Радио Свобода закрывает совместный с Полит.Ру проект, так что это мой последний текст под «Свободой на баррикадах» (она же «Свобода, ведущая свой народ») и лого «Проект Европы». По состоянию на сегодня, ни свободы, ни баррикад, ни Проекта Европа в том виде, в котором он был задуман, нет. Будущее ясно и говорить о нем бессмысленно, оттого – немного о прошлом, о том, как оно существует в настоящем.
Возьмем, к примеру, эту картину Делакруа. Она нарисована осенью 1830 года неутомимым борцом с академизмом и неистовым романтиком, который решил восславить июльскую революцию 1830 года. В октябре он сообщил в письме приятелю: «Мое дурное настроение исчезло благодаря тяжелой работе. Я взялся за современный предмет – баррикады. Если уж я не сражался за свою страну, то я хотя бы буду за нее рисовать». Как это часто бывает, одна из самых знаменитых (сейчас сказали бы «иконических») картин в истории живописи XIX века не вызвала особых восторгов современников, особенно изображение Свободы в виде гологрудой воительницы.
Тем не менее, в 1831 году французское правительство (то самое, что пришло к власти в результате июльской революции 1830-го, аллегорически изображенной Делакруа) купило произведение за три тысячи франков, чтобы повесить ее в одной из комнат Люксембургского дворца. Столь высокохудожественным образом нового короля Луи-Филиппа (в начале правления его называли «король-гражданин», в конце – «король-груша») вынуждали постоянно помнить, кому именно он обязан троном. Да, народу, возжаждавшему Свободы. Ему.
Впрочем, картина провисела в Люксембургском дворце лишь несколько месяцев, после чего ее вернули художнику, сочтя «Свободу» слишком открыто возбуждающей вольномыслие. Делакруа пристроил произведение (немаленькое, надо сказать) у своей тетушки Фелисити, в Париж оно вернулось только после революции 1848 года, свергшей уже Луи-Филиппа. Там ее выставили ненадолго. В следующий раз публике посчастливилось увидеть «Свободу» уже при императоре Луи-Наполеоне Бонапарте (Наполеоне III) который пришел к власти, придушив французскую Вторую республику (первой была та, что установилась во время Великой Французской революции конца XVIII века и была уничтожена Наполеоном Первым, «Большим», по выражению Виктора Гюго; Луи-Наполеона писатель презрительно называл «Наполеоном Маленьким»). Картину выставили в знаменитом парижском Салоне 1855 года, рядом работами идейного врага Делакруа великого неоклассика Энгра, баталиста Ораса Верне и ориенталиста Александра-Габриэля Декана.
Из иностранцев на Салоне был представлен англичанин Джон Эверетт Милле из прерафаэлитского братства (его отметил Бодлер в своем обзоре Салона). Гюстав Курбе тоже отрядил на Салон несколько работ; однако ему показалось мало и он устроил отдельную выставку-продажу девяти картин неподалеку. Увы, коммерческим успехом его предприятие не увенчалось. Наконец, в так называемом «промышленном разделе» Салона разместили фотографии. Это искусство не было еще тогда признано таковым, однако оно уже влияло на выставленное в «высокой» части Салона; Энгр, к примеру, делал вид, что никакой фотографии не существует, однако сегодня его работы похожи на странный академический монументальный фотореализм.
В конце концов, изобретение и развитие фотографии привело к революции в живописи, которую начали импрессионисты и которая привела к появлению самой концепции «современного искусства»; в 1863 году, когда к официальному Салону добавился так называемый «Салон отверженных», там выставили «Завтрак на траве» Эдуарда Мане. Любопытно, что на этой (некогда скандальной) картине обнаженное женское тело соседствует с вполне одетыми мужскими, как и у Делакруа (впрочем, баррикадная Свобода полуобнажена – или, если угодно, полуодета).
Только у романтика первой половины XIX века – революция, порыв, горы трупов и сабли со штыками, а у импрессиониста второй половины того же столетия – тоже революция, но моральная и эстетическая. Добавим от себя, что без первых во Франции не было бы и второй революции. Что же до фотографий в Салоне 1855 года, то победил в конкурсе великий Надар с портретом знаменитого мима Шарля Дебюро.
Но вернемся к «Свободе на баррикадах». В 1874-м – через четыре года после свержения Луи-Наполеона, поражения во франко-прусской войне и установления во Франции Третьей республики, картина была куплена Лувром, где и находилась до прошлого года. В 2012-м ее перевезли в отделение Лувра в городке Ланс в 200 километрах от Парижа; 7 февраля 2013 года 28-летняя посетительница музея написала фломастером внизу картины загадочную аббревиатуру «AE911».
Расшифровывается эта аббревиатура так: Architects & Engineers for 9/11 Truth («Архитекторы и инженеры за правду о 9/11»); это довольно шумное объединение строительных экспертов и взрывотехников, которые опровергают данные официального отчета о падении башен-близнецов Всемирного Торгового Центра в Нью-Йорке. Конспирологи считают, что небоскребы были взорваны изнутри. Что касается «Свободы на баррикадах», то после мгновенного ареста вандальши, луврские реставраторы за два часа устранили фломастерную надпись на артефакте; сама AE911 осудила «порчу бесценного произведения искусства».
На картине довольно суровая дама во фригийском колпаке (отсюда и «Свобода»; Делакруа подчеркивает связь двух революций – 1789-го и 1830-го) возвышается на баррикаде, сложенной из больших булыжников и тел павших бойцов. В левой руке она держит ружье со штыком, в правой – триколор. Свобода окружена возбужденными вооруженными лицами мужского пола, особенно хорош мальчик с пистолетами в обеих руках, настоящий Гаврош (уверен, что Гюго имел в виду эту картину, придумывая бесконечный сюжет «Отверженных»).
Считается, что толпа революционеров подобрана на картине весьма рационально: там представлены все слои тогдашнего парижского населения, свергшего короля Карла X Бурбона. И верно, тут и довольно разбойного вида смуглый мужик с саблей и в берете, и юный буржуа в цилиндре с карабином. Сначала считалось, что в столь героическом виде Делакруа изобразил самого себя, но современные скептики сомневаются даже в этом. Справа на заднем плане – остров Св.Людовика и отчего-то чуть ли не пылающие башни Собора Парижской Богоматери. Кажется, дело происходит на левом берегу Парижа.
Все смешалось в XIX французском веке. Эжен Делакруа некоторое время учился у великого неоклассициста (я не перебарщиваю с эпитетом «великий», нет: в то странное время, каждый десятый был таковым) Шарля-Луи Давида, того самого, что нарисовал «Смерть Марата» и «Клятву Горациев», а потом – «Коронацию Наполеона». Считается, что настоящим отцом художника был Шарль-Морис де Талейран, после Фуше, кажется, самый циничный и беспринципный политик эпох Великой Французской революции, Первой империи, Реставрации и «июльской монархии»; по крайней мере, дипломат был другом семьи Делакруа и покровительствовал художнику вплоть до самой своей смерти в 1838 году. Луи-Филипп Орлеанский, ставший королем в 1830-м, – сын знаменитого герцога Орлеанского, перешедшего на сторону революции 1789 года и принявшего имя «Филипп Эгалитэ» (что не помешало ему быть казненным в 1793-м).
Сам будущий монарх также решил называться «гражданином Эгалитэ», он храбро сражался в рядах революционной армии в чине генерал-лейтенанта. Потом он эмигрировал, а в начале XIX века уже воевал с Наполеоном в Испании. Дальнейшие события во французской истории «Свободы» живописной и «Свободы» политической настолько переплетаются, что уже невозможно понять, кто и за что сражался. Луи-Наполеон, племянник Наполеона I, казался всем поначалу авантюристом, потом – демократом, потом – узурпатором. После свержения Луи-Наполеона престарелый Адольф Тьер, некогда премьер-министр Луи-Филиппа, становится президентом Франции.
Во время революции 1848 года поэт Шарль Бодлер, тот самый, что любил прерафаэлитов, бегал по Парижу и пытался натравить толпу вооруженных бездельников на дом генерала Опика – своего собственного отчима. Напомню, Бодлер толпы презирал, а демократию ненавидел.
Собственно, так и сложилась европейская Свобода – и даже отчасти американская, учитывая, что именно Франция подарила Америке самую известную в мире статую. Она сложилась не только из лихорадочных порывов, амбиций, чудовищной крови, бесконечных предательств и прочее и прочее, она, на самом деле, сложилась из забвения. Мало кто после 1848 года попрекал Делакруа связями с Луи-Филиппом и талейрановой опекой. Генерал Опик исправно выдавал деньги пасынку и после 1848 года, а похоронены они в одной могиле на монпарнасском кладбище.
Делакруа, столь обязанный Бодлеру, отошел от него после скандала с непристойными, по мнению публики, стихами из «Цветов зла» и говорил друзьям, что поэт действует ему на нервы. Про Талейрана, предавшего абсолютно всех монархов, с кем он имел дело, я просто молчу. Тем не менее, тот мир кажется нам невероятно привлекательным – да он таковой и есть. Почти все хорошее, что окружает нас, от современного искусства до железных дорог, от декаданса до телефона, от дарвинизма до детективов было изобретено тогда. И Свобода тоже.
Думая об этой удивительно избирательной памяти людей того времени, их умении искренне забывать все, что не очень хочется помнить, я пытаюсь сравнить то европейское время с нынешним, послевоенным. Талант отключить любую память, кроме оперативной, сегодня, безусловно отполировался. Чем больше говорят о «памяти», о «политике памяти», тем меньше помнят. Вот два примера. Мой приятель К. как-то оказался в Австрии, в провинциальном городке. В пансионе, где он остановился, хозяйка – невероятно милая старушка – всячески пыталась развлечь гостя.
В один из дней она привела его на свою половину дома и стала показывать фотографии на стенах. Вот, мол, я в молодости. Вот я в детстве. Вот моя мама. А вот мой папа – замечательный был человек, красавец, умница, храбрец! И верно – на К. смотрел блистательный блондин с веселыми глазами, подтянутый, даже элегантный. Он стоял на фоне высоких альпийский гор. Ему очень шла эсэсовская форма.
Другой мой приятель, Б., рассказывал другую историю. Он оказался в одной организации, целью которой была борьба с тоталитарным режимом и его наследием. В организации работали люди разных поколений и с разным жизненным опытом – были и пострадавшие от Советской власти, были и обычные, вполне советские и постсоветские люди. Среди последних – несколько человек из «хороших московских семей», в их числе – отпрыск высокопоставленного сотрудника КГБ. Отпрыск ужасно любил рассказывать о своем пожилом отце, о его подмосковной даче и так далее. В такие минуты Б. внимательно смотрел на реакцию бывших жертв этой милой конторы. Ни гримасы, ни улыбки, ни пожатия плечами. Ничего.
Однажды у коллег речь зашла о самиздате и роли его во всем хорошем против всего плохого. Обменялись мнениями. Посетовали на то, что нынешняя молодежь не знает ни Солженицына, ни Терца, ни Авторханова. Больше всех горячился тот самый отпрыск: «Как же так? Как можно не знать этого? Скажем, у нас дома всегда был самиздатовский Солженицын!». Немая сцена.
Прав был поэт, никто не помнит ничего. Впрочем, быть может, в этом и есть возможность обретения новой свободы, как во времена рационально беспамятных Талейрана, Делакруа, Бодлера?
И на этом вопросе мы закрываем занавес.
