской коляске спит сын Николая и Дины Степан – будущий культурный атташе Франции в Москве…
Я еще встречала женщин из поколения Веры Анатольевны - их «выдавала» осанка; на этом фото она хорошо заметна.
В самом начале повествования еще жива и самая старшая из героев романа - обер-гофмейстрина Елизавета Алексеевна Нарышкина, теща Дмитрия Татищева. Она получила разрешение на выезд из России и через Финляндию добралась до Дании, чтобы повидаться со вдовствующей императрицей Марией Федоровной, после чего переехала в Париж. В июне 1925 года, в Финляндии она записала в своем дневнике (оригинал по-французски): «Ну вот и начинается новая полоса моей жизни, и это - в 86 лет! Подумать только, что я прожила так долго, прошла через столько перевоплощений и осталась самой собой!»
Многие ли могут сказать что-либо подобное о себе?..
Упомянутые мною выше персонажи далеко не исчерпывают списка героев романа - авторов писем и воспоминаний. Из Петропавловской крепости и других узилищ до последнего дня перед расстрелом пишет жене старший Татищев, Дмитрий Николаевич (отец Николая). Из ссылки в Пермь, а потом из Англии пишет родная сестра Николая Татищева Ирина, в замужестве Голицына; есть письма Елизаветы Татищевой – третьей из детей Дмитрия и Веры, которая осталась в России. Французские писатели и критики делятся впечатлениями о творчестве Иды Карской – выдающейся французской художницы. Русский литератор Виктор Мамченко (тоже эмигрант) пишет Николаю Татищеву.
Наконец, на сцене появляется четвертое поколение - внуки Дмитрия Николаевича Татищева и правнуки обер-гофмейстрины Нарышкиной - Степан и Борис, а также их жены. В качестве атташе по культуре при посольстве Франции в Москве Степан получает особые возможности - и использует их, среди прочего, для переправки в Париж рукописей Солженицына и архива Мандельштама…
И здесь мне хочется остановиться, чтобы сказать: дальше – читайте сами! Я же ограничусь некоторыми замечаниями о структуре книги и глубинных смыслах повествования.
Прежде всего, интересен сам жанр. Это non-fiction, ибо автор остался «Осветителем», ничего не придумал, ни слова не написал от себя. Вместе с тем, перед нами, несомненно, роман.
Я думаю, что автор, намеренно не сопроводивший текст комментариями, нашел очень точный художественный ход. Разумеется, можно издать архив Татищевых – Голицыных - Карских, следуя строгим правилам архивных публикаций. Боюсь, что в этом случае объем комментариев существенно превысил бы объем комментируемых текстов, так что у этой воображаемой книги, несомненно, был бы другой читатель.
Конечно, отказавшись от всяких комментариев, «Осветитель» пошел на риск: например, нам лишь приблизительно понятны обстоятельства, при которых в жизнь Николая Татищева вошла Мария Граевская, заменившая его детям мать. Мы не знаем ни ее возраста, ни профессии - впрочем, чтобы понять ее как личность, достаточно ее дневника, воспоминаний Бориса Татищева и нескольких ее писем. То же касается и других героев «второго плана». Вот, например, корреспондент Николая Татищева Виктор Мамченко - видимо, его ровесник. В отличие от Татищева, он был активным участником литературной жизни русского Парижа. Уточнить данные о Викторе Андреевиче Мамченко можно, обратившись, например, к «Википедии», но уже из его писем Татищеву видно, сколь различны были их жизненные позиции – а большего задача «Осветителя» и не требует.
Художница Ида Карская хорошо известна во Франции, но не в России – однако, масштаб ее личности из романа быстро становится ясен. И дневниковые записи Бориса Поплавского, будучи поставлены в контекст жизни Дины и Иды, читаются совсем иначе: его душевная трагедия отражается в любви Дины более внятно, нежели в его стихах. Как сказал поэт, «может лучшей и нету на свете калитки в Ничто»…
***
«Перехваченные письма» побуждают нас задуматься о необходимости демифологизации стереотипных представлений не только о русской эмиграции, но и об «устройстве» человека вообще, в частности – о поведении человека в предельных ситуациях. Предельные ситуации – эмиграция, утрата жизненной цели, война, революция, оккупация, тюрьма - неизбежно лишают человека привычных защитных оболочек. В этих обстоятельствах он теряет возможность выбора в житейском смысле слова, но при этом нередко оказывается перед неотвратимостью выбора экзистенциального.
Как известно, большая русская диаспора в Париже сложилась задолго до послереволюционного исхода. Сергей Карский, сестры Шрайбман, большой русский художник Хаим Сутин, другие русские насельники знаменитого «Улья» - не были эмигрантами. Борис Поплавский - вечный странник не потому, что он, будучи русским поэтом, оказался в Париже: в предельную ситуацию он поставил себя сам, оттого и прозвали его «русским Рембо».
И тогда становится понятным, что, казалось бы, не отмеченная особыми талантами Дина Шрайбман, с ее метафизическими поисками высшего, с ее безграничной самоотверженностью, - столь же необычна, как художница Ида Карская и поэт Борис Поплавский. Как личность она не менее значительна: достаточно прочитать ее предсмертные записи.
Осенью 1918 года Дмитрий Николаевич Татищев, в недавнем прошлом генерал-лейтенант, а до того – ярославский губернатор, ожидает своей участи в тюрьме. В письме он сообщает жене Вере Анатольевне, что сына Николая, который ранее сидел с ним вместе, перевели неизвестно куда. И в конце того же письма указывает, какому именно портному следует отдать в переделку его зимнее пальто. Иными словами, он все-таки надеется жить – как надеются до последнего мига самые обычные люди.
Дина Шрайбман умерла 17 августа 1940 года. 20 сентября овдовевший Николай Татищев начинает письмо матери с просьбы купить 4 кило меду, пока деньги окончательно не обесценились. Далее он пишет, что заказал дрова и собирается ставить электрическую печь, а в следующем абзаце предлагает матери придти к нему на 40-й день после смерти Дины, чтобы пойти в одну из окрестных церквей и на месте заказать и отслужить панихиду, поскольку заранее он об этом не уславливался.
Это вовсе не значит, что он отупел от горя или что он продолжает жить, как прежде: ведь теперь больше некому заботиться о детях, а в выражении чувств он всегда был сдержан. В том же письме он просит мать привезти ему «Молитвы» Кьеркегора, а в конце добавляет, что «общение с умершим на его могиле если не более интенсивно, чем порой в любом месте, то, во всяком случае, имеет особый характер» (с. 422-423).
Становление художественного дарования Иды Карской в ее ранних письмах прочерчено как бы пунктиром. Художник - это ее муж Сергей Карский, а Ида лишь позирует мужу и моет для него кисти, не решаясь бросить медицинский факультет.. Постепенно из ее писем сыну и из ее воспоминаний мы узнаем, как ее картины впервые заметили, как она полностью отдала себя работе и как была этим счастлива. Ида Карская стала достаточно известным мастером, чтобы уже после смерти мужа содержать себя и сына. Из воспоминаний ее сына Мишеля, из отзывов известных писателей и деятелей искусства, посещавших ее выставки, мы узнаем о ее масштабе как художницы и поражаемся силе ее духа.
Мы даже можем кое-что присоединить к ее «перехваченным письмам», если зайдем на сайт www.Karskaya.com.
Герои писем, тем самым, не только «тоже были»: они есть.
От редакции. 13 февраля в рамках цикла «Гуманитарная среда» состоится презентация книги Анатолия Вишневского «Перехваченные письма». Место и время традиционны для цикла: книжный магазин кафе «Билингва» (Кривоколенный пер., 10, стр. 5), 19:00.
