Старший научный сотрудник музея М.А. Булгакова Александр Рогинский встретился в Париже и поговорил для Полит.ру с Ивом Аманом — французским дипломатом, филологом, политологом, одним из первых исследователей творчества Михаила Булгакова, с человеком, который дружил с отцом Александром Менем, знал многих российских диссидентов и был первым переводчиком «Архипелага ГУЛАГ» на французский язык.
А. Рогинский: Добрый день, спасибо, что нашли время поговорить со мной. Я хотел бы расспросить вас, господин Аман, не только о ваших булгаковедческих интересах, у меня к вам много разных вопросов. Но, конечно, в центре всё равно будет Булгаков, потому что если начать с вашего рождения, то, наверное, мы не закончим разговор ни сегодня, ни вообще в обозримом будущем. Вы, насколько я понимаю, родились в 1946 году, то есть к тому времени, когда начали издавать Булгакова, вы уже были, скажем так, «в состоянии чтения». Вы были студентом, когда в журнале «Москва» вышел роман «Мастер и Маргарита». Как вы впервые «вышли» на Булгакова? Как вы его читали? Читали вы его по-русски или уже по-французски? Как вы вообще изучали русский язык? На кого и у кого вы учились?
И. Аман: Спасибо за беседу и за встречу. Я начал заниматься Булгаковым в конце 1960-х годов, когда он стал известен, и с выходом в «Москве» «Мастера и Маргариты» я решил им заниматься. И так получилось, что как раз в это время, в 1967–1968 годах я стажировался в Ленинградском государственном университете и писал дипломную работу о Булгакове. Заниматься Булгаковым в Ленинграде было сложнее, чем в Москве, и, как только у меня была возможность, я ездил в Москву. Мой профессор в Тулузском университете, где я учился, был знаком с известным литературоведом Александром Храбровицким. Я у него появился, и он всячески мне помогал. Как только я приходил к нему, он снимал трубку и обзванивал своих знакомых, которые могли мне посодействовать. Сначала он меня связал с Еленой Сергеевной, вдовой Булгакова, и Надеждой Афанасьевной, старшей его сестрой. Вот она мне очень помогла, давала мне много материала, и, во многом благодаря ее помощи, мне удалось составить первую библиографию Булгакова. И еще с Любовью Евгеньевной [Любовь Евгеньевна Белозерская, вторая жена Михаила Булгакова. — Полит.ру], с которой у меня установилась довольно теплая связь. Она меня принимала у себя несколько раз, давала почитать какие-то произведения Булгакова, например, на три дня, как тогда было принято, дала «Багровый остров» (это было в 1968 году), а еще одно произведение она предложила мне почитать у себя дома, не позволила вынести. По-моему, это была «Зойкина квартира» или «Адам и Ева», я уже не помню. А потом, через несколько лет, я приезжал в Москву уже в качестве атташе по культуре при французском посольстве, и мы с женой часто приходили к ней. Я помню, в середине 1970-х она нам устроила прогулку по булгаковским местам в Москве. Но раньше, в 1968 году, когда я бывал у нее, я задавал ей разные вопросы, и она рассказывала мне о Булгакове — каким он был человеком, каким он был писателем, какие у него были отношения с разными писателями. В общем-то, это довольно интересно, потому что Булгаков был знаком со многими известными писателями, с Катаевым, с Петровым — я имею в виду брата Катаева, который писал вместе с Ильфом, но он с ними как-то не особенно дружил. Любовь Евгеньевна говорила, что Булгаков очень интересовался людьми, но был не очень открытым человеком. Она рассказывала о его отношениях с Маяковским, очень напряженных — они ненавидели друг друга. Рассказывала о его связях с Мейерхольдом — как, несмотря на шутки Булгакова о Мейерхольде в «Роковых яйцах», Мейерхольд стал заказывать Булгакову какую-то пьесу, но из этого проекта в конце концов ничего не вышло. Рассказывала она мне о разных прототипах персонажей Булгакова, говорила о его личных литературных интересах. Писатель, которого он больше всего любил, был Гоголь — она говорила, что он знал каждую строчку Гоголя. А еще он любил Мольера, и вообще у него были прирожденные театральные интересы, он очень любил играть, устраивать какие-то шутки и всё превращал в маленькие театральные представления.
В этих двух номерах журнала «Москва» впервые увидел свет роман «Мастер и Маргарита». Из фондов ГБУК г. Москвы «Музей М. А. Булгакова»
А. Рогинский: Все-таки как вы оказались в Ленинградском государственном университете? Это был обмен между французскими и советскими студентами, что это была за программа? И вообще, на кого вы учились и какая была ваша специализация, когда вы учились во Франции? Кто были ваши профессора? С какого года вы изучали русский язык? Вот это бы я хотел понять, возвращаясь немного назад.
И. Аман: Я не совсем закончил рассказ о Булгакове. Ну вот, и, хотя всё, о чем я рассказывал, теперь более-менее известно, я хочу поговорить о некоторых фактах, которые мне кажутся довольно важными из того, что я узнал от Любови Евгеньевны. Во-первых, по поводу письма Сталину. Она говорила, что на самом деле это было довольно короткое письмо на двух страницах. Я не знаю, нашли ли в архивах то письмо, которое на самом деле Булгаков отправил Сталину, но письмо, которое видела Любовь Евгеньевна, было на двух страницах. Дело в том, что в это время у Булгакова было «две жизни». Он тогда частично жил с Еленой Сергеевной, и, может быть, Елена Сергеевна видела другое письмо. Может быть, «длинное письмо» — это был только проект, и я не знаю, какое письмо на самом деле Булгаков отправил Сталину, я просто передал вам сейчас слова Любови Евгеньевны. Кстати, когда Сталин позвонил Булгакову, сняла трубку именно Любовь Евгеньевна. Она также говорила, что Булгаков сжигал рукопись при ней, но на самом деле он сжигал только по краям. Понятно, что отношения между Любовью Евгеньевной и Еленой Сергеевной не могли быть очень хорошими. Например, Любовь Евгеньевна очень осуждала Булгакова за то, что он стал писать пьесу «Батум», и не хотела никому эту пьесу показывать. Вот это какие-то детали, про которые я хотел рассказать.
Михаил Булгаков, 1926 г. Из фондов ГБУК г. Москвы «Музей М. А. Булгакова»
А. Рогинский: Тогда вопрос, который все-таки возвращает назад, к вашему обучению. Когда вы впервые услышали имя Булгакова? Где вы его впервые прочитали? И расскажите подробнее о вашем обучении и о вашей стажировке.
И. Аман: Я родился в 1946 году, детство и юность провел в городе Тулуза на юге Франции. Дело в том, что во Франции довольно рано, после смерти Сталина, установили культурный обмен между Францией и Советским Союзом. И еще с конца 1950-х годов во французских школах стали довольно усиленно преподавать русский язык. И когда мне было 14 лет, я выбрал русский язык как второй иностранный. Для Франции это было как-то особенно, потому что в других западных странах такого не было. И в 14 лет я решил, что буду учить русский язык и что выберу карьеру, связанную с русским языком. После школы я поступил в Тулузский университет, где русский язык, литературу и историю преподавала Элен Пельтье-Замойская. У нее довольно интересная судьба — ее отец был военно-морским атташе Франции сразу после Второй мировой войны. Он приехал с дочерью в Москву и получил у Молотова для своей дочери разрешение учиться в МГУ. Вы представляете, в конце 50-х годов в Москве, в МГУ, учится молодая француженка, такая хрупкая женщина! Там она установила разные контакты, а потом подружилась с Пастернаком и участвовала в передаче романа «Доктор Живаго» на Запад и в его переводе. В начале 1960-х годов я учился у нее в университете и в 1967 году получил возможность как раз в рамках французско-советских культурных обменов учиться в течение года в Ленинградском государственном университете. Надо было выбрать тему для написания дипломной работы, и я выбрал Булгакова. У меня еще не было о нем четкого представления, так как по-русски я прочитал только «Мастера и Маргариту», роман, который только что вышел в журнале «Москва». Так вот, когда Элен Пельтье жила в Москве, она познакомилась с литературоведом Александром Храбровицким, который был женат на дочери В.Г. Короленко…
А. Рогинский: Да, и был его исследователем…
И. Аман: …или на внучке. В общем, у него была какая-то связь с семьей Короленко. И вот, когда я приезжал в Москву в тот год, я каждый раз приходил к нему, и он мне помогал: связал меня с Еленой Сергеевной, Надеждой Афанасьевной, Любовью Евгеньевной.
А. Рогинский: Понятно. Сравнительно недавно, лет десять назад, наверное, вышли мемуары Храбровицкого. Они у вас, наверное, есть?
И. Аман: Да, они у меня есть.
А. Рогинский: Вообще говоря, это скандальные мемуары в том смысле, что он очень многих там ругает, насколько я помню. Храбровицкий был такой же в жизни, склочный немного? Или это уже его образ такой?
И. Аман: Я не могу вдаваться в подробности его психологии, но дело в том, что многие на него не очень справедливо нападали, потому что у него были связи с русскими эмигрантами, а это не поощрялось. И я должен сказать, что я тоже встречался с какими-то диссидентами в Москве.
А. Рогинский: Это тоже очень интересно, и это то, к чему как раз я хотел перейти и поговорить, помимо Булгакова, и об этом. В 1970-е годы вы были культурным атташе в Москве в очень молодом возрасте. И вы были связаны с отцом Александром Менем и со многими, скажем так, инакомыслящими. Если я правильно понимаю, вы им помогали, то есть привозили какую-то самиздатовскую литературу в Советский Союз, вывозили рукописи. Вот об этом, если можно, расскажите тоже.
Александр Мень, 1978 год
И. Аман: Хорошо. Еще в 1970 году я приезжал в Советский Союз как турист с туристической группой и каким-то образом познакомился с Александром Менем. И так получилось, что в течение 20 лет я с ним дружил до его трагической смерти. Последний раз я встречался с ним за месяц до убийства. Отец Александр — человек, которого я очень чту, и я должен сказать, что его учение, его свидетельство очень помогают мне. Помимо этого, у меня завязались еще и другие знакомства, которые как раз связаны с местом, где мы сейчас находимся. Это место — книжный магазин издательства YMCA-Press, где продавались книги русских эмигрантов, в основном философов, богословов... В конце 1970-х годов издательство возглавил Никита Струве. У него еще в начале 1970-х установились контакты с А. И. Солженицыным. После того как Солженицын стал известен на Западе, его не изданные в Советском Союзе книги, которые выходили в самиздате, стали попадать на Запад. Издавались они не очень аккуратно, и Солженицын решил, что надо найти человека, который как-то за этим будет следить, и каким-то образом вышел на Никиту Струве. Никита Струве преподавал литературу в университете Нантер под Парижем. Это был новый университет, он появился в 1960-е годы. В этом университете я служил ассистентом в начале 1970-х годов, и однажды Никита Струве назначил мне тайную встречу — не в университете, не в магазине YMCA-Press, а в каком-то кафе в Париже. Это меня очень удивило: зачем такая конспирация? И он мне стал рассказывать, что Солженицын написал книгу о лагерях, но он не собирается пока ее издавать, поскольку, когда выйдет эта книга, для него это будет конец. Однако Солженицын решил, что мы должны начать ее переводить. И Струве спросил меня: «Не возьметесь ли вы за это?» Я довольно легкомысленно согласился, не поняв, что это за труд — переводить Солженицына. Никита Струве мне сказал, что это несрочно, потому что они думают, что эта книга когда-нибудь выйдет, но не так скоро. И в 1973 году я стал переводить «Архипелаг ГУЛАГ». У меня был приказ никому об этом не говорить, и я стал переводить тайно, не очень быстро, тем более что я только начал работать в университете и у меня было много дел. Это было весной 1973 года. Летом я еду с женой на дачу, перевожу «Архипелаг ГУЛАГ», о котором никто и нигде во всем мире не знает. И вот я читаю газеты Le Monde и Le Figaro, и там небольшие сообщения о том, что КГБ в Ленинграде напал на какую-то рукопись Солженицына. Я сразу понял, что за рукопись, и стал усиленно работать. 28 декабря 1973 года «Архипелаг ГУЛАГ» вышел на русском языке. Это событие произвело огромную сенсацию во всем мире. В феврале 1974 года Солженицын был выслан из Союза и сначала с семьей оставался в Швейцарии, а потом переехал в Америку. И вот тогда совершенно неожиданно я получил назначение в Москву в качестве атташе по культуре.
А. Рогинский: Простите, а что изменилось? Ведь когда Солженицын просил Никиту Струве начать перевод, он знал, что ему наступит конец, если эта книга выйдет. Но в итоге книга вышла еще до его высылки из СССР. Что побудило его изменить свое решение?
И. Аман: Что побудило Солженицына изменить свое решение — так это то, что рукопись «Архипелага ГУЛАГ» в сентябре 1973 года уже была в руках КГБ. Ждать уже нечего, и он дал команду Никите Струве издавать книгу. «Архипелаг ГУЛАГ» вышел на русском в декабре 1973 года, и скоро мы отметим 50-летие со дня его появления.
Александр Солженицын, 1974 год
А. Рогинский: А ваш французский перевод уже был готов?
И. Аман: Нет, конечно, нет. Как я вам и говорил, я думал, что времени много, потому что мы все надеялись, что Солженицын еще долго будет работать в Москве. Он вообще не собирался уезжать из Советского Союза, во всяком случае, так рано, но в связи с тем, что КГБ вышел на рукопись «Архипелага», всё ускорилось. Конечно же, я в любом случае не успевал, но при этом я получаю назначение атташе по культуре во французском посольстве. У меня, в общем-то, не было времени закончить этот перевод, да и приехать работать в Москву со славой переводчика «Архипелага» не получилось бы, визу бы я не получил. Поэтому мне пришлось отложить это дело и передать работу другим переводчикам.
А. Рогинский: Вы недоперевели в итоге «Архипелаг ГУЛАГ»?
И. Аман: Да, я перевел только начало.
А. Рогинский: Но вы значитесь переводчиком в современных французских изданиях? Если сейчас «Архипелаг ГУЛАГ» издается, тот перевод, вы там обозначены как один из переводчиков?
И. Аман: Да, под псевдонимом.
А. Рогинский: А сейчас, наверное, уже без псевдонима издается?
И. Аман: Нет, так и остался псевдоним.
А. Рогинский: Как так вышло, что простого 28-летнего ассистента в университете назначают культурным атташе?
И. Аман: Дело в том, что у нас в основном, особенно в это время, французские карьерные дипломаты, которые работали в Москве, не знали русского языка, французские послы не знали русского языка. На моей памяти было два-три дипломата в Москве, которые говорили по-русски, но в основном — нет. И как раз для работы в культурном отделе подбирали людей-недипломатов и в качестве культурных атташе всегда выбирали славистов и очень часто молодых преподавателей русского языка.
А. Рогинский: Так вы в 1974 году поехали в Москву…
И. Аман: С семьей, да.
А. Рогинский: …третий раз в жизни? Или вы уже много раз бывали в Москве?
И. Аман: До своего назначения в посольство я приезжал несколько раз: я несколько раз стажировался, приезжал в качестве туриста, но тогда впервые я приехал надолго — я приехал на пять лет.
А. Рогинский: А стажировка — это 1968 год, верно?
И. Аман: Стажировка — 1968-й, да.
А. Рогинский: То есть вы пропустили французские волнения 1968 года?
И. Аман: Да, во время французских волнений я был в Ленинграде и был оторван от дома, потому что здесь вообще ничего не работало — ни почта, ничего. Я сидел в Ленинграде, и о том, что происходит во Франции, я знал только из советских газет и радио.
А. Рогинский: Интересный опыт. Вы, наверное, переживали, что вы не во Франции?
И. Аман: Я переживал, и я не очень понимал, что там происходит.
А. Рогинский: Ну понятно… И вы вернулись в Париж в 1969-м?
И. Аман: Я вернулся летом 1968 года во время Пражских событий.
А. Рогинский: А потом, вы говорите, что вы приезжали еще в 1970 году как турист?
И. Аман: Я приезжал в 1970-м как турист, да.
А. Рогинский: И тогда вы познакомились с Александром Менем?
И. Аман: Да.
А. Рогинский: А потом уже в 1974-м? Или вы между 1970-м и 1974-м еще бывали?
И. Аман: Нет-нет, я приезжал каждый год в качестве туриста.
А. Рогинский: Ну всё, я перестаю вас перебивать. Расскажите тогда, пожалуйста, о работе культурным атташе и о ваших отношениях с диссидентами.
И. Аман: Вы знаете, работа атташе по культуре в те годы была довольно бюрократической, потому что культурный атташе никаких вопросов не решал, никаких своих проектов и предложений не мог выдвигать, а всё решалось французско-советской комиссией, которая устанавливала, сколько студентов будет участвовать в обменах, какие гастроли будем устраивать, какие фильмы будем показывать, и так далее. Так что у культурного атташе была единственная задача — смотреть, как это всё происходит, потому что все решения принимались на совсем другом уровне.
А. Рогинский: Но, по крайней мере, культурный атташе — это был человек, которого… Не знаю, когда вы выезжали из Советского Союза во Францию, вас «шмонали»?
И. Аман: Моя рабочая жизнь состояла именно в организации и проведении этих мероприятий, которые решались на другом уровне. Но, помимо этого, у меня была и другая, своя жизнь, личная жизнь. Вечерами я встречался с разными людьми — я встречался и с диссидентами, но мы принимали всяческие меры предосторожности, чтобы не навлечь неприятностей, поскольку, и вы сами знаете, эти отношения не особо поощрялись. И вообще, когда мы с женой куда-то ходили, мы старались выглядеть обычными людьми, не показывать, что мы иностранцы, чтобы не возмущать соседей, которые могли «стучать». Но поскольку у меня был иммунитет, то я пользовался им, чтобы, когда я ездил домой, я мог отвезти разные рукописи и, возвращаясь, привозить, как говорится, тамиздат.
А. Рогинский: А диссиденты — что это были за люди, кроме отца Александра и Храбровицкого, и как они стали вам доверять? Это же непростой вопрос — доверять человеку или нет. Кто вам давал вход в этот мир, чтобы люди поняли, что вы надежный человек?
И. Аман: Это всегда было через людей, которые меня знали, и, конечно, эти связи не возникали спонтанно.
А. В. Храбровицкий, Пенза, 1947 год. Из книги «Очерк моей жизни». М.: Новое литературное обозрение. серия «Россия в мемуарах», 2012
А. Рогинский: Расскажите, пожалуйста, об этих людях, кто это был. Просто назовите фамилии тех, с кем вы общались, дружили, кому помогали.
И. Аман: Я общался с кругом Александра Меня, с людьми, которых я, кстати, не назову диссидентами.
А. Рогинский: Он был действительно вне прямой конфронтации с советской властью, насколько я понимаю…
И. Аман: Да.
А. Рогинский: …то есть он воспринимал свою миссию как свой долг, свою работу, свою задачу, но не как прямое диссидентство.
И. Аман: Да-да. У него в этом отношении была очень четкая позиция, и он об этом подробно рассказывал. Он считал своим делом просвещать людей. Я ему привозил прежде всего религиозную литературу, религиозные книги на разных языках, богословские и так далее.
А. Рогинский: А это вы помогали ему печататься во Франции? Он же во Франции печатался под псевдонимом.
И. Аман: Нет, когда я появился в Москве, все его основные произведения уже вышли на Западе, в Брюсселе. Может быть, я передавал одну из его последних рукописей, но вообще я не старался узнавать, что я передаю. И я участвовал в передаче писем между ним и разными людьми — вот это и был круг отца Александра. Еще я был как-то связан во Франции с людьми, которые защищали преследуемых христиан, то есть это значит, что это был один круг знакомых и друзей. Кроме того, когда я в 1974 году приехал в Москву, я уже был связан с Солженицыным, и еще до моего приезда в Москву была установлена связь с кругом Солженицына. И с женщиной, которая ему очень помогала (это Наталья Столярова), я тоже очень дружил, и она установила связь между Солженицыным и его кругом, которая тогда происходила через меня. Помимо этого у меня в Москве сложились какие-то знакомства несколько другого рода. Например, иностранцам было довольно легко общаться с «левыми» художниками. Власти смотрели на это сквозь пальцы и, может быть, даже как-то поощряли, потому что они считали, что иностранцы должны чем-то развлекаться. И у моей жены, а затем и у меня возникло много знакомств в этой среде.
А. Рогинский: «Левые» — в каком смысле? Авангардные? Лианозовцы?
И. Аман: Неофициальные, да. Как раз у моей жены были отношения с лианозовской группой — Рабин, Немухин, Плавинский, они все были наши большие друзья. Еще установилась связь с неформальными, авангардными композиторами — это Денисов, Шнитке и другие.
А. Рогинский: А с нерелигиозными диссидентами, с Сахаровым вы не были знакомы?
И. Аман: С Сахаровым я встретился один раз, совершенно случайно, но я с ним не поддерживал связь.
А. Рогинский: Вы просто у кого-то в гостях встретились?
И. Аман: Однажды у него была назначена встреча с французским консулом. Это было где-то в середине 1970-х годов. Он договорился с каким-то сотрудником консульства, что подойдет к зданию, и попросил, чтобы кто-то вышел к нему навстречу, чтобы ему не пришлось объясняться с милиционером. Поскольку я говорил по-русски, этот сотрудник попросил меня встретить Сахарова на улице. И я встретил его, привел в консульство и там с ним поговорил. И об этой истории он написал в своих мемуарах, но он не знал, с кем имел дело.
А. Рогинский: То есть вашего имени нет в мемуарах?
И. Аман: Нет, моего имени нет.
А. Рогинский: Ну, это у меня сейчас появился комментарий к будущему изданию мемуаров Сахарова, живой такой. Но я предлагаю вернуться к Булгакову, мне хотелось бы еще о многом у вас спросить… Насколько я понял, вы больше общались с Любовью Евгеньевной, и хотя успели познакомиться в момент своего первого приезда и с Еленой Сергеевной, но переписку с ней не поддерживали. А с Любовью Евгеньевной?
И. Аман: С Еленой Сергеевной… Когда она скончалась?
А. Рогинский: В 1970 году. Она вам не успела ничего написать?
И. Аман: Нет, не успела.
А. Рогинский: Мне интересно вот что. Вот вы были в квартире на Суворовском бульваре, где жила Елена Сергеевна, и на Пироговской, где жила Любовь Евгеньевна. И перед этим нашим разговором вы сказали мне, что были в доме в Нащокинском переулке (последний адрес Булгакова) перед его разрушением. А с первой женой Булгакова вы никогда не виделись, с Татьяной Николаевной?
И. Аман: Нет.
Любовь Белозерская и Ив Аман у дома 35а по Большой Пироговской улице (с 1927 по 1934 год здесь жил Михаил Булгаков), 1978 г. Из фондов ГБУК г. Москвы «Музей М. А. Булгакова»
А. Рогинский: То, о чем мы говорили вначале, было просто замечательно, но это, скорее, факты, которые известны также из других мемуаров. А сейчас я прошу вас рассказать о своих личных впечатлениях. Например, от встречи с Еленой Сергеевной — впечатления от самой Елены Сергеевны, от этой квартиры. Как вы помните разговоры с ней, сколько раз вы с ней встречались, как запомнили ее саму и какой запомнили эту квартиру на Суворовском бульваре?
И. Аман: Я тогда был очень молодым… И, когда ко мне вышла дама в шелковом халате, мне показалось, что появилась сама Маргарита.
А. Рогинский: Вы помните, о чем вы с ней разговаривали в первую встречу?
И. Аман: Разговор шел примерно на те же темы, что и с Любовью Евгеньевной — то есть тоже о Булгакове как о человеке, как о писателе, о круге его друзей. Она рассказывала об отношениях с Ахматовой, о связях, о творчестве Булгакова между реальностью и выдумкой, об отношении Булгакова к Сталину.
А. Рогинский: А о самом Булгакове как о человеке она рассказывала?
И. Аман: Да, примерно то же самое, что и Любовь Евгеньевна.
А. Рогинский: То есть образ Булгакова в изложении двух жен не сильно различался, и у вас складывался единый портрет?
И. Аман: Да-да, потому что я сейчас пересматриваю свои записи, и там примерно одно и то же.
Елена Булгакова, 1960-е гг. Из фондов ГБУК г. Москвы «Музей М. А. Булгакова»
А. Рогинский: Это записи, которые вы тогда делали? Это ваш дневник того времени?
И. Аман: После каждой встречи я записывал то, что они мне рассказывали.
А. Рогинский: А можно какие-то копии этого?
И. Аман: Это по-французски.
А. Рогинский: Ну, мы переведем, хотелось бы, чтобы у нас в музее сохранилось это свидетельство о встречах.
И. Аман: У меня не очень хороший почерк, но тогда у меня почерк был лучше… Что Елена Сергеевна рассказывала? Она рассказывала о Булгакове и о том, что Булгаков несколько раз думал о самоубийстве — именно в то время, когда он писал письмо Сталину. У него дома был браунинг, и как-то они с Еленой Сергеевной его выбросили в пруд у Новодевичьего монастыря.
Она говорила, что Булгаков ударился в религию, что у него было предчувствие: ему приснилось, что он умрет в 1939 году.
А. Рогинский: Это Елена Сергеевна говорила, что у него было предчувствие?
И. Аман: Да, она довольно подробно говорила об этом. Она мне рассказала о памятнике на его могиле, и это уже общеизвестно, что это камень, который остался от надгробия Гоголя.
А. Рогинский: Вы пересказываете мне сейчас ваш первый разговор?
И. Аман: С Еленой Сергеевной у меня, в общем-то, был один такой большой разговор, а потом я с ней раза два еще встречался, но по каким-то частным делам, потому что она попросила меня передать какую-то передачу во Францию Ксении, жене Николая Афанасьевича, брата Булгакова, который был профессором. Я был у Ксении два раза.
А. Рогинский: Итак, с Еленой Сергеевной у вас была одна долгая встреча. У вас в записи зафиксирована дата этой встречи?
И. Аман: Первая встреча с Еленой Сергеевной была зимой 1967 года.
А. Рогинский: С 1967-го на 1968-й или с 1966-го на 1967-й?
И. Аман: Я стажировался в ЛГУ с сентября 1967-го по июль 1968-го, и первая встреча с Еленой Сергеевной у меня была зимой 1967 года.
А. Рогинский: И тогда же, приехав в СССР, вы впервые прочитали «Мастера и Маргариту» в журнале «Москва»? То есть это было уже в СССР?
И. Аман: Нет, я думаю, что я прочитал роман до приезда в Советский Союз.
А. Рогинский: А вы помните, какое впечатление на вас произвела квартира? Там был порядок, всё по полочкам, или было скорее не прибрано?
И. Аман: Нет, там был порядок, это была квартира с какими-то антикварными вещами. Я на это не обращал особого внимания, всё внимание мое было обращено на Елену Сергеевну. Правда, на этой встрече присутствовал еще один человек — журналист из Югославии, который был старше меня, и, по-моему, это он в основном вел разговор.
А. Рогинский: А почему он там оказался в ваш визит?
И. Аман: Так получилось. Когда я позвонил Елене Сергеевне, она сказала: «Приходите! У меня как раз еще будет журналист из Югославии», — и мы оказались там вместе.
А. Рогинский: Она, конечно, была в этот момент в эпицентре внимания после выхода «Мастера и Маргариты». А Любовь Евгеньевну вы увидели позже?
И. Аман: Любовь Евгеньевну я увидел позже, скорее всего, весной 1968 года.
А. Рогинский: То есть сначала вы пошли к вдове, так сказать, а потом уже поняли, что была предыдущая жена?
И. Аман: Нет, я тогда еще ничего не понимал. Это всё было благодаря Храбровицкому — сначала он меня связал с вдовой, а уже потом, в другой приезд в Москву, он связал меня с Любовью Евгеньевной.
А. Рогинский: Расскажите, пожалуйста, о том, как вы увидели Любовь Евгеньевну. Какая она была? Как вы ее восприняли? Вы же, наверное, в каком-то смысле сравнивали ее с Еленой Сергеевной? Вот одна жена, вот вторая жена. Было ли у вас о ней какое-то важное впечатление?
И. Аман: Вы знаете, Елена Сергеевна мне показалась не то чтобы недоступной, но на какой-то высоте, и я перед ней считал себя молодым студентом. А с Любовью Евгеньевной у меня сложились дружеские отношения, очень теплые. Вам могло быть это видно по письмам, которыми мы обменивались и которые я уже передал в фонды Музея Булгакова… Я думаю, что она меня полюбила. И с ней я вел себя более непринужденно, чем с Еленой Сергеевной, которая все-таки была для меня Маргаритой.
Конверт от письма Любови Белозерской Иву Аману, 1973 г. Из фондов ГБУК г. Москвы «Музей М. А. Булгакова»
А. Рогинский: А про квартиру что-нибудь помните, в которой она жила? Как она выглядела? Помните какие-нибудь предметы на Большой Пироговской? Как вы туда заходили… Любые воспоминания о квартире для нас очень важны.
И. Аман: У Любови Евгеньевны квартира была тоже с какими-то антикварными вещами.
А. Рогинский: А портрет Булгакова? Вы не помните, у нее портрет Булгакова висел?
И. Аман: Нет, не помню. Может быть, вам рассказать о последней квартире Булгакова?
А. Рогинский: Да, пожалуйста, расскажите о последней квартире.
И. Аман: В последней квартире на улице Фурманова… В этом доме в Москве в советское время жил один мой друг, Александр Николаевич Богословский, историк. Его отец тоже был историком, он получил квартиру в этом доме, и его сын остался там жить. Мать Александра Богословского дружила с Еленой Сергеевной. И когда Булгаков в «Мастере и Маргарите» говорит: «…в той загадочной квартире, в которой исчезали люди», — он имел в виду, что люди исчезали не из квартиры на Садовой, а именно из этого дома, потому что именно в этом доме жили Мандельштам и другие писатели, которые тоже оттуда исчезали. А в 1970-е годы генералы забрали это здание и выселили из него людей. Я тогда уже дружил с Александром Богословским, тоже помогал ему перевозить его книги. И перед своим отъездом из этого дома, когда уже все квартиры опустели, он мне предложил пойти наверх в ту квартиру, где жил Булгаков. Мы попали в эту уже пустую и полуразрушенную квартиру, в которой, в общем-то, никаких следов от Булгакова не осталось, и мы решили отвинтить табличку с номером 44. Я решил, что когда-нибудь потом отдам ее кому будет надо.
Из фондов ГБУК г. Москвы «Музей М. А. Булгакова»
А. Рогинский: То есть Богословский жил в этом же доме?
И. Аман: Да, в этом доме.
А. Рогинский: Но не в квартире Булгакова?
И. Аман: Нет-нет.
А. Рогинский: И квартира Булгакова просто стояла пустая перед разрушением дома?
И. Аман: Да.
А. Рогинский: И можно было спокойно зайти в дом и подняться посмотреть?
И. Аман: Ну да, мой друг жил же с ним в одном подъезде.
А. Рогинский: А дом расселяли или уже расселили до этого?
И. Аман: Его расселяли. К тому времени, когда он покидал эту квартиру, другие квартиры уже опустели. Мы поднялись или спустились, не помню, на один этаж и вошли в пустую квартиру Булгакова.
А. Рогинский: А какой это был год?
И. Аман: Это был 1976-й или 1977-й.
А. Рогинский: А дом, по-моему, разрушили немного позже?
И. Аман: Наверное, да.
А. Рогинский: То есть он еще некоторое время был у военных, которым его передали? Получается, его полностью расселили и освободили все квартиры, но не для того, чтобы дом сразу разрушать?
И. Аман: Нет, его освободили, чтобы построить что-то новое, новое здание на этом месте.
А. Рогинский: То есть Богословский жил в этом доме до самого последнего момента существования этого дома?
И. Аман: Да.
А. Рогинский: В принципе, получается, что у нас с вами нет доказательств, что тот номер, который вы согласились передать в наш музей, висел именно при Булгакове на двери этой квартиры?
И. Аман: Нет, это тот номер, который висел при нем, я в этом абсолютно уверен, потому что это была квартира Булгакова.
А. Рогинский: Просто я имею в виду, что номера на квартирах иногда меняют, то есть этот номер могли повесить уже после смерти Булгакова. Или вы уверены, что этот номер был при Булгакове?
И. Аман: Я уверен, потому что мать моего друга жила в этом доме одновременно с Еленой Сергеевной.
А. Рогинский: А Елена Сергеевна жила в этом доме до начала 1950-х, по-моему? Она с 1952 года жила уже на Суворовском.
И. Аман: То, что это была квартира, где жил Булгаков, — это точно, я в этом абсолютно уверен. Вопрос — переделали ли этот номер?
А. Рогинский: Да, видел ли этот номер Булгаков. То есть видел ли его Булгаков своими глазами, или этот номер возник на месте того, который видел Булгаков, — вот в чем вопрос.
И. Аман: То, что в этой квартире жила Елена Сергеевна и что она своими глазами видела этот номер, — это точно.
А. Рогинский: Если только его не повесили туда уже в 1960-е годы, после того как Елена Сергеевна оттуда съехала. Это тоже возможно?
И. Аман: Нет, это невозможно, потому что и мой друг как раз это помнил, потому что он там так и жил в 1950-е годы. Так что единственное сомнение — переделала ли Елена Сергеевна этот номер. Мои друзья жили в одном подъезде с Еленой Сергеевной в одно с ней время.
А. Рогинский: И ваш друг вам говорил, что это тот самый номер, который он видел с детства?
И. Аман: Да.
А. Рогинский: А он примерно какого года рождения, Богословский?
И. Аман: Я могу это найти, но он был примерно моего возраста.
А. Рогинский: И он помнил, что с детства он видел именно этот номер? То есть его детство — это примерно 1950-е годы, я понял. А его уже нет в живых?
И. Аман: Нет, нету.
А. Рогинский: То есть он с детства помнил именно этот номер, который вы сняли. А уж возник он там в детстве Богословского или он там был в 1930-е годы — это, наверное, мы установим, проведя какую-то экспертизу предмета. И понять, какого он примерно времени, — это уже будет наша музейная задача. Простите мне мою дотошность, но для музея очень важна подлинность экспоната.
И. Аман: Да-да. Понимаете, зная моего друга, мы не стали бы отвинчивать этот номер, если бы он не был уверен, что это тот номер, который висел при Булгакове. Потому что он передавал мне много разных предметов от вдовы Андрея Белого, Клавдии Николаевны. Она передала ему целый саквояж с разными предметами, которые принадлежали Андрею Белому. Поскольку Александр Богословский был арестован в 1983 году, он решил это как-то сохранить и через моего друга передал мне саквояж, который я хранил как реликвию до того, как открылся музей Андрея Белого в Москве, и тогда я передал его туда. Мой друг очень трепетно относился ко всем этим вещам, он настоящий архивариус.
А. Рогинский: Расскажете про Надежду Афанасьевну? Про сестру Булгакова. О том, чем она вам помогла.
И. Аман: Она меня тоже очень приветливо принимала и очень много рассказывала о раннем творчестве Булгакова и его малоизвестных произведениях. И библиографию, которую я составлял и которую вы видели, я составил во многом благодаря ее рассказам. Я был у нее два-три раза в 1968 году и подолгу засиживался. Я не помню, когда она скончалась…
А. Рогинский: По-моему, она умерла в 1971 году.
И. Аман: Да, и у меня с ней были очень долгие и очень насыщенные встречи, которые мне дали очень много материала.
А. Рогинский: Хочу спросить вас о библиографии. Насколько я понимаю, ваша библиография была первой библиографией Булгакова, то есть составлена она была, когда Эллендея Проффер еще не занималась этим. И я, как человек, имеющий отношение к филологическому миру, понимаю, что библиография — это непростой жанр. Главное, он такой, скажем так, последовательный, то есть обычно кто-то делает первую библиографию, потом кто-то на ее материале делает вторую, кто-то делает на этом материале третью… И когда появляется последняя библиография Булгакова, то она уже наиболее полная, и человеку, который сделал самую первую версию, было сложнее всего, потому что тот человек был, можно сказать, первопроходцем. Вот как вы работали над этой библиографией?
И. Аман: Я тогда работал в библиотеках и собирал то, что мог, и общался с Надеждой Афанасьевной. Почему я дальше не стал заниматься Булгаковым? Потому что я не получил доступа к его рукописям. Я знал, что есть большой архив и что над этим архивом монопольно работает М. Чудакова. Понимаете, я понял, что дальше заниматься Булгаковым было чревато, зная, что существует архив, что я в него не попаду и что, когда я напишу какую-то серьезную работу, одновременно появится что-то еще.
А. Рогинский: Ваша библиография вышла в 1970 году, если я правильно помню, то есть в год смерти Елены Сергеевны. А то, что вы не были допущены в булгаковский архив, — это было уже во время вашей работы культурным атташе?
И. Аман: Да. Именно тогда, когда я работал культурным атташе, я просил разрешения работать с архивом Булгакова.
А. Рогинский: Просили лично у Чудаковой?
И. Аман: Нет-нет, я обратился в Библиотеку им. Ленина, чтобы мне дали доступ к архиву Булгакова, и мне отказали.
А. Рогинский: Отказались, сославшись на Чудакову?
И. Аман: Нет, мне просто отказали. А я знал, что Чудакова занимается этим, поэтому оказался в таком сложном положении. Уже позже я оценил подлинный масштаб личности Мариэтты Омаровны, она написала замечательную книгу…
А. Рогинский: Как я понимаю, у вас не было специальных научных статей о Булгакове, ваш труд в этой области — это научная библиография. И вы работали именно в ленинградских и московских библиотеках? Или в парижских тоже? Какие-то парижские публикации Булгакова исследовали?
И. Аман: Нет, потому что в парижских архивах ничего нет.
А. Рогинский: Это понятно, я просто имею в виду, что Булгакова много печатали. Его издавали в Париже (например, «Белую гвардию» в 1920-е годы) и также перепечатывали его фельетоны в парижских газетах. Насколько я помню, в своей библиографии вы все-таки сконцентрировались на советских изданиях?
И. Аман: Да. У меня было так — какие его произведения выходили и что о нем писали.
А. Рогинский: Да, и это то, чем вы занимались, наезжая в Москву в 1968–1969 годах и в 1967-м и в 1968-м, когда вы были на стажировке. Это было ваше основное научное занятие и, вообще говоря, цель поездки, то есть именно эта библиография? Вы ею в итоге отчитались за свою поездку?
И. Аман: Да. Потом я надеялся, что буду работать и заниматься Булгаковым, когда буду в Москве в качестве культурного атташе. У меня было очень мало времени, кроме того, я не получил доступ в архив. И когда я вернулся во Францию после пребывания в Москве в качестве культурного атташе, я поменял специальность и стал заниматься политологией.
А. Рогинский: А вот еще раз о библиографии. Вы для себя просто составили какой-то список журналов и советских газет и это всё просматривали насквозь в поисках Булгакова? На самом деле, в советское время в каких-то библиографиях Булгаков был уже к 1970 году, но персональной его библиографии не было. Поэтому получается, что ваша работа была сделана абсолютно с нуля.
И. Аман: Да, наверное, первая.
А. Рогинский: Замечательно. И еще один вопрос. Вы упомянули, что переводили Солженицына, но, насколько я знаю, вы еще перевели «Дьяволиаду», «Роковые яйца»?
И. Аман: Да, это были мои первые переводы.
А. Рогинский: Как вы стали переводчиком? Как вы к этому пришли? Вы переводили с юности или у вас это неожиданно получилось?
И. Аман: Это не было неожиданно. Один из моих профессоров, Жорж Нива, был литературным советником издательства L'Age d'Homme в Швейцарии и издавал русских писателей по-французски. Он попросил меня переводить рассказы Булгакова, и я с большим удовольствием стал переводить небольшие его рассказы.
А. Рогинский: То есть вы по предложению Жоржа Нива стали этим заниматься?
И. Аман: Да.
А. Рогинский: Я посмотрел эту книжку, там переведены все рассказы, входившие в первый булгаковский сборник «Дьяволиада», но нет «Китайской истории». Вы ее почему-то не перевели. Как вы выбирали произведения?
И. Аман: Это не я выбирал, это выбирал Жорж Нива, и это он так решил. Он разделил произведения, и часть поручил переводить мне, а часть — другому переводчику.
А. Рогинский: То есть в этой книжке 1971 года не все переводы ваши?
И. Аман: Нет, у меня там только три рассказа, по-моему.
А. Рогинский: Вы перечислили двух жен и сестру Булгакова. А с кем-то еще из круга Булгакова вы общались?
И. Аман: Уже во Франции я общался с дочерью Ивана Афанасьевича, Ириной. Совсем недавно я как-то заочно познакомился с Мишей Булгаковым, внуком Ивана, но он, по-моему, почти ничего не знает о Булгаковых, и я не уверен, что он говорит по-русски.
А. Рогинский: А брата Михаила Афанасьевича, Николая, вы не успели повидать?
И. Аман: Нет.
А. Рогинский: И Ивана тоже не успели повидать вживую?
И. Аман: Нет, они умерли тогда уже. Николай умер за год до того, как мы познакомились с Еленой Сергеевной.
А. Рогинский: А в Советском Союзе вы с кем-то встречались из круга Булгакова, кроме жен и сестры?
И. Аман: Нет.
А. Рогинский: А Ксения, жена Николая, рассказала вам что-то важное и интересное? Она не была знакома с Булгаковым, но ведь что-то об отношениях Николая с Булгаковым она знала?
И. Аман: Я думаю, что она не очень много знала.
А. Рогинский: Вы жалели, что перестали заниматься Булгаковым впоследствии? Или просто как-то переключились?
И. Аман: Вы знаете, мне показалось, что американка, которая серьезно занималась Булгаковым в Америке и составила большую библиографию…
А. Рогинский: Вы об Эллендее Проффер говорите?
И. Аман: Да, Проффер этим очень серьезно занимается, ее издавали… И Чудакова… Поэтому так вышло.
А. Рогинский: Вы сказали, что вы на политологию переключились?
И. Аман: Да.
А. Рогинский: Просто мне показалось, что вы скорее какими-то религиозными вещами занимаетесь. Или нет? Вот книга ваша об отце Александре Мене…
И. Аман: Да, я писал диссертацию по политологии, то есть я поменял специальность. Но я не переставал восхищаться Булгаковым, потому что это книга, к которой я постоянно возвращаюсь.
А. Рогинский: «Мастер и Маргарита»?
И. Аман: Да. И вообще книги Булгакова.
А. Рогинский: Хорошо. И самый последний вопрос. Моя бабушка, ныне уже покойная, говорила мне, что книга «Мастер и Маргарита» сыграла важную роль в жизни советских людей еще и потому, что многие люди, прочитав роман, пошли в церковь. Вы упоминали о важности общения с отцом Александром для вашего христианского опыта. Это очень личный вопрос, вопрос веры, но в данном случае мне важно понять, чем для вас как христианина стал роман «Мастер и Маргарита», когда вы его прочитали в 1968 году. Вот это христианство в «Мастере и Маргарите» — как оно на вас повлияло? Или у вас к этому моменту уже был сформировавшийся христианский опыт?
И. Аман: Да, у меня христианское сознание сформировалось раньше. Я думаю, что в Булгакове меня больше привлекала сатира на советское общество. Конечно, «роман в романе» меня тоже интересовал, но вы знаете, что отец Александр Мень очень отрицательно относился к образу Христа у Булгакова.
А. Рогинский: В том числе поэтому я и спрашиваю, как вы воспринимаете образ Христа в романе. Мне интересно, как изнутри христианского опыта это видится.
И. Аман: Теперь, на расстоянии, я думаю, что мысль отца Александра о том, что «Мастер и Маргарита» не передает радикальность Евангелия, верна. Но мне близка концовка, когда Мастер говорит, что он удостоится только покоя. Значит, это все-таки говорит о каком-то очень глубоком понимании Булгакова. Может быть, он понимал, что он до чего-то не дорос. С другой стороны, такую строгость отца Александра по отношению к роману я, может быть, не совсем разделяю.
А. Рогинский: Вы сказали, что «радикальность Евангелия» не передается в романе. Объясните, пожалуйста.
И. Аман: По Александру Меню, евангельский Христос призывает к милосердию к страждущим, но с фарисеями обращается очень сурово, он не похож на бродячего философа из романа Булгакова, не склонен называть каждого встречного «добрым человеком».
А. Рогинский: Хорошо, мне кажется, на этом можно остановиться. Спасибо вам большое за этот разговор. И отдельное спасибо за подаренную вами нашему музею табличку с квартиры Булгакова (№ 44), разговором о которой я вас, наверное, несколько утомил. Мы многое успели обсудить, и я очень признателен вам, а также приютившему нас сегодня книжному магазину YMCA-Press.
