Апология культуры. Странная судьба знаменитой картины. Постановка «Навуходоносора» во фламандской деревне. История жизни «итальянского Вазари». Кисти, пальцы, ноги. Преступление безумного любовника. Психиатрическая лечебница – дом поэта. Автомобильные сонеты. Христианский профсоюз газовщиков и возможная разгадка особенностей культуры Нидерландов.
На русском языке одновременно вышли две книги двух малоизвестных нидерландских авторов, которых разделяет примерно триста пятьдесят лет. Каждый из них был известен в свое время в своем окружении, и даже в своей стране; но что такое «местная известность» за пределами маленькой страны, которую проскакиваешь на машине за несколько часов? Между тем именно здесь концентрация того, что мы – вслед за великими гуманитариями прошлого века – называем «культурой», такова, что эти «Нижние Земли» (обреченные, казалось бы, на верную гибель от потопа или хищных соседей) стоят любого бескрайнего Камбизостана или обширной Западно-Восточной федерации. Под «культурой», естественно, имеется в виду не балет с многотомными романами душеспасительного свойства, а весь устоявшийся, драгоценный в любой, самой неприглядной, детали ежедневный уклад жизни. То, что мы, живущие на ее ойкумене, называем «Европой».
В хронологически первой из этих книг читаем: «Ян написал также масляными красками на маленькой доске мужчину и женщину, которые в знак согласия на брак подают друг ругу правую руку, и их венчает соединяющая их верность. Эта маленькая картинка, сделавшаяся потом, как я знаю, собственностью некоего цирюльника в Брюгге, попалась на глаза Марии, тетке испанского короля Филиппа и вдове венгерского короля Лудвига, павшего в битве с турками. Благородная принцесса, будучи страстной любительницей искусства, так восхитилась достоинствами этой картины, что дала за нее цирюльнику место, приносившее ему доход». Посетители лондонской Национальной галереи, приходящие поклониться «Чете Арнольфини» Яна Ван Эйка, дирекция этой почтенной культурной институции, страховщики, охранники, искусствоведы вряд ли могут себе вообразить этот почти идеальный шедевр в брюггской цирюльне, среди фризурной суматохи, грязных стриженых волос, в ароматах помады и кёльнской воды. Между тем, не боги горшки обжигают. Живопись – ремесло подобно прочим, к примеру, цирюльному или пивоваренному. Таков главный урок «Книги о художниках» Карела ван Мандера Карел ван Мандер (Книга о художниках / Пер. с голл. В.М.Минорского под редакцией Г.И.Федоровой. – СПб.: Азбука-классика, 2007. Все цитаты даются по этому изданию) нидерландского художника, литератора и даже, некоторым образом, театрального деятеля. Автор ее прожил примечательную жизнь, чуть ли не самую причудливую, маньеристскую по сравнению с его же героями.
Он родился в 1548 году во Фландрии, недалеко от все того же Брюгге, в зажиточной сельской семье. Карел был затейником с детства, бесконечно рисовал, что-то сочинял, придумывал хитрые трудоемкие розыгрыши – вполне в духе той культурной эпохи, которая наступила в Европе лет через двадцать. Он учился в латинской школе, потом – у учителя-француза, затем – у известного тогда живописца де Хере, наконец – у не менее знаменитого в тех краях мастера Питера Влерика. Все это происходило в разных городах Фландрии, так что к двадцати годам ван Мандер исколесил ее вдоль и поперек. Затем он приступил к делу. Вернувшись в родную деревню Мёлебек, ван Мандер, прежде всего, устроил там своими силами невиданное театральное представление – собственную пьесу «Потоп», которую, к тому же, сам оформил. Предвосхитив Мейерхольда, он привнес на сцену кусочек реальности – так как пьеса повествовала о библейском потопе, зрителей окатили изрядным количеством воды. Успех только распалил молодого деятеля, и вот уже в деревне ставят его «Навуходоносора» и «Посещение царицей Савской премудрого царя Соломона». Помимо этого Карел неустанно пишет маслом, сочиняет стихи и прозу.
Когда родные края наскучили ему, он отправляется в Рим, где попадает в колонию живущих там нидерландских и немецких художников; старшим среди них был придворный живописец папы Пия V Спрангер. И здесь ван Мандер неутомим; отметим лишь один заказ, который пришлось ему выполнить: некий дворянин захотел, чтобы его дом был расписан сценами случившейся незадолго до этого Варфоломеевской ночи. Одна из росписей изображала раненного предводителя кальвинистов адмирала Колиньи, которого католики выбрасывали из окна на улицу, чтобы уже там добить без помех. Художник был выходцем из протестантской семьи и, несомненно, работа потребовала от него известного самоотречения.
Вместе со Спрангером он отправился в Вену, где трудился по заказам другого (после папы) оплота католической церкви – австрийского императора, которым в те годы был известный чудак и сумасшедший коллекционер Рудольф II. Рудольфу ван Мандер несомненно бы понравиться, но художник собрал свой скарб и вернулся на родину. С тех пор он жил в Брюгге, Харлеме, Севенерхене, Амстердаме. Ван Мандер создал десятки картин и сотни рисунков, выучил множество учеников, переводил «Илиаду», «Георгики», «Буколики», написал гору сочинений в разных жанрах (вплоть до фантастической пьесы).
Главная среди его книг – «Книга живописцев», своего рода пособие по всем аспектам ремесла, от теоретических до исторических. «Жизнеописание фламандских, голландских и немецких живописцев», выпущенное через полтора века отдельным томом под названием «Книга о художниках», есть заключительная часть этого гигантского пособия, которое следует за стихотворным сочинением по теории живописи, «Историей древних живописцев» и «Жизнеописанием итальянских художников». Одолев этот opus magnum, Карел ван Мандер в последние годы жизни вернулся к живописи. Эта одушевленная фабрика культуры, заключенная в теле одного человека, навсегда прекратила функционировать 11 сентября 1606 года в Амстердаме. Как пишет неизвестный нам биограф ван Мандера, «после смерти у него в доме нашлось совсем немного картин и рисунков его работы, так как собственные произведения скоро ему надоедали и он быстро сбывал их с рук; но заказов было набрано множество, и некоторые остались неоконченными, хотя приняты были еще десять лет назад».
Карел ван Мандер – «нидерландский Вазари»; в «Книге художников» (какое, надо сказать, гринуэевское название!) – две обзорные статьи, 97 персональных (или спаренных по родственному признаку) биографий, и еще несколько беглых упоминаний прочих представителей славного цеха. Среди героев – Дюрер, ван Эйк, Босх, Гольбейн и десятки других художников разной степени пожизненной известности и посмертной славы. Некоторые из них носят примечательные прозвища: «Рейкарт Артс, или Рейк на деревянной ноге», «Йос ван Клеве из Антверпена, по прозванию Клеве Сумасшедший», «Корнелис Моленар, по прозванию Нел Косой». У некоторых за вполне обычным именем скрывается невероятная судьба (что в те времена было нередким), или замысловатые причуды, опередившие свое время на много столетий.
Самым последовательным причудником был Корнелис Кетель из Гауды, который, снискав большое уважение и славу своими аллегорическими работами (к ним он сочинял стихотворные объяснения) и портретами, бросил кисти и принялся писать пальцами. Как лукаво отмечает ван Мандер, никто не противился этому, кроме местного торговца кистями, которого столь крутой поворот в живописной технике привел в бешенство. Успех был таков, что даже «один человек из Москвы также пожелал иметь свой портрет, написанный пальцами, чтобы показать его великому князю, которому он приходился близким человеком». Но и этого было мало затейнику. В 1600 году он принялся писать пальцами ног, коими превосходно изображал такие возвышенные сюжеты, как «Бог молчания Гарпократ», «Плачущий Гераклит» (приобретенный позже герцогом Немурским) и некоторые другие. Любителем ножной живописи Кетеля оказался польский граф Андрей Лещинский, закупивший у художника несколько работ.
В общем, заключает автор «Книги художников», Корнелис Кетель был «мастер, опытный во всех отраслях искусства, каковы архитектура, геометрия, перспектива и пропорция, а также стихосложение, полное глубоких мыслей». Надо сказать, они все были такими, эти удивительные художники Фландрии и Голландии того времени. Их страсть к познанию была неисчерпаема, их трудолюбие до сих пор вызывает оторопь, а отвага, с которой они передвигались по пылающей религиозными войнами Европе, достойна самого бесстрашного воина или подвижника веры. Но, помимо этого, в них было еще что-то, недоступное нашему вялому пониманию...
Геррит Ахтерерг, земляк и потомок нидерландских подвижников культуры, родился, подобно ван Мендеру, в деревне, в 1905 году. На этом сходство заканчивается. Ахтерберг прожил жизнь «европейца XX века», и в этой жизни, подобно искусству того столетия, главные роли сыграли безумие и смерть. Он начал писать стихи еще в 20-е годы, будучи совсем юным учителем в христианской школе маленького городка Опхейсден. Тогда же он впервые попадает в психиатрическую лечебницу; стихи и безумие определили его дальнейшую судьбу. Роковая смерть приключилась в 1937 году – Ахтерберг застрелил свою любовницу (и квартирную хозяйку) Рултье, и ранил ее 16-летнюю дочь Беп (с которой он, судя по всему, был в отношениях того же свойства). Местная газета предположила, что поэт хотел покончить с собой, но револьвер дал осечку; так или иначе, его отправили не в тюрьму, а в психушку на принудительное лечение.
Именно «желтый дом» стал настоящим домом его поэтического дарования; за долгие годы сидения в нем он выпускает 15 книг стихов. Во время нацистской оккупации коллеги по цеху спасли его – и физически, и литературно, а в 1946-м Геррит Ахтерберг женится (оставаясь под контролем психиатров и полицейских) на Катрин ван Баак, за которой ухаживал еще за двадцать лет до того. В 1955 году он, наконец, возвращается к нормальной жизни, но почти все биографы утверждают, что именно после этого Ахтерберг перестает быть собой – в поэтическом, конечно, смысле. Любопытны обстоятельства его смерти: он ездил на машине в Амстердам и, вернувшись домой, в маленький городок Ауд Лейзен, умер от сердечного приступа, не успев выйти из автомобиля. Ему было 57 лет.
В отличие от Карела ван Мандера, Корнелиса Кетеля и прочих нидерландских культурных героев XVI века, Геррит Ахтерберг почти не покидал родины, да и вообще значительную часть жизни провел в замкнутом пространстве. Оттого его смерть в железной капсуле автомобиля, который только что мчал его по крошечной стране, тоже похожей на капсулу, кажется символичной. Впрочем, один раз Ахтерберга вывезли-таки за границу; в 1952 году друг отправился с ним на автомобиле на Лазурный берег; после этого (странного для психически нездорового человека) путешествия вышел сборник стихов “Autodroom”. Его составляют удивительные, какие-то «автодрёмные», сонеты; их будто сочинил набоковский герой - то ли Г.Г., то ли протагонист романа “Transparent Things”. Это, конечно, шизофрения, но, шизофрения, безупречно оттиснутая в строгой сонетной форме:
Вода лежит так тихо, как никто,
гладка в часы отлива, что плато,
у побеленных крошечных шато,
сверкая сонно. Колесит авто.
...
Я еду вдоль изогнутых зеркал
и узнаю в себе, чего не знал –
тот реверс, что всегда существовал.
С боков – все те же виды старых рам;
А сердце – лишь одна из амальгам, -
И мы стоим друг против дружки там. (Перевод И.Михайловой и А.Пурина).
В первой отдельной книге стихов Геррита Ахтерберга, вышедшей на русском языке, - весь “Autodroom” (Ахтерберг Г. «Ода Гааге» и другие стихотворения / Пер. с голл., сост., предисл. и примеч. И.Михайловой, А.Пурина. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2007. Все цитаты по этому изданию). Здесь же и самая странная вещь, сочиненная бедным сумасшедшим и убийцей – «Баллада о газовщике». Ахтерберг любил писать стихи о людях простых профессий; у него есть своя «Машинистка», «Уборщица», свой «Маклер». В этом он, конечно же, следует за старшим современником, Мартинусом Нейхофом, певцом «утонченной республики моряков и поэтов», одно из лучших стихотворений которого посвящено вагоновожатому. В загадочной «Балладе» ахтербергский газовщик приходит по вызову в некий дом, где встречает некую женщину, затем некий всемогущий Директор отправляет его на новый вызов, а там, на последнем этаже высокого здания, «люди всех народностей и рас» кричат, завидя его, «не верю!»; потом он попадает на заседание совсем уже невозможного «Христианского профсоюза газовщиков», после чего описано его старческое безумие, прозябание в приюте, смерть и похороны.
Извращенная странность «Баллады о газовщике» заключается в том, что, несмотря на кажущуюся возможность любой интерпретации, от мистической до фрейдистской, она, на самом деле, полностью закрыта для понимания. Так закрыт для понимания завораживающий нас, художественно совершенный бред сумасшедшего. Мне кажется, именно поэтому же мы никогда не узнаем, почему Корнелису Кетелю из Гауды понадобилось рисовать ногами абсолютно то же самое, что он до того искусно малевал обычными кистями. И если есть разгадка этого типичного голландского безумия, порожденного самой скрупулезной и отважной культурой Европы, то она где-то здесь, между «Гарпократом» и «Балладой о газовщике».
