У советского неофициального искусства судьба сложилась непростая. С того времени как западная мода на Кабакова, Брускина и Комара с Меламидом вылилась в знаменитый аукцион "Сотбис", интерес к нему стал быстро угасать. Так что к концу девяностых нонконформистов в России уже определяли как провинциальный вариант американского стиля. Эпохи нонконформизма стали стыдиться, называть неактуальной.
Что ж, она действительно устарела по всем статьям, особенно если предположить, что делалось это искусство для Запада и про Запад. Понятия советского поп-арта или соц-арта аналогичны английскому слову Perestroyka - непонятно, зато экзотика. Но одного взгляда на гламурный рай Уорхола или Вессельмана достаточно, чтобы понять: дело никуда.
Поэтому нонконформистов осторожно замяли их преемники, уверяя, что они – эдакие Red Elvises, исполняющие рокабилли на балалайках. Все верно: американский поп-арт – это icons, красотки с комиксов. В СССР для глянцевого стеба никогда не было потенциала, слишком давила реальность. Да и супа Кэмпбелл для icons не было. Так, спички, примусы.
В такой неопределенности никто, кажется, не заметил, как поколение нонконформистов начало медленно таять. Выставок в России было очень мало, в Третьяковке засуетились устраивать ретроспективы, но снова не ко времени. Давно нет коллекционера Леонида Талочкина, основавшего единственный музей “Другого искусства”. Нет Владимира Яковлева, нет Бориса Турецкого, этим летом друг за другом ушли Эдуард Гороховский и Михаил Рогинский. Выходит, нонконформизм – ненужная окаменелость. Вписывать в историю искусства не то поздно, не то рано.
Сейчас в Москве идут две выставки, которые по совпадению открылись в один день: Владимир Яковлев в ГЦСИ и Михаил Рогинский в галерее “Сэм Брук”. ГЦСИ сделал попытку объяснить художника через его жизнь, а оказывается, все что осталось – это пара сюжетов на видео и рисунки из частных собраний. В “Сэм Брук” знакомые работы Рогинского 1990-годов и осколки его последних парижских опытов сами собой сложились в некролог.
Если есть жанр неофициального искусства, то Михаил Рогинский и Владимир Яковлев внутри этого жанра кажутся диаметрально противоположными фигурами. Полуслепой Яковлев, водивший карандашом почти у самого лица, провел жизнь в бесконечных скитаниях по сумасшедшим домам и интернатам. Его живопись – огромные чаши цветов, абстрактные портреты – почти полностью отрицает материальный мир. Абсолютный маргинал и дилетант, внук знаменитого художника, окончивший четыре класса. По сравнению с ним Рогинский – настоящий профессионал, мрачный, бескомпромиссный, с долгой работой в провинции за плечами (декорации для театра). Почему он все бросил и уехал в Москву, чтобы прослыть радикальным, почти кичевым художником? Почему, эмигрировав во Францию, писал советские реалии?
Каракули Яковлева – иконы для знатоков, вещи Рогинского – молчаливая загадка даже для художников его круга, если таковой существовал. Но, возможно, как раз в их объединении и есть настоящий ключ к нонконформистам, для которых отказ следовать каким-то формальным законам советской школы превращал живопись в философию. Огромный цветок Яковлева или огромный примус Рогинского (за который он и схлопотал титул “отца соц-арта”) – не экспрессионистский кич, а внутренний диалог. Яковлев действительно не видел материю предметов, говорил, что пишет свои сны: горящие цветы, портрет ветра, портрет леса. Рогинский поступал наоборот: усиливал зримую материальность вещей и получал совершенную абстракцию. Бутылка пива, люди в трамвае или на остановке превращались в знаки, вырванные из контекста. Именно поэтому, с точки зрения МОСХа, он тоже оставался чужим, хотя в его картинах, совсем как в коммунистической пропаганде, идея всегда была важнее реальности.
Вопрос об эмиграции оба тоже решили категорически. Рогинский уехал, чтобы никогда здесь не жить, Яковлев никогда не хотел уехать: шутил, что на Западе нет политического искусства. Где, мол, еще найдешь такое? Рогинский закрылся в парижской мастерской и писал Москву. Яковлев, щурясь, рисовал цветы в психоневрологическом интернате №30: “Любимый цвет у меня тот, который не болит”.
Достижение и трагедия “другого искусства” – в чрезмерной приверженности своему делу. Вместо того чтобы сочинять направления, советские нонконформисты писали картины. Со смертью Михаила Рогинского время шестидесятников, больших художников-маргиналов, уже почти прошло. Не пора ли избавиться от ущербности и наконец осознать, что то, что недавно называли советским вариантом концептуализма, коммунальным поп-артом et cetera – часть нашего наследия, а не западного?..
Как говорил тот же Яковлев, “цель творчества – это чтобы было взаимопонимание людей в обществе. А знаменитым действительно быть некрасиво. Надо быть человеком маленьким и уметь говорить с народом… А вообще все это меня мало волнует. Ведь я художник временный, проходящий”.
