Нижеследующий текст продолжает серию небольших заметок, посвященных одной теме – 1980-м годам. Автор не собирается «переоткрывать» это десятилетие, вводить на него моду, или беззастенчиво предаваться ностальгии и лирическим воспоминаниям, столь распространенным в нынешнюю эпоху «новой задушевности». Нет. Столь же чужд ему и подход чисто теоретический, историософский, идеологический. Просто частные наблюдения частного человека, который жил в те годы, который живет сейчас и имеет возможность сравнивать, рассуждать, комментировать, анализировать. Разные стороны восьмидесятых – как они сохранились в памяти, как они видятся сейчас, как культурные механизмы и жизненные практики работали тогда – вот об этом я пытаюсь рассказать в нескольких текстах.
“The General Secretary of the CPSU Leonid Ilyitch Brezhnev was born 19 December 1906...” – эту фразу заучивали наизусть многие из тех, кто заканчивал школу с углубленным (и не очень) изучением английского языка примерно с 1975-го по 1982 год. Главная «тема», одна из дюжины, которые следовало рассказать на выпускном экзамене, да и на вступительном в институт тоже. Звучало все это ужасно уютно: шип «сипиэс» сворачивался в трубочку «юуууу», чтобы затем вскарабкаться по ступенькам «ле-о-нид-иль», с ветерком промчаться по склону «йич» и въехать в широкую долину успокоительного «брееежнев». Вот на этом фонетическом ландшафте прожили детство, отрочество и часть юности те, кто родился в год свержения Хрущева и выхода в свет пластинки под названием Beatles for Sale (плюс-минус пара лет). Землетрясение случилось 10 ноября 1982 года, звуковой ландшафт был начисто снесен нашествием новых звуков, к которым уже никто так никогда и не привык: какой-то там «Юрий Владимирович» (многие сбивались и обзывали нового генсека «Юрий Андропычем») и совсем уже невозможный «Константин Устинович», усугубляемый наличием «маршала Устинова». Впрочем, в недолгое свое правление К.У.Черненко успел удостоиться клички «кучер», которая, хотя и не соответствовало его медлительным повадкам гигантской черепахи, идеально отражала кучерскую функцию – погонять четырех тощих, усталых, безразличных кляч «С», «С», «С» и «Р».
Никогда, начиная с первой половины XVIII века, в русской истории так часто не менялись правители, как в эти удивительные два с половиной года с ноября 1982-го по март 1985-го. История советского руководства будто глотнула «универсального ускорителя» из рассказа Герберта Уэллса и понеслась вперед со страшной скоростью. В стране, где 18 лет правил один и тот же неторопливый пузан с южнорусским выговором, окруженный столь же неспешными людьми с фольклорными фамилиями (Косыгин, Подгорный, Воротников), вдруг стали осыпаться портреты со стен Ленинских комнат и комитетов комсомола. Впрочем, старт был дан еще Сусловым в январе рокового 1982-го, в ноябре за старым соратником последовал Брежнев, через два месяца после Брежнева от нас ушел Подгорный, весной 1983-го – знатный русификатор Латвии Пельше, осенью 1983-го – узбекский бай Рашидов, 9 февраля 1984-го страна опять осталась без генсека, на этот раз Андропова, а примерно через год – и без его преемника Черненко. Маршал Устинов покинул наш мир как раз между Юрием Владимировичем и Константином Устиновичем. Видимо, пораженный скоростью, с которой Природа истребляла советских руководителей, новый генсек Горбачев решил перехватить инициативу из ее рук и объявил «курс на ускорение». Я совершенно убежден, что именно «ускорение» доконало старый режим; кинопленка «официальной хроники» не была рассчитана на такую спешку и порвалась; Горбачеву ничего не оставалось, как объявить «перестройку».
С января 1982-го по март 1985-го примерно раз в четыре месяца Политбюро ЦК КПСС недосчитывалось одного своего члена (статистику слегка портит Рашидов, который дослужился лишь до «кандидата в члены Политбюро»). Это значит, что раз в квартал, на зданиях обкомов и райкомов, исполкомов и школ, приспускались алые флаги, украшенные черной ленточкой. Начиная с похорон Брежнева, в конторах и учебных заведениях завелся обычай сгонять людей в большие комнаты с телевизором – лицезрение пустой Красной площади, по которой медленно везли гроб с телом покойного, а за ним, запинаясь, шли пожилые дядьки в пыжиковых шапках, превратилось в ритуал. Поначалу некоторые из зрителей стояли со слезами на глазах: вместе с Брежневым уходила почти вся их сознательная жизнь, что будет при новом правителе, куда-то все повернется? Те, кто постарше, вспоминали похороны Сталина, те, кто был совсем помладше – ничего не вспоминали, так как ничего подобного вообще не видели. Над Брежневым смеялись, о нем сочиняли анекдоты, пародировали нелепые его звукоизвлечения, но вот он ушел – и почти каждый понял, что (да простит меня читатель за дурацкий стиль) «ушла эпоха». Чем дальше, тем меньше пафоса. На смерть Андропова еще реагировали – этот странный реформатор все-таки отметился достойными Салтыкова-Щедрина новшествами, вроде рейдов по кинотеатрам в утренние сеансы, гонений на частный извоз и выпуска новой дешевой водки. А вот с Черненко все вышло еще комичнее – его смерть почти не заметили, точно так же, как не замечали, что он жил. В это время у советских горожан появилась какая-то новая система примет – если в телевизоре вдруг отменяют «Утреннюю почту», если на улице ни с того ни с сего вдруг встречаешь парочку замерзших милиционеров (а в те блаженные времена это было событием!), если секретарь партбюро выглядит сверх меры озабоченным – значит, опять кто-то помер.
Происходили и комические случаи. В 1985 году наша студенческая компания с энтузиазмом отмечала Международный женский день. Торжества, которые происходили в девятиэтажке на самом краю 9-го микрорайона города Горького, растянулись на два дня. Утром 10 марта мы с приятелем погрузились в автобус, который должен был довезти нас из сормовской глухомани и автозаводскую. Давно известно, что похмелье располагает к особой обостренности взгляда, замечаешь вещи, которые обычно тонут в эмоциональных и интеллектуальных усилиях, необходимых для ведения нормальной жизни. После двух дней возлияний во славу прекрасного пола, ни на первые, ни на вторые, мы способны не были. Оставался один взгляд – хищный и пустой, мгновенно схватывающий любые, самые мелкие детали. И вот он тут же отметил странную безлюдность улиц, какой-то особенно унылый вид присутствий Московского района, мимо которых мы проезжали, неуверенно висящие на них флаги, то ли наполовину приспущенные, то ли, наоборот, не до конца поднятые по окончании последнего траура. И мы, стоя на задней площадке автобуса, принялись хохотать. Наверное, это была истерика. Мы громко шептали друг другу на ухо «Опять кто-то перекинулся!», тыкали пальцами в грязные автобусные окна и ржали. Вокруг стояла гробовая тишина. Наконец, какой-то человек подошел к нам и тихо сказал: «Ребята... вы это... поосторожнее... Черненко умер».
Калейдоскоп портретов начальников, мелькание имен-отчеств, грохот траурных залпов на замерзшей Красной площади – все это способствовало тому, что нас всех наконец-то оставили в покое. Нет, конечно, и при Брежневе обычный советский человек обращал мало внимания на речи генсека на двадцать каком-то съезде партии и на его вояжи в братские республики. Но, все-таки, Брежнев был фоном жизни, сильным фоном. Брежнев, как когда-то королева Виктория, стал символом непрерывности потока жизни, его редко вспоминали, но знали, что он есть. Тем более что Брежнев иногда напоминал о себе – то встречей с американским президентом, то «Малой землей», то комической оговоркой. Те, кто наследовал ему, с такой ролью уже не справлялись; все эти андроповы и черненки по сравнению с ним выглядели комично. Андропов с его антиобывательским пафосом был вообще карикатурой на Хрущева, даже не карикатурой, а наброском карикатуры, скетчем. Черненко выглядел как издевательская подделка под самого позднего, уже полуживого Брежнева. Любопытно, что юный по цэковским меркам Горбачев тоже поначалу выглядел как пародия на Андропова, как копия копии Хрущева -- достаточно вспомнить его злосчастное «ускорение» и битву с бесом-алкоголем. Именно им пародийный круг замкнулся, переведя всех нас на другой уровень.
А тогда, в восьмидесятые, между ноябрьскими похоронами Брежнева и мартовскими Черненко, советского человека оставили с самим собой – в той, конечно степени, в которой увядающий тоталитаризм вообще может оставить в покое своего раба. Читалось, мечталось и пилось в эти почти три года как никогда раньше – и особенно как никогда позже. Внутреннее пространство жизни советского человека достигло дна; оттуда он вынырнул в 1986 году в общую историю -- с выпученными глазами, полузадохнувшийся, изуродованный кессонной болезнью, но живой.
В следующем выпуске «1980-е revisited» - о том, что произошло с Шерлоком Холмсом и доктором Ватсоном между смертью доктора Ройлотта и убийством Эдуардо Лукаса.
