Американка сопрано Лора Клейкомб покорила Москву в 1994-м, получив Вторую премию на Конкурсе им. Чайковского. В этом же году она дебютировала в Женеве – экстремальный ввод в «Монтекки и Капулетти» Беллини -- и с этого момента стала мировой звездой первой величины. Обладательница легкого сопрано, доставляющая чистую радость своим безупречным пением, Клейкомб незаменима там, где надо обольщать колоратурами – искусством уважаемым, но редким. Клейкомб – олицетворение оперной примадонны: у нее немыслимая грива рыжих волос и шикарные, тонкого вкуса туалеты. Однако пение и сценическая повадка Клейкомб – строгость и такт. Ее недавний московский концерт доставил огромное удовольствие публике зала им. Чайковского: чинный академизм певицы показал, что до сих пор производить впечатление можно исключительно своей профессией. Искусством колоратуры. Клейкомб – пример гармонического существования в современной жизни -- убедилась Марина Борисова.
Как вы стали певицей? Открыли в себе голос, или подтолкнули какие-то сильные художественные впечатления?
Особых впечатлений не было. Я росла в семье музыкантов, мама – педагог по фортепиано. С детства меня окружала музыка. Не спрашивая, меня начали учить игре на фортепиано, затем я попала в хор, потом открылся голос. Занятия музыкой считались частью жизни, поэтому если бы на моем месте был другой человек, все было бы точно так же. Так получилось: музыка в моей семье была профессией.
Действительно, так росли многие, но не все стали такими!
Одновременно с занятиями музыкой я поступила на филологический факультет университета. Потом стала профессионально заниматься голосом и попала в одну из самых лучших программ для молодых оперных певцов, в Америке это Merola Opera Programm при Опере Сан-Франциско. Оттуда вышли многие певцы, из знаменитых – Дебора Войт (ее концерт в Москве был в январе – М. Б.), Рут Энн Свенсон, Томас Хэмпсон, позже Анна Нетребко. Все получилось органично, но взлет к профессиональным высотам был довольно трудным. Уже был освоен какой-то репертуар, и я работала в разных театрах как страховочная певица. Удел безрадостный – певцы дежурят во время спектакля на случай внезапной болезни исполнителя. Так было в Сан-Франциско, так было в Хьюстоне. Особых ангажементов не предлагали. Были нужны деньги, и в какой-то момент пропал стимул заниматься пением. От безысходности я решилась на отчаянный поступок – пошла работать таксистом. Правда, не выдержала и двух дней.
Как же состоялся Ваш европейский дебют, после которого Вы стали знаменитой?
Наступил 1994-й год, и я закончила обучение. Мне позвонили с предложением срочно заменить заболевшую Чечилию Газдиа в «Капулетти и Монтекки» в Женевской опере, после чего все изменилось. Потом я поехала на конкурс в Москву, но он принес мне только моральные дивиденды – ни одного ангажемента.
Вы повторили свой женевский успех в Париже?
Позже я спела «Монтекки» в Париже с Дженифер Лэрмор (Ромео), это замечательное американское меццо. А в Женеве моей партнершей была Сьюзен Ментцер.
Был ли в Вашей жизни переживание, которое Вас потрясло и изменило?
Я воспринимаю пение как свое дело. Каждая новая работа является для меня серьезным переживанием, к которому я тщательно готовлюсь. Когда я ехала на конкурс имени Чайковского, то занималась с педагогом по русскому языку, потому что не хотела ударить в грязь лицом. Это очень страшно – выходить на сцену перед публикой, языком которой ты не владеешь. Так я пришла к романсам Чайковского и Рахманинова, и пою их теперь регулярно. А вообще мои главные переживания связаны с музыкой. Я обожаю копаться в нотных архивах, и много там нахожу. Например, французские романтические оперы 19-го века, которые кроме меня никому не интересны. Таким способом я вышла на сочинения Ярво Пярта и Альфреда Шнитке.
Опера для Вас – работа или любовь?
И то, и другое.
За что Вы любите оперу?
За возможность найти в каждом образе что-то свое и передать это публике. За то, что могу быть частью этого потрясающего целого, где слито все – голоса, оркестр, сценография, костюмы, свет, режиссура.
Что вам интересней – жизнь или опера?
Я стремлюсь к гармонии, и для меня важно все. Одно невозможно без другого. Если у тебя не налажена личная жизнь, то вряд ли карьера пройдет без потрясений. Для певца очень важен внутренний комфорт. Стараюсь держать баланс.
Расскажите о самой интересной работе в театре.
Их было много. Я совершенно не боюсь режиссерского театра и никогда не отказывалась от ролей, если постановка авангардна. Если я подписываю контракт, то выполняю свою работу, полностью доверившись режиссеру. Считаю, что современная режиссура -- это нужно и правильно. Потому что мы имеем дело со старым репертуаром, и чтобы он жил сейчас, нужно заинтересовать публику не музеем, а современным прочтением. Не боюсь экспериментов. Мой муж – директор крупного драматического театра в Брюсселе. Так вот, пор сравнению с тем, что творится в драме, все оперные эксперименты кажутся родом из 19-го века. Мои любимы режиссеры – авангардисты: Питер Селларс, Дэвид Олден, Роберт Карсен. В декабре я участвовала в постановке Карсена в Антверпене в «Семеле» Генделя, где в одной сцене мне пришлось полностью обнажиться. И я это сделала. Потому что это отвечало моим представлениям об образе: Семела – соблазнительница Юпитера. Даже если мне что-то не нравится, всегда возможен диалог с режиссером. Иду на компромисс, потому что выполняю свою работу.
Как Вы относитесь к России и Москве?
Для меня это такая же часть мира, как и другие страны и города. Конечно, есть ностальгия, связанная с воспоминаниями о конкурсе. Я не была в России 12 лет, и очень приятно, что обо мне не забыли. Москва сейчас совершенно другой город, изменения поражают. Но очень важно, что публика осталась такая же – внимательная, чуткая, горячая, поддерживающая, знающая. Уверенная в своих эмоциях.