Нижеследующий текст продолжает серию небольших заметок, посвященных одной теме – 1980-м годам. Автор не собирается «переоткрывать» это десятилетие, вводить на него моду, или беззастенчиво предаваться ностальгии и лирическим воспоминаниям, столь распространенным в нынешнюю эпоху «новой задушевности». Нет. Столь же чужд ему и подход чисто теоретический, историософский, идеологический. Просто частные наблюдения частного человека, который жил в те годы, который живет сейчас и имеет возможность сравнивать, рассуждать, комментировать, анализировать. Разные стороны восьмидесятых – как они сохранились в памяти, как они видятся сейчас, как культурные механизмы и жизненные практики работали тогда – вот об этом я пытаюсь рассказать в нескольких текстах.
1. Экспозиция
1984 год. На историческом отделении историко-филологического факультета Горьковского государственного университета им. Н.И.Лобачевского существовал только один способ не оказаться в обязательном идеологическом бройлере, вроде специального кружка по изучению истории КПСС, или общества научных атеистов. Закосить по профсоюзной линии в похоронную команду. В этом – помимо очевидной морально-гигиенической пользы – было еще несколько важных побочных положительных эффектов. Во-первых, наливали: родственники усопших преподавателей, профком, кто-то еще. Во-вторых, освобождали на целый учебный день. В-третьих, кормили на поминках. В общем, не считая неприятной возни с мертвым телом, гробом, суеты с лопатами, замерзшей земли, которую приходилось отогревать костром, отличная отмазка. Но и она кончилась – как кончается все хорошее. В 1984 году нас загнали в факультативную «Школу молодого лектора», которой командовала доцент кафедры истории КПСС, ветеранша забытого комсомольского похода где-то в Забакайкалье по кличке «баба Маша». Впрочем, нравы там были мягкие, за посещаемостью особенно не следили, но лекцию, в конце концов, следовало написать и – по одобрении бабой Машей - прочесть в трудовом коллективе. Автор этих строк, будучи внесен в списки «молодых лекторов», намертво забыл об этом, и вот, однажды весной, день расплаты наступил. Баба Маша проинформировала, что завтра следует представить ее вниманию лекцию на заранее согласованную тему (не может быть!) «Дружба народов – источник победы в Великой Отечественной войне», чтобы еще через день получить «путевку лектора» и отправиться идеологически наставлять массы.
Разговор происходил в коридоре истфила; она поймала меня между бутылкой «Альминской долины», поделенной в большую перемену на троих на близлежащей стройке, и двумя пузырями «Агдама» на четверых в пельмешке напротив «Рекорда», которые поджидали меня через полчаса (вместо увлекательного семинара по истории России, что-то о первом, «минском» съезде РСДРП). Я кивнул головой и отправился по своим делам. Сидя в пельмешке, я разработал план. Сразу после этого дружеского позднего ланча я отправлюсь в библиотеку имени Ленина, наберу там книг, сяду в читальном зале и напишу лекцию. Увы, войдя в библиотеку, я понял, что от книг придется отказаться: времени и сил их читать решительно не осталось, да и подходить к библиотекаршам ближе, чем на два метра, было бы неразумно. Прошествовав в полупустой читальный зал, я забился в угол, достал школьную тетрадь и принялся сочинять историю пехотного взвода Красной армии, где служили русский, белорус, башкир, узбек и ... дальше уж не помню кто. Войдя в раж, я дал им имена, справляясь в библиотечном каталоге.
Мой взвод оказался литературно и научно весьма плодовитым – там фигурировали фамилии авторов книг о птицах Ферганской долины, о башкирских национальных обрядах, о становлении Советской власти в Витебщине, о «битве за грамотность» в Арзамаском районе Горьковской области и проч. Мои герои совершали самые невероятные подвиги – закрывали грудью амбразуры дзотов и дотов, оставаясь при этом живыми, метким выстрелом из снайперской винтовки останавливали фашистские танки, захватывали ценных языков, спасали из окружения целые батальоны красных словаков. Взвод, конечно, нес потери – но я тонко дозировал их в национальном отношении; этническая палитра не должна была потускнеть, дружба народов – не засохнуть. На следующее утро, еле ворочая языком в пересохшем рту, я изложил содержание лекции бабе Маше и вручил ей тетрадку. Доцентша пришла в восторг. «Это то, что надо! - воскликнула она, - Солидная работа!». Бабе Маше особенно понравился «Список использованной литературы»; эта литература, конечно, носила столь же фикциональный характер, как и персонажи моей героической эпопеи. Согласно путевке, через два дня мне предстояло отправиться в пошивочное ателье на Стройплощадке и в 11 утра начать лекцию на тему «Дружба народов – источник победы в Великой Отечественной войне». Лекция должна была продлиться 45 минут, после чего администрация этого заведения кормила молодого лектора комплексным обедом и выдавала ему гонорар в размере ... не помню, пяти или даже десяти рублей. Деньги, надо заметить, немалые по тем временам.
Когда я туда приехал, сердце мое дрогнуло. Это была большая комната на первом этаже хрущевки, из окон были видны чахлые голые кусты, трамвайная линия и – за ней – высокий забор, опоясывавший искусственную насыпь или даже холм, в недрах которого, как уверяла молва, находились стратегические запасы воды, на случай атомной войны. Около двадцати столов, снабженных швейными машинками, стояло рядами, за каждым столом сидела представительница прекрасного пола. Большинство из них было репродуктивного возраста, а многие так вообще обладали известным шармом обитательниц рабочих окраин. Я хорошо знал этот шарм, эти повадки автозаводских девах – сам был из тех краев. Читать лекцию о приключениях моих интернациональных героев в этой аудитории было решительно невозможно.
Меж тем, они отложили работу – лекция удлиняла обеденный перерыв на целый час: 45 минут на выступление, 15 – на вопросы. Что делать? Я обернулся к директору ателье, которая ввела меня в этот гинекей. Она смотрела на меня, я - на нее. И мы поняли друг друга. Человеческая солидарность оказалась сильнее не только гендерных, поколенческих, социальных перегородок, но и врожденной осторожности советского человека. Директор пошивочного ателье пожалела студента. «Перерыв!» - скомандовала она и повела меня в бухгалтерию пить чай. Через пятнадцать минут я вышел из ателье со справкой о прочитанной лекции, гонораром и талоном на комплексный обед в столовке где-то там, на Стройплощадке.
2. Необходимое пояснение
В этих текстах я по необходимости часто упоминаю пьянство, называю напитки, особенно тошнотворные крепленые вина, которые мы потребляли в сенсационных количествах. Иногда даже приводятся названия – «Агдам», «Альминская долина», «Вермут», «777». «72», «33», «13» и прочая нумерология и имяславие. Делается это вовсе не в лирических, ностальгических или каких-либо иных литературных целях. Просто факты. Так оно было. Дешевое пойло - важный элемент той жизни: водка стоила дорого, оттого пили мы ее, в основном, на поминках, свадьбах, проводах в армию и днях рождения. Наркотики уже стали проникать в нашу среду, но это было, все-таки, исключение, а не правило; и исключение, которое довольно тщательно скрывалось. Оставался еще самогон, но триумф его был впереди; будущий генсек Горбачев еще только вынашивал трезвенные планы. В общем, как пела группа «Хроноп»: «Я смотрю сквозь портвейн - мир ярче, чем прежде». Конец необходимого пояснения.
3. Ржавые гайки
История с лекцией в ателье демонстрирует важную особенность советских восьмидесятых – почти полную деидеологизацию общества, да и государства тоже. Внешне все оставалось на своих местах – партийные съезды, цитаты из основоположников, цензура, парткомы и прочее. Однако изменилась функция всего этого. Советское государство создавалось как идеологический проект; несмотря на весь имперский прагматизм Сталина, идеология не только продолжала господствовать, она изменялась, приобретая националистические, даже традиционалистские черты. Уникальная особенность советской идеологии сталинского времени – именно это сочетание просвещенческого, еще большевистского проекта, классовой солидарности, русского великодержавного национализма и элементов имперского универсализма.
Такая эклектика не нравилась Хрущеву, и он попытался сделать своего рода римейк 1920-х; советские шестидесятые во многом были подражанием советским двадцатым, кажется, первым это заметил Игорь Павлович Смирнов. Ранние годы брежневской эпохи по инерции были такими же, но в семидесятые перед властью стала нелегкая идеологическая задача, с которой она не справилась. Любителям Витгенштейна и формальной логики должны быть интересны эти прихотливые изгибы цэковской мысли: «развитой социализм», «совершенствование развитого социализма», «строительство материально-технической базы коммунизма» и прочее, вызывающее в памяти знаменитую апорию о черепахе и Ахилле. Зазор оставался: одышливый Ахилл советской экономики никогда не догонял неторопливую черепаху сусловских идеологем. После смерти Брежнева (даже, пожалуй, после смерти Суслова) на все эти теоретические затеи, похоже, махнули рукой. Место идеологических концепций заняли полупрактические-полупропагандистские кампании – совсем в духе маоистского Китая, только, слава Богу, без китайского размаха. Сколько же их было... «Мелиорация и развитие Нечерноземья», «борьба с нетрудовыми доходами», «бригадный подряд» - любая чушь, любые незрелые плоды дефективного сознания придворного мечтателя превращались в часовые теле- и радиопередачи скулосводящей скуки, в километры газетной болтовни, в мутные речи заезжих лекторов из ЦК.
Исчез большой смысл, заменить его маленькими псевдосмыслами не представлялось никакой возможности. Зачем «поднимать Нечерноземье», если коммунизма не видать? Если же оное Нечерноземье оживлять просто так, безо всякой сверхцели, то к чему тогда «Материалы XXIV съезда КПСС»? Советское государство, созданное для идеологии, в восьмидесятые фактически лишилось ее; труп этой идеологии гнил на наших глазах, но выкинуть его решились только несколько лет спустя. Потеряв обоснование собственного существования, советское государство накануне своего конца превратилось в удивительную систему короткого замыкания – оно существовало для того, чтобы существовать. Наверное, это было уникальное время в русской истории, по крайней мере, после Петра Великого; никогда до этого российское государство не существовало «просто так», только для того, чтобы оно было. Именно поэтому Горбачев, придя к власти, придумал новый идеологический проект – но эта государственная машина уже не смогла вынести его и распалась.
(Замечу в скобках, что нынешнее российское государство находится в похожей ситуации. Оно тоже существует только для того, чтобы существовать; с помощью прикормленной поп-культуры оно мобилизует эмоциональную поддержку обывателя, но эмоции, психизм вообще – плохая основа и еще худшее оправдание государства. Российская пропаганда обходится без идеологии; она действует грубыми намеками, провокациями, ложью – все эти вещи «заводят» зрителя, но не убеждают. Что же до идеологических проектов, то из них не вышло ничего – дело даже не в куриных мозгах идеологов, а в том, что идеология, приемлемая для нынешней российской власти, вообще невозможна. Реактивный прагматизм последних пяти лет несовместим с «идеями» и, особенно, со «сверхценностями», а без идей и сверхценностей идеологий не бывает.)
Но вернемся к советским восьмидесятым. Идеология сдохла, однако государство пыталось еще сжимать изуродованные старческим артритом пальцы в кулак, завертывать ржавые гайки. Иногда было страшновато – могли отчислить, отправить в армию, послать в Афган, посадить тоже могли. Кому-то не повезло, но мы задвигали эти происшествия на периферию сознания. И все-таки, в общем, не считая «школы молодого лектора», они нам не мешали. В конце концов, какая-нибудь похоронная команда всегда была под рукой.
В следующем выпуске «1980-е revisited» - о настоящих восьмидесятых, которых мы так и не узнали.
