В субботу 26сентября в Московском музее современного искусства на Петровке в рамках проекта«Мастерская женского творчества. История женской культуры в постсоветскомпространстве: 1989–2009 годы» – замысел Натальи Каменецкой и Оксаны Саркисян – состояласьпрезентация диска, посвященного постсоветской истории женского искусства. Дисксодержит большую часть материалов двухтомного каталога, который, какпредполагается, выйдет на следующий год одновременно с выставкой в ММСИ –«Свидетельство отсутствующего субъекта», – посвященной этому проекту.
Такое начало,безусловно, обещает много. Ведь несмотря на то, что разговор о гендере ведетсяв российском искусстве с конца 80-х, за эти двадцать лет он так и не сталдефолтной областью художественной работы.
Возможно,планируемая выставка каким-то образом поможет выровнять эту ситуацию. Уже самопо себе произнесение огромного количества имен действующих художниц, готовыхвысказываться на тему гендера, дорогого стоит.
Но первое, чтобросилось в глаза, – крайняя противоречивость позиции организаторов иучастников: казалось, они делали все, чтобы максимально смягчить предполагаемые«острые углы» гендерного дискурса и превратить его в абстракцию.
Это создалостранный эффект полнейшего отчуждения от главной темы. По сути, в большинстве высказыванийгендер рассматривался как нечто, существующее за рамками российской реальности.
Апогеем сталаречь художницы Ирины Наховой. Застенчиво предположив, что современное русскоеискусство не обязательно должно быть развлекательным и смешным, она ещеосторожнее затронула проблему восприятия другогокак чуждого в российском социуме: «конечно, я не говорю о расизме, но в нашем обществе мы должны держать вголове гендерный дискурс как часть борьбы за равенство». Затем Нахова вернуласьк своему опыту западных выставок, упомянув, что обсуждения одного из еепроектов сопровождали «резкие высказывания по поводу race, harrassment и homosexuality».
Само по себепроизнесение этих слов на английском как будто подразумевало, что не толькосамих этих явлений, но и поля для их обсуждения в русском искусстве нет и непредвидится.
Действительно,мотив, который звучал в речи выступавших художниц чаще всего, был связан спереживанием периода «нон-конформизма», когда гендер и смежные с ним проблемы отсутствовалиde jure, представляясь в советском масштабе более мелкими, чем сопротивлениевласти в целом и утверждение прав человека как личности.
Всякому, ктознаком с тенденциями т.н. актуального искусства, будет нетрудно проследитьпродолжение этого явления. Разрушение тоталитарной системы привело к тому, что исоциальные проблемы перестали быть монолитом и потребовали нового осмысления.
Однакопостсоветское художественное образование не предлагало решений, связанных сприватным пространством, продолжая навязывать монументальное искусство. По этойпричине многие, сделавшие в 80-х гг. карьеру художника, ощущали необходимостьговорить о социальности, но сами эту социальность как нечто значимое не видели.Художник скорее готов был лаять, каксобака, привлекая к себе внимание. Подобный ход действительно работал,тогда как почти всякое появление политики в искусстве носило бутафорскийхарактер – вроде произведений Комара и Меламида в 80-е или групп АЕС+Ф или«Синие носы» в 2000-е; в обоих случаях эти проблемы активно эксплуатируются безтени осмысления.
Такоеигнорирование социального в результате стало общей и неприятной тенденцией.Вроде того, как в современной архитектуре, чтобы придать старому зданиюприличный вид, нахлобучивают на него пластиковый фасад. Итог оказался плачевными довольно комическим: беседа о социальных процессах стала чем-то вроде дежурногокода, необходимого не нам, но западному рынку.
Но мода на всесоветское, а затем на все постсоветское давно прошла. И сейчас эта стратегияизготовления муляжей не выглядит ни достойной, ни успешной. Больше того,вызывает недоумение, когда Марат Гельман, один из главных пропагандистоврадикальной политизации искусства, пишет в своем блоге: «Cегодня подумал, что рядом с каждым успешным мужчиной естьженщина, делающая практически всю работу. У меня в галерее работают одниженщины, а художники практически одни мужчины. В музее мы с Сурковым чего-тотам командуем, а работают девчонки. И так у всех вокруг. У КириллаСеребренникова на Территории, у Мильграма в министерстве – везде. Это что – природой предопределено, илитолько в искусстве?» Это как если бы в президентском блоге появиласьзапись: «Сегодня подумал, что на Тверской улице много странных людей,замотанных в три слоя пальто, с иконками на шее и протянутой рукой. Это что – природой предопределено, или только в Москве?».Связь между политикой и гендером Гельману не видна и не интересна, но то лидело, когда о ней не имеют представления и кураторы феминистских проектов?!
Поэтому крайневажно, что на презентации будущей книги прозвучали слова Людмилы Бредихиной,что гендер – «почти единственная область, которую советская власть в диалоге схудожником так и не смогла присвоить, спустив сверху». Эту тему продолжила ихудожница Наталья Абалакова, которая говорила о совмещении теоретической ихудожественной работы в своем опыте, и настаивала, что «средства современногоискусства позволяют размышлять о социальных проблемах, оставаясь художником».
Добавлю, чтоименно гендер представляется одним из самых действенных рычагов, которые смогутвернуть искусству право на приватность – право, к которому так внимательноотносились московские концептуалисты. Больше того, феминистская теорияподразумевает, что приватность и есть максимально действенное поле, позволяющеепрямо повлиять на общество.
В конечномитоге именно расширение приватного в искусстве может помочь прервать порочный кругприсоединения к власти, которое приводит критиков, например, к буквальномупониманию произведений Беляева-Гинтовта.
Понятно, что вусловиях российского общества и особенно – российской художественной реальности– говорить о проблемах гендера впрямую невероятно сложно. Понятно, что шуточкина тему женского искусства в духе «ну что это за художник, если бороды нет иводку не пьет» в этом сообществе не иссякнут ни завтра, ни послезавтра. Понятно,что в зале преобладали женщины – и единственным вопросом, который задалмужчина, было: «А может ли попасть в музей женского искусства произведение,которое я создал вместе с женой?». Наконец, понятно, что, по сути, главнымлицом на презентации был исполнительный директорММСИ Василий Церетели, самым патриархальным образом принявший свою должностькак часть империи влиятельного деда.
И все жепрезентация прозвучала и удалась – прежде всего, благодаря тем художницам,которые предпочли другой тип участия в дискуссии. Пока что перед лицомнепроговариваемой, запретной проблемы самым эффективным оказывается не слово, адействие.
Началось сперформанса Веры Сажиной, которая мгновенно захватила аудиторию, вовлекая ее взаклинательный ритм не то камлания, не то футуристических пропевок. Пожалуй,именно она позволила осознать, что в поле русского искусства до сих пор присутствуеткак архаический пласт шаманского и наивного, так и опыт женщин авангарда.
Далее участникидебатов сменяли один другого, а чуть в стороне от общего стола художница изгруппы «Медгерменевтика» Мария Чуйкова в течение получаса спокойно гладилабелье. И в этом проявлении незаметного факта ежедневной женской работы былобольше силы и убедительности, больше протеста и социального жеста, чем вдискуссии о «национальной специфике российского феминизма».
Выходит,современное русское искусство действительно способно говорить о гендере. Но, возможно,кураторам придется этому учиться.
