Нижеследующий текст продолжает серию небольших заметок, посвященных одной теме – 1980-м годам. Автор не собирается «переоткрывать» это десятилетие, вводить на него моду, или беззастенчиво предаваться ностальгии и лирическим воспоминаниям, столь распространенным в нынешнюю эпоху «новой задушевности». Нет. Столь же чужд ему и подход чисто теоретический, историософский, идеологический. Просто частные наблюдения частного человека, который жил в те годы, который живет сейчас и имеет возможность сравнивать, рассуждать, комментировать, анализировать. Разные стороны восьмидесятых – как они сохранились в памяти, как они видятся сейчас, как культурные механизмы и жизненные практики работали тогда – вот об этом я пытаюсь рассказать в нескольких текстах.
Советские восьмидесятые – почти пропущенная страница в истории русского чтения и книгоиздания. Каждая эпоха в жизни страны почти совпадает с отдельным сюжетом в этой истории. В шестидесятые напечатали Солженицына, издали Кафку, «Мастера и Маргариту» и собрание сочинений Бунина. В семидесятые запустили гигантские многотомные проекты, вроде «Библиотеки всемирной литературы», «Мастеров современной прозы», дали отмашку любимовскому переводу Пруста, в «Библиотеке поэта» напечатали Мандельштама. Что произошло в перестройку, знают все. Девяностые дожевывали перестроечный публикаторский порыв, доиздав почти все, о чем мечталось в предыдущие десятилетия. Наконец, в двухтысячные ... о них пока, честно говоря, сказать нечего, или почти нечего. Хороших и очень хороших книг печатается много, тут и полузабытые изюминки, выковырянные из окаменелых сухарей старых литератур, и горячие пирожки написанного только что на русском и всех остальных языках, и выметенные из сусеков драгоценные крохи национальных литзапасов – письма, дневники, заметки на манжетах. Но нет тенденции; можно назвать разве что одержимость переводной беллетристикой; сегодня в России, кажется, напечатали всех, кто издал хотя бы один роман на английском языке. (Оговорюсь, как любил писать пародийный набоковский персонаж. Речь, конечно, не идет ни о совписовской макулатуре советских времен, ни о коммерческой литературе постсоветских).
И вот между многотомными семидесятыми и «вернувшей всё» перестройкой притаились скромные восьмидесятые. Книги этого времени имеют особый запах – как физический, так и историко-культурный. С тем, что можно было (и до сих пор можно) учуять носом, все более или менее понятно. До конца семидесятых русские книги чаще всего сладко пахли хорошей бумагой, органическим клеем и холстом. Этот глубокий теплый запах до сих пор остается для меня запахом счастья; впрочем, это уже лирика, которую следует избегать. Года с восьмидесятого -- восемьдесят первого что-то решительно изменилось. То ли технология стала иной, то ли исходные материалы стали изготовлять по-другому. Книжки стали пахнуть химией: ацетоном, пластмассой, ядовитой краской. Чтобы добраться до доброго запаха бумаги, надо было внюхиваться, пробираясь сквозь стойкий аромат химкомбината имени Дзержинского. Кстати говоря, в те времена столь же драматично (но на Западе) изменился и способ изготовления конвертов для виниловых пластинок – старый-добрый толстый тяжелый картон сменился подозрительно тонким, быстро мнущимся, несолидным; точно так же старый-добрый хард- и прогрессив-рок, настоящий хаерастый «солидняк» сменился диско-стрекулистами и нововолновыми мальчиками с комсомольскими стрижками. Так, по крайней мере, мы чувствовали тогда – и, надо сказать, очень сильно ошибались.
Если же от того, как были сделаны эти книги, перейти к их содержанию, то здесь произошла настоящая незамеченная революция. Я, конечно, не располагаю статистикой и опираюсь только на собственный опыт, опыт моих друзей и знакомых, на многолетнее изучение своей и их библиотек, а также – на тридцатилетний профессиональный стаж покупателя в книжном магазине. Вот мой вердикт: советские издательские и читательские восьмидесятые были, по большей части, переводными; если учесть разницу в масштабах, то переводной бум тех лет вполне сопоставим с ситуацией двухтысячных. Главными поставщиками иностранной беллетристики были две серии: «Мастера зарубежной прозы» (она была начата еще в предыдущем десятилетии) и «Библиотека иностранной литературы», в чистом виде -- детище восьмидесятых. Первая, которую обычно называли МСП, должна была знакомить советского читателя с тщательно отобранными произведениями зарубежных писателей, снабженными идеологически выверенными предисловиями. Из этой затеи ничего не вышло: писателей отбирали не особенно тщательно, а предисловий нормальные люди не читали (зато сейчас их интересно изучать – чтобы потешить собственную историографическую жилку). Зато получилось другое – при невероятном дефиците на приличную современную русскую прозу, читатель получал десятки не лишенных любопытства текстов, обычно превосходно переведенных; текстов, выросших на совсем иной эстетической почве, богатой элементами модернизма и даже авангарда. Я уже не говорю о том, что на страницах МСП был запечатлены совсем другие миры, другой бытовой, жизненный, политический и исторический опыт, там ели другое, пили другое, курили другое, любили по-другому, одевались по-другому, читали другие книги, слушали другую музыку. Авторов, которые по каким-то причинам не попадали в МСП, печатали в других сериях, как, например, «Библиотека американской литературы», или просто россыпью. Ни я, ни мои тогдашние друзья никогда потом не читали столько переводной беллетристики, сколько в первой половине восьмидесятых. Перечисляю имена навскидку, без деления по национальному, эстетическому, хронологическому признаку: Камило Хосе Села, Джон Апдайк, Джон Чивер, Уильям Стайрон, Габриель Гарсиа Маркес, Алехо Карпентер, Варгас Мария Льюса, Роа Бастос, Чинуа Ачебе, Войе Шойинка, Уильям Фолкнер, Кобэ Абэ, Кэндзабурэ Оэ, Уильям Голдинг, Жан-Мари Леклезио, Хулио Кортасар, Хуан-Карлос Онетти, Жоржи Амаду, Гюнтер Грасс, Юхан Борген, Маргерит Юрсенар... Это только те, кто вспомнился сразу, многих я забыл. Как, скажем, зовут мексиканского писателя, автора «повествовательного квартета» «Сожженная вода»? У него есть еще роман о том, как исчез Амброз Бирс... Или гватемальского классика, который, кажется, писал мифологическую прозу? Или жителя Буэнос-Айреса, эдакого местного то ли Чехова, то ли Довлатова? Он еще критиковал высоколобого Борхеса с позиций честного реализма... Если не ошибаюсь, ему посвящен рассказа Кортасара... Конечно же! его звали Роберто Арльт.
Не сочтите это хвастовством, но в восьмидесятые я читал их всех, это точно. Правда, не помню ничего, ни единой строчки, ни единой запятой из большинства их сочинений. Ничегошеньки. Другие смутно присутствуют в сегодняшней памяти: иногда случайным определением, как, скажем «норвежский Пруст», или сюжетным поворотом (юные радикалы из романа Кэндзабуро заставили какого-то правого публициста съесть собственное дерьмо), либо просто деталью, вроде вязаной шапочки отца главного героя «Кентавра». Собственно говоря, запомнить все это было просто невозможно, учитывая объемы прочитанного; читали не книги, читали современную прозу, пусть многое была сочинено лет за сорок до того. Это чтение установило для многих из нас эстетическую планку, ниже которой опускаться было (и есть) стыдно; для тех же, кто потом имел несчастье заняться сочинительством, либо другим творческим ремеслом, МСП стало превосходным гумусом для собственных занятий искусством.
Маленькие покетбуки «Библиотеки иностранной литературы» (БИЛ) воспринимались как важное дополнение к МСП, эстетическая, даже эстетская, приправа к толстой переводной беллетристике. Там были странные книжки, в той серии, например, отрывки из воспоминаний Кокто. Кто должен был это читать? Кому предназначались эти мемуары о людях, о которых советский человек имел самое смутное представление? Поздний СССР располагал странным просвещенческим проектом... Тем не менее, именно в БИЛ вышла главная книга советских восьмидесятых – первый на русском языке сборник рассказов Борхеса. Борхес имел мало шансов в советском книгоиздании – он был еще жив, он придерживался правых взглядов и даже однажды пообедал с Пиночетом. Но каким-то чудом его издали. Издали издевательски однобоко, представив в маленькой книжице, в основном, рассказы о гаучо – оттого поначалу казалось, что это какой-то ковбойский бытописатель. Но было там и другое – пара очерков из «Всеобщей истории бесчестья», «Фунес, чудо памяти» и, конечно же, «Сад расходящихся тропок». И так уж получилось что именно в этой точке, на этой книге сошлись три важнейших сюжета: сюжет провинциального (аргентинского) книжника-писателя, сюжет провинциального (советского) книжника-читателя и исторический сюжет короткой эпохи, когда в расползающемся теле тоталитарного государства образовалась дюжина прорех, в одной из которых мы с удовольствием и несомненной пользой для себя провели несколько незабываемых лет.
P.S. Самая большая для меня загадка – куда делся стотысячный тираж древнеирландского эпоса «Похищение быка из Куальнге», изданный в 1984 году в «Литпамятниках».
P.P.S. В следующем выпуске «1980-е revisited» - об одной несостоявшейся лекции в гинекее.
