Камо трансгреши

В иные дни мощь хаоса кажется непобедимой. В такие минуты сладко и страшно задуматься о трансгрессии, особенно когда вокруг изобилие текстов, где сама она подвергается нелегким испытаниям. Беглая навигация по лингвистическим просторам удерживает от соблазнов внутреннего опыта. В самом деле, трансгрессию совершает море, пытаясь завоевать сушу, хотя случается так, что оно потом отступает, или в точном смысле регрессирует. Трансгрессия в генетике знаменует усиленное проявление какого-либо признака у последующих поколений по сравнению с родительскими особями. Все мы помним задачи, связанные с вычислением доминантых и рецессивных генов у потомства, а стало быть, с определением его наружности, а то и шансов на само выживание: каких кроликов будет больше – белых или черных, какие глаза достанутся внукам – карие или зеленые.

Но даже если в современных школах перестали столь увлекательно преподавать биологию, молодой читатель может оказаться неподготовленным к встрече с трансгрессией в ее ином – гуманитарном – толковании. Даже когда об этом ничего не знаешь, настораживает то, что это «опыт-предел» (по выражению Бланшо). Не должно удивлять, что базовые теоретические тексты, посвященные осмыслению данного явления, размещены на эротических сайтах (например, «Все, что вы хотели узнать о любви…»). Действительно, трансгрессию можно связывать и с эротическим опытом. Только для Фуко, исследующего историю и дискурс сексуальности, это момент трансформации самого языка, прежде прозрачного и состоявшего на службе бесконечного: эротическая литература в ее наиболее провокативных формах бросает вызов экономике познания и труда, которой раньше подчинялась философия, видоизменяя (ее) язык таким образом, что отныне в нем поселяются конечность и смерть. Иными словами, именно эротическое насилие, но не само по себе, а взятое как фигура, то есть наглядное представление философской, но и реальной проблемы, способно переиначить язык абстракций так, чтобы в нем заговорили – оставили свой отпечаток – конечность и смерть. Или же опыт. Вводя понятие предельного опыта¹, современная философия не только полемизирует с диалектикой, заменившей вопрос о бытии и пределе игрой противоречий и тотальностью², – она стремится указать в сторону того, что является несводимо внешним, в том числе по отношению к ней и ее языку. Интересно то, что это измерение связывается с действием в своей основе внеэкономическим: это непроизводительная трата, жертвоприношение, эксцесс. Для Батая трансгрессия неотделима от игры и праздника, «в котором жертвоприношение представляет собой момент пароксизма»³.

Понятая так трансгрессия является одновременно основанием религии и источником искусства. И религия и искусство отсылают к «непроизводящему» сообществу (если вспомнить определение Нанси) – экстатическая чувственность праздника, произведение как предвестник чуда. Все это, согласно Батаю, есть выход «за рамки мира труда»⁴ и в этом смысле настоящая трансгрессия. Напротив, мир производящий, ориентированный на постоянство потребления, оберегает себя посредством запретов и норм. Словом, трансгрессия, как бы она себя ни проявляла, – это предельная форма опыта, бросающая вызов пользе, мышлению и языку и обнаруживающая, как ни странно, человеческое, только отныне лишенное каких-либо трансцендентных – читай священных – опор. Человек без идеи человека. Человек как проявление имманентной жизни, как сказал бы Батай.

Конечно, трансгрессия связана с преодолением пределов. Но с пределом она находится в очень необычных отношениях. Можно сказать, что трансгрессия и есть бытие предела. «Трансгрессия постоянно утверждает предел, отрицая его; этим позитивным утверждающим отрицанием она прокладывает себе путь»⁵. Предел – не линия, но сопротивление сил, противонаправленных силе трансгрессии. Полагаю, что действие трансгрессии отличается от привычного нам толкования карнавала, когда происходит ритуальное переворачивание ролей и система официальных предписаний попирается на короткое время. Трансгрессия – не механизм стабилизации, внедренный в культуру через практики осмеяния и пародирования существующего положения вещей. По мнению В.А. Подороги, трансгрессивному состоянию противопоставляется лишь другое трансгрессивное состояние⁶. По-видимому, это особое переходное пространство, имеющее динамический характер. А в плане теории – попытка мыслить жизненные проявления вне системы координат, задаваемой субъектом, диалектикой и представлением о целом.

Что остается от трансгрессии в российском контексте, который сам по себе, признаться, трансгрессивен? Остается благородство иностранного звучания. Приведу навскидку несколько примеров, из которых станет ясно, какой смысл это слово приобрело у нас. «Трансгрессия границ институций» (один раз пояснено – «переступание»), «трансгрессия науки и искусства», «трансгрессия медиума», а вот и о самом Батае – «трансгрессия границ разума и выход в сферу продуктивного безумия». Даже из этой скромной подборки видно, что «трансгрессия» приравнена к «преодолению». Речь идет о простом преодолении границ – дисциплинарных, институциональных – или специфики какого-то явления. (Трансгрессия медиума – это, конечно, не предельный опыт того, кто и так уже одной ногой в потустороннем мире; это всего лишь преодоление, оставление позади выразительного средства – ситуация утраты искусством своего языка, которую Краусс описала в качестве «post-medium condition».) В случае с интерпретацией Батая дело обстоит сложнее. Как мы сумели в этом убедиться, трансгрессия и разум несовместны. Вполне очевидно, что опять-таки имеется в виду банальный «выход за пределы». Однако остается только догадываться, что за тайный смысл М. Ямпольский, автор этих слов, вкладывает в ободряющее «продуктивное безумие»⁷. Может, это намек на экстравагантные эксперименты в личной жизни самого Батая?

Можно без преувеличения сказать, что на отечественной гуманитарной ниве слово «трансгрессия» утратило свой волнующий и довольно строгий смысл. Взамен им пользуются там, где написанному нужно придать респектабельность. Так, А.Ю. Микитинец, констатируя исчерпанность инструментов и языков для описания многообразия современной культуры, предлагает обосновать «трансгрессивный подход, акцентирующий внимание на динамике, многополюсных изменениях и переходе через различные границы»⁸. Для того, чтобы твердо убедиться в том, что эти границы не имеют ничего общего с неотделимым от трансгрессии пределом, приведем пример из того же сочинения: «Массовое увлечение возможностями пластической хирургии – явное свидетельство трансгрессивным тенденциям современности, где человек деформирует свою телесность кардинальным образом, нарушая естественные границы не только кожно-волосяного покрова, но и костно-мышечной конституции»⁹. Вот такой гламурный поворот.

По иронии судьбы призрачной обителью трансгрессии оказался… русский перевод многотомного романа «Гарри Поттер». Именно этим словом (наряду с «аппарированием») передается оригинальное сочетание «Apparition / Disapparition», то есть своеобразная телепортация волшебника. Мало того, что такая трансгрессия – это сложное магическое действие, которому нужно специально обучаться, на практике она сопряжена еще и с серьезнейшим риском. Во-первых, с новичком может случиться «расщеп», когда какая-нибудь часть тела застревает в точке старта. Во-вторых, во время самой трансгрессии может вырватся «кусок плоти», что, понятно, есть чистый эксцесс. Правда, и сказочной трансгрессии не удается избежать предательского окультуривания: «Правила хорошего тона предписывают волшебникам не трансгрессировать прямо в дом к другим волшебникам, а появляться где-нибудь невдалеке и последние несколько метров проходить пешком»¹⁰.

По-видимому, понять и принять какой бы то ни было трансгрессивный опыт очень трудно – хочется заслониться от него как можно основательнее. А слово, хоть оно теоретически и может ранить, все-таки ласкает взлелеянный наукой слух…