Наша беседа с известным прозаиком, финалистом премий «Большая книга» и «Русский Букер» Маргаритой Хемлин состоялась на 26-й Международной Иерусалимской ярмарке в рамках проекта «Книга – Знание». Беседовала Наталия Демина. Часть 1.
Помните ли вы, когда научились читать, и какой была ваша первая книга?
Не помню. Не помню потому, что мы с сестрой – у меня есть сестра Алла, мы близнецы – поздно начали читать. Заниматься дома нами было некому: мама на работе, папа – тоже, на бабушке все хозяйство, а в семье четверо детей... Я начала читать, когда пошла в школу. Был 1967 год, и это считалось нормальным.
И вот я начала читать. И всегда любила читать. Понимаю, это глупо звучит, но лучше не скажешь – любила читать. Потом появилась необходимость читать больше, чтобы знать больше слов. Как-то я поняла, что слова рождаются в книгах, и я не узнаю их никак иначе, только из книг. Дело в том, что я сильно заикалась. Такое болезненное заикание - не могла вытолкнуть из себя слово. Особенно сложно приходилось, когда слово начиналось на согласную. И нужно было быстро подобрать слово, другое, которое начиналось бы с гласной! И слов нужно было очень много, бесконечное множество. И я глотала книги…
Ладно бы только эта проблема. Но я еще картавила, дико совершенно. Опять-таки – водить меня к логопеду никому не приходило в голову. Да и логопедов на весь Чернигов было два-три.
В общем, у меня была задача - искать слова для начала фразы на гласные и заменять слова, в которых есть буква «Р», на другие слова, в которых этой буквы нет, но которые являются синонимами тех слов, которые нужно было произнести.
Только детский ум, детская психика в состоянии справиться с этой задачей. Не могу сказать, что на 100%, но теперь я не боюсь начала фразы, не боюсь начинать фразу с согласной, и не боюсь слов, в которых есть буква «Р». Практически я вылечила себя от заикания и от картавости. Потом мне сказали, что это – чрезвычайная редкость.
Говорят, для ребенка важно сохранить какую-то особенность, особость. И забывают о том, что для ребенка важно быть таким, как все. Говорить, что нужно быть НЕ ТАКИМ, КАК ВСЕ, может только тот, кто был ТАКИМ, КАК ВСЕ. Я была не такая, как все. Выделялась и заиканием своим, и картавостью, и внешностью. А мне хотелось быть, как все. Чтобы волосы были прямые, чтобы носик был маленький и курносенький и т.п.
С этого началось. А уж когда я начала читать книги не только для того, чтобы искать новые слова, вот тут-то я поняла, что не надо этого стесняться, но и гордиться этим не надо. Надо принять себя, тогда все тебя примут.
А что нравилось читать – fiction, non-fiction? И как книги попадали в дом? Из библиотеки?
Конечно, из библиотеки. Таких страшных слов, как fiction и non-fiction, не существовало. Прямо вижу – «Капитан Сорви-голова», изумительная обложка, серо-зеленая. Редкость, в библиотеке такие книжки выдавали по блату. К счастью, мой папа – прораб, и занимался он строительством культурных учреждений в Чернигове и области. Я как раз много об этом пишу.
Папе по блату в библиотеке выдавали такие книги. И я их читала. Вообще, читала всё подряд. Мы выписывали «Роман-газету». Кто помнит, кто знает, что это такое? Это изумительная вещь, там я впервые прочитала Солженицына «Один день Ивана Денисовича», который меня совершенно потряс. Естественно, задолго до того, как я смогла понять, что это. Ощущение важности подробностей человеческой жизни… Я ничего не знала, но эта книга потрясла меня важностью каждой мелочи, когда она вырастает до смысла жизни.
Интересно… А были ли какие-то книги, которые повлияли на выбор жизненного пути? Я понимаю, что у вас были разные этапы, но, может быть, как-то проследите, что было важно в какие-то моменты читать? Какие-то этапные книги, может быть?
Стихи. Первый поэт, в которого я влюбилась, – Есенин. Я его и сейчас люблю, изумительный поэт. Почему он? Думаю, потому что попалась эта книга, могла попасться какая-то другая. Но был Есенин. А потом запоем начала читать поэзию. Тогда, в 1970-е, много издавалось советской поэзии. Были прекрасные поэты… Те, кого называли «тихая поэзия», «второй ряд». На самом деле – не второй ряд, просто они говорили тихо. Как всякий ужас жизни – он проговаривается тихо.
А потом? Может быть, что-то было, что повлияло на выбор профессии? Как вы сейчас видите себя – кто вы по профессии?
Я по профессии - «никто». Это самая высокая, самая счастливая и самая редкая профессия, когда человеку настолько везет в жизни, что он может сказать: «Я по профессии никто». Так сложилось, и это счастье невероятное. Но, может быть, я могу почувствовать это счастье, потому что я… Я окончила школу и была гардеробщицей в библиотеке. Потом – секретарем-машинисткой. Уборщицей. Потом поступила в Литинститут, окончила его. И оказалось, что никому это не надо. Был 1985 год. И я пошла в посудомойки. Но посудомойка тогда и сейчас – разные вещи. Потому что сейчас посудомойка всего-то ставит посуду в кухонную мойку…
…в аппарат…
Да! А тогда была такая жидкость – «Прогресс», женщины постарше помнят, что это. Это когда шкура с рук слезала. Я ехала с работы из кооперативного кафе, и люди шарахались, потому что от меня несло солянкой и жиром… Вся в этом жиру, с облезлыми руками… Страшное время. Но платили, и я могла снимать квартиру.
Потом как-то все… Началась «Независимая газета», я пошла туда работать. Нет, до этого надо добрым словом вспомнить издательство «Физкультура и спорт», я там успела поработать. Это был рай – после всех посудомоечных ужасов сидеть в чистом месте на Каляевской… Оказывается, есть такая редакторская норма – книга в месяц, и я все ждала, когда кто-то придет и скажет: «Что ты тут сидишь? Выйди!» Но никто не пришел, спасибо людям, с которыми я работала. Я там многому научилась, и это было очень важно.
А потом – «Независимая газета». Открылись еще более страшные вещи – что я ничего не умею! Я окончила Литинститут, я писала стихи. Семинар Льва Озерова, светлая ему память, замечательный был человек. А тут – я ничего не умею… Но! В отделе «Искусство» работали Андрей Немзер, Борис Кузьминский, Андрей Ковалев, Юра Гладильщиков, Максим Андреев… И я потихоньку думала: «Ну, шо ж, Риточка, давай, уже ж учися!» И я училась у них. Счастье, что было, у кого учиться.
Там вообще коллективчик был… Не буду занимать время, все можно узнать из Интернета. Это необычайная школа, необычайная!
Потом была газета «Сегодня». И тогда появилась Марина Зайонц, очень важный человек в моей жизни. Она была театральным критиком, ее уже нет. Но я помню ее каждый день и благодарна ей каждый день.
Самое великое мое счастье – то, что, как бы ни было трудно и всё такое… Я говорю: «Всё такое», потому, что это я сейчас понимаю, что «всё такое», но пережить это было очень трудно…
О чем вы писали в «Независимой»?
Писала театральные рецензии. Каждый день ходила в театр и работала. Но, поскольку театрального образования не было, я писала о театре не как знаток театра, не как знаток театральной механики, а как зритель. Может быть, этого тогда и не хватало…
Изумительные, образованнейшие, талантливейшие театральные критики – Александр Соколянский, Гриша Заславский – он только начинал в то время, Сергей Николаевич, Дина Годер, Алена Карась, Марина Давыдова – потрясающие молодые критики, гитисовцы, они знали всё. Это был не только их хлеб, это была их жизнь. И я понимаю, как они должны были меня не любить и раздражаться, потому что всякое корпоративное сообщество чужих не терпит.
Может, они вообще не видели в вас конкурента, потому что вы на другом поле были, получается?
Да! И, возможно, всё это мои больные фантазии… Я переживала, что вторгаюсь… Имею ли я право и все такое. Но в моей чужеродности был «плюс» колоссальный – я не была связана узами дружества, самыми страшными узами журналистики.
Когда не можешь плохое написать?
Именно! Бывали случаи, когда я писала, что хороший спектакль, режиссер звонил и говорил: «Рита, наш театр для вас всегда открыт!». Потом выходил какой-то спектакль, не очень удачный, с моей точки зрения, и я об этом писала. Меня не пускали в театр. Ну, что значит – «не пускали»? Я покупала билет и проходила. А по контрамарке - никак. Такие люди. Замечательные, но очень ранимые… Но и я ранимая. И, опять-таки, благодаря тому времени, благодаря Марине Зайонц с ее терпением, и всему тому, чем я занималась, для меня открылся новый мир, новое восприятие жизни. И я всегда тому времени благодарна…
Мне едва ли не так, как содержание спектакля, был интересен мир спектакля, мир зрителя. Я старалась смотреть в обе стороны. Потому что есть жажда людей войти в другое, разделить другое, понимая что-то свое… Даже если это сделано шероховато - мизансцена не выстроена и что-то немножко фальшивит… Жажда зрителя попасть в другую жизнь и разделить ее, разделить боль, разделить слезы, разделить смех, шутку, пусть и неудачную, – огромна! И искренность, искры, искры – это здорово.
Единственное, о чем я жалею, даже «жалею» – не то слово, может быть, мне иногда стыдно, не иногда – всегда, своей тогдашней резкости. Но – тогда я была такой.
Как вы стали писателем? Как вы стали писать большие книжки?
Ой, большие книжки… Я окончила Литинститут.
Да. Вы сначала писали поэзию, правильно я понимаю? Или сразу прозу писали?
Нет, стихи. У меня такое устройство головы – я длинно мыслить не могу. Ассоциативное мышление. Ну, писала стихи. А потом как-то пропало. Все эти работы, туда-сюда… Какие стихи, когда жизнь закончена! Когда от тебя несет общепитовской кухней, и люди шарахаются, шкура облезшая и всё такое? Надо как-то телепаться…
А потом так получилось – умер старший брат Саша, остались дети, и надо было зарабатывать деньги, чтобы их растить. Какие стихи, если надо было днем и ночью работать, халтурить и все такое? Надо? Надо. Потом что-то еще. И постоянно находилась уважительная причина, чтобы не писать. Я и не думала об этом, не было сил.
А потом – работа на телевидении. Я зашла туда на пять минут, пересидеть, и, как часто бывает, задержалась на много лет. И это –- необычайная школа, помимо газетной, где в короткой рецензии надо было уместить всё. Сказали – 20 строк, будет 20, сказали – 50, будет 50. Всё! Мне же больше и не надо.
На телевидении, тогда это только начиналось, у нас был Отдел анонсирования программ. Трейлеры, анонсы, которые по телеку идут… Сейчас – обыденная вещь, все делается на потоке. А начинали - мы.
И Алексей – все мне хочется сказать – Алеша, он тогда был совсем юным – Алексей Ефимов был зав. этим отделом в Дирекции оформления эфира. И это было замечательно и страшно, потому что я ничего не понимала, а он – человек телевизионный до мозга костей, он меня учил, так, как он учил нас всех, кто пришел. И оказалось, что здесь нужен совсем другой язык, которого я не знаю. Приходилось осваивать и т.д.
Самое главное – форма! Ты должен рассказать о фильме за 30 секунд, увлечь. А 30 секунд – это изображение, это «картинка», текста может быть и на 10 секунд. Или среди синхронов надо воткнуть слова… Ну, тут уж Господи, Боже мой! Тут – пожалуйста! И, когда лепился трейлер, где нужно было втыкать слова, чтобы избежать провиса, чтобы дырки не было между дикторским текстом и синхронном… До сих пор, когда чувствую дырку хоть в треть секунды, думаю: «Да что же такое! Что, слов мало в русском языке?!» Тут уж, без ложной скромности, мне не было равных. Потому, что синонимы – мое!
Удивительная школа! И тоже – удивительные люди, потрясающие! Тем временем жизнь шла, шла… И я поняла…
Нет, не я поняла, мой муж понял. Вардван Варжапетян, замечательный… Он однажды лег у входной двери и сказал: «Рита, ты больше на работу не пойдешь». И сказал сакраментальную фразу: «Рита, дети выросли. У них своя жизнь. Можно работать, чтобы купить им квартиры, потом – чтобы купить им… Что ты еще должна?» Ну, не только я. И я, и моя сестра, и Вардван… Ну, естественно. Мы вместе, у нас нет такого понятия – «разные карманы». Это семья.
Мы с Аллой, сестрой, поговорили, с Вардванчиком – и решили, что я с работы уйду. И я ушла с работы. И начала писать – надо было себя спасать, вытягивать из этого состояния, вы понимаете. Но, если бы не Вардван, я бы так и таскалась на работу как заведенная. И ничем хорошим это не закончилось бы, как часто не заканчивается у трудоголиков… Но мне повезло… Бывает, у людей нет выхода, сплошь и рядом. Нет выхода. А у меня – был. И я начала писать.
И как это было? Первая идея? Как вообще – белый лист, компьютер?
Это – акт спасения.
А как приходит идея? Расскажите! Меня всегда восхищают люди, которые могут написать целую книгу.
Сразу много написать? Конечно, нет. Сначала были рассказы. Это все ж таки немного, страниц пять-шесть. Если получался рассказ страниц на десять, то это – «Шо ж это я так расписалась?!»
А потом, опять-таки, очень важно вот что… Это сейчас немного сглаживается - «провинция» и «столица». В моем времени, в 1970-х, 1980-х, когда я училась в школе, приехала в Москву, человек из провинции чувствовал себя человеком второго сорта. И это абсолютно естественно: оказывалось, что он говорил не на том языке. Оказывалось, что он смотрел не те фильмы, читал не те книги… Точнее – ему многое не было доступно…
Даже москвичи, если они из разных слоев… Это очень чувствуется.
Конечно! А в то время… Это сейчас – открыл Интернет и смотри. Юные люди не могут этого понять, да и, слава Богу, что не могут.
Когда меня спрашивают: «Ты могла бы жить не в России?», я отвечаю: «Нет, потому что я знаю, что такое эмиграция». Я считаю, что я пережила эмиграцию – из Украины… «Из» – я говорю так, как я говорила всегда, по старым правилам правописания. Я приехала с Украины, и это другой язык. Даже если нам, живущим на Украине, родившимся и впитавшим этот язык, казалось, что мы говорим на хорошем русском языке. Конечно, мы «хаварыли» не на русском. А «шо мы хаварыли» – понять совершенно невозможно.
Как Гурченко в своих воспоминаниях писала?
Да-да! И надо было вытравливать из себя этот язык. А что такое вытравливать язык, на котором говоришь с рождения? И уклад жизни совершенно другой. А самое главное – нет зелени. Нет цветов. Нет цвета. Нет тепла. Нет низкого синего неба, бархатного. «Оксамытового», как по-украински говорят. С маленькими звездочками. Всего этого нет. Нет языка. Нет украинского языка – это же мой родной язык.
У вас первичный украинский или русский все-таки?
Первичный – русский, потому что в доме все говорили по-русски. Но все – отец, мама, бабушка – прекрасно говорили по-украински, если с ними говорили на украинском. И с детства мне совершенно было все равно, по-украински или по-русски книги читать. И я очень рада этому, потому что я иногда думаю по-украински. Особенно сейчас, когда пишу книги…
Я начала про вытравливание из себя... Все это старательно вытравливалось и превозмогалось. И это все-таки был русский язык! Да, у меня был плохой русский, но это был русский, меня все понимали, и я всех понимала. Я могла спросить, где купить хлеба, если я не знала. И – другой хлеб. Другая картошка. Это – не картошка, открываю секрет. Здесь не та картошка. Не тот борщ. Ну, понятно – «це нэ котлэти, цэ нэ голубци». А если человек оказывается в стране, где язык совершенно непонятный, где едят совершенно непонятную еду? Где «это» они называют хлебом?
Все высокое – это замечательно, это прекрасно. Море, горы и т.д. Но – «человек живет подробно», как говорил Виктор Розов, гениальный драматург. «Человек живет подробно». Поэтому я нигде, кроме России и Украины, жить не смо-гу. И вот это вытравливание и чувство вины… И, может быть, то, что я начала писать, – попытка попросить прощения у Украины, у своих родных, у еврейских местечек, у Остра, откуда родом семь поколений – это то, что я знаю. А еще был Шклов, а еще был Янов, и откуда предки пришли – мы не ведаем... Но вот их цитадель – Остер. И Чернобыль – оттуда отцовская линия. Но там особый сюжет, все есть в моих книгах.
Не история семьи, абсолютно. Отзвуки, отголоски. Всё выдумано. Но и не выдумано! В последней книге «Дознаватель», не буду рассказывать сюжет, закрученный, там одна штука была… Мне показалось, что я ее придумала. Так часто бывает – кажется, что ты придумала. Я придумала, что был еврейский заговор. Ну, придумала – и придумала, моя книжка, что захотела, то и придумала.
И вдруг однажды – я сижу, что-то шью – раздается вопль. Врывается Вардванчик с томом Еврейской энциклопедии: «Рита! Рита!!» А он любит что-нибудь откопать такое, у него замечательное собрание еврейских штучек… И он мне зачитывает, что в 1950 году в городе Чернигове была раскрыта сионистская организация!
То есть вы это почувствовали, да?
Вы понимаете?!
«Сионистская организация» – в кавычках, наверное?
Нет! Это тот редкий случай, когда-таки сионистская! Образовался Израиль, и евреи что-то такое…
СССР вроде помогал на первых порах Израилю?
Да! Отправили тысячи наших коммунистов, борцов, искренних! Орденоносцев, участников войны, героев, «шоб вот это ж тоже оно вот так усё окружено своими было!». Это я к тому, что мне казалось – я это всё придумала. Господи, в Чернигове! Один город из тысячи тысяч! И именно он угодил в Еврейскую энциклопедию, которую наугад, что-то ища для себя, раскрыл Вардван. И тогда, в ту секунду, я абсолютно успокоилась.
Вы получили информацию из иного мира в сущности?
Назовите, как хотите…
Я говорю мужу: «Это всё, что ты хотел сказать?» – «Всё! Тебя это не удивляет?». Я говорю: «Нет». Он оскорбленно захлопнул книгу…
Понимаете, меня это не удивляет. Вот главное, что я хочу сказать. Поэтому пишу – как пишу, о чем хочу и т.д. А хочу я выпросить, выклянчить себе прощение у семи поколений, которые я знаю. И у тех, кого не знаю. И у тети Нади Мишкиной, соседки из 64-й квартиры на улице Шевченко в Чернигове, и у Гаврись, мэтрессы нашего двора. Сварливая, замечательная женщина, учительница украинского языка. Вообще, у всех, у всех теток. Из них, в общем, осталось трое в нашем дворе. Моя мамочка во главе по возрасту… Ну, и т.д. Вот у них, у них. За их жизни, за Сталина, за Гитлера, за все, что им пришлось пережить…
Продолжение см. в Части 2.
