В российскую словесность возвращаются «большие темы современности». К этому обстоятельству можно относиться как угодно — кто-то порадуется, что у отечественных авторов вновь появляется, извините за выражение, гражданское сознание, а кто-то, напротив, всплакнет об уходящей «чистой» натуре и покинутой башне из слоновой кости. Но игнорировать это обстоятельство невозможно: сегодня романы, эпосы и даже сказки на сюжеты, заимствованные из новостей, пишут не только полумемуаристы (вроде, например, Юлия Дубова) или профессиональные провокаторы от литературы (такие, как Александр Проханов), но и собственно писатели как таковые. Пару лет назад Татьяна Устинова, сделавшая главным героем своего романа «Олигарх с Большой Медведицы» уцененную версию Михаила Ходорковского, казалась редким и занятным исключением, в то время как сегодня почин гранд-дамы российского детектива едва ли был бы кем-то замечен — слишком уж густо истоптана нынче эта делянка.
Первой и, пожалуй, наиболее ударной из актуальных тем по понятным причинам была и остается война в Чечне. И если пробивала она свой путь в большую прозу через трогательные, по-детски неконкретные вещи вроде «Жажды» Андрея Геласимова, из которой о Чечне можно было узнать только, что наши парни время от времени горят там в танках, в результате чего становятся друзьями на всю жизнь, и бесхитростных военных миниатюр-короткометражек Аркадия Бабченко («Десять серий о войне»), то теперь осмысление чеченской проблематики вышло на совершенно иной уровень. Страшная, детализированная и очень убедительная картина, созданная сюжетными, сугубо художественными книгами Владислава Шурыгина («Письма мертвого капитана») или Захара Прилепина («Патологии»), даст, тем не менее, сто очков форы иной аналитике.
Второй по степени востребованности тренд — это разного рода «путинианы», поток которых не только не иссякает с приближением окончания президентского срока, но, напротив, ширится день ото дня. В этом удивительном жанре отметились, пожалуй, все сколько-нибудь следящие за модой сочинители: от детективщика Льва Гурского, выпускающего в издательстве «Время» бесконечный остросюжетный сериал из жизни президентского окружения (самый свежий образчик — «Никто, кроме президента», вышел буквально на днях), и до коммерсантовского спецкора Андрея Колесникова, публикующего в «ЭКСМО» столь же бесконечный сериал документальный (выход последней серии, озаглавленной «Увидеть Путина и умереть», был приурочен к Московской Международной книжной выставке-ярмарке). Про сказочника Дмитрия Быкова, порадовавшего читателей книгой волшебных историй из жизни президента («Как Путин стал президентом США») или народного сказителя Максима Кононенко, сложившего о Владимире Владимировиче одноименный эпос, и напоминать не надо — их имена и так на слуху. Здесь, пожалуй, следует отметить, что внимание современных прозаиков к фигуре гаранта Конституции выглядит тем более удивительно, что особой харизмой Путин, как известно, не наделен, заведомо проигрывая в этом отношении своему колоритному предшественнику — Борису Ельцину, фигура которого, однако, не породила столь мощной литературной волны.
В некотором смысле примыкает к «путинскому» тренду и тренд, который можно описать как «общеполитический», — романы, основанные на творческой переработке недавних событий в стране (и в первую очередь, в ее высших властных эшелонах), выходят чуть ли не ежедневно. Стартовав с откровенного галлюциноза и эсхатологии в прохановском «Господине Гексогене», к настоящему моменту этот тренд может похвастаться известным разнообразием авторских стилей и манер — от развеселой фантасмагории политика Алексея Митрофанова (его дебютный роман «Двенадцать кресел» вышел из печати в начале сентября) до зануднейшего производственного бытописательства в триллере Юлии Латыниной «Джаханнам».
Более того — не довольствуясь темами внутриполитическими, российские авторы начинают потихоньку заимствовать темы из новостей международных. Так, например, совсем недавно малоизвестная до сей поры писательница Елена Чудинова прогремела на всю страну с романом-антиутопией «Мечеть Парижской богоматери», сюжет которого очевиднейшим образом восходит к общеевропейским дискуссиям о допустимости массового и компактного расселения мусульман в странах Евросоюза. Ответ, который дает Чудинова, — дама глубоко православная и придерживающаяся при этом ультраконсервативных взглядов - угадать несложно: она убеждена, что еще чуть-чуть, и Европа утратит свою культурную идентичность, немногочисленные христиане будут согнаны в гетто, а Нотр-Дам подвергнется поруганию и будет превращен в мечеть.
Еще десять лет назад такая ситуация была невозможна — принцип «утром в газете, вечером в куплете» казался безнадежно вымершим. Да, собственно, применительно к литературе он в нашей стране и не работал никогда по-настоящему — если кино еще могло с известной натяжкой считаться «искусством быстрого реагирования», то словесность выговорила себе право не гоняться за сиюминутностями и смотреть на крупные политические события сквозь призму времени. Сегодня все меняется, и литература откликается на происходящее едва ли не быстрее всех прочих искусств.
Происходящему можно придумать добрый десяток объяснений: либералы скажут, что таким образом в обществе компенсируется недостаток объективной информации (никто ничего не знает, вот и приходится строить высокохудожественные догадки), деятельные сторонники существующего политического режима подчеркнут торжество гражданских свобод (дескать, пишут кто что хочет, и никто их за это не трогает). Мне же представляется наиболее убедительной следующая концепция. Если раньше фраза о том, что телевизор — это окно в мир, звучала неким поэтическим тропом, то сегодня она всего лишь более или менее точно описывает подлинное отношение подавляющего большинства наших сограждан к «ящику». Для многих сегодня граница между обычными окнами, выходящими на улицу или во двор, и окном электронным, из которого «площадь Красная видна», окончательно стерлась — разница, пожалуй, лишь в том, что из последнего вид чуть-чуть получше. Именно на это смешение понятий литература — искусство, в отличие от кино, индивидуальное и потому наиболее гибкое и мобильное — реагирует чутче всего, чем дальше, тем больше стремясь описывать не только зримую, подлинную реальность, но и реальность, данную нам в виртуальных ощущениях. То же обстоятельство, что объектом описания оказывается новостной блок, ничуть не более странно, чем лавинообразное появление, скажем, книг, написанных телеведущими, или романов, основанных на успешных фильмах и сериалах. Барьер между различными информационными средами становится окончательно прозрачным, и информация перетекает из телевизора на бумагу и обратно, не претерпевая при этом никаких релевантных для среднестатистического потребителя трансформаций.
Впрочем, надо ли удивляться этому сегодня, в век торжества мультимедиа, когда отличить телевидение от Интернета, телефон — от фотоаппарата, а речь от текста становится практически невозможно?.. Думаю, скоро проблема подобного рода отпадет сама собой — все носители информации, на библейский манер, станут одним носителем, и тогда зыбкая граница, разделяющая сегодня различные формы искусства, окончательно исчезнет. Уцелеет разве что балет — и то, если вдуматься, вряд ли.
