Нижеследующий текст завершает серию небольших заметок, посвященных одной теме – 1980-м годам. Автор не собирался «переоткрывать» это десятилетие, вводить на него моду, или беззастенчиво предаваться ностальгии и лирическим воспоминаниям, столь распространенным в нынешнюю эпоху «новой задушевности». Нет. Столь же чужд ему и подход чисто теоретический, историософский, идеологический. Просто частные наблюдения частного человека, который жил в те годы, который живет сейчас и имеет возможность сравнивать, рассуждать, комментировать, анализировать. Разные стороны восьмидесятых – как они сохранились в памяти, как они видятся сейчас, как культурные механизмы и жизненные практики работали тогда – вот об этом я пытался рассказать в нескольких текстах.
«... что Россия – tabula rasa, что она может начать с начала,
избежать ошибок других стран и т. д., и т.п.»
В. И. Ленин «Экономическое содержание народничества
и критика его в книге г. Струве»
Западного человека манит замкнутое пространство, зачарованный мир, где все устроено навсегда и ничего никогда не меняется. Чтобы обнаружить его, следует изрядно потрудиться – уплыть за море, пересечь пустыню, проникнуть в джунгли, забраться высоко в горы. Игра стоит свеч – изможденному путешественнику представлялся по-своему совершенный мир, точнее, не «совершенный», а «совершённый»; мир, в котором история уже совершилась, закончилась. Либо никогда не начиналась и не начнется. Вечное настоящее. Гулливер попадает в Лагадо и страну Гуигнгнмов, русский авантюрист – на землю Санникова, Клод Леви-Стросс – в печальные тропики. Все свои страхи, восторги, мечты западный человек помещает именно туда – в эти атлантиды, утопии, тибеты, шангри-лы. Закрытость и выпадение из времени – таковы главные характеристики этого запретного, другого мира, образ которого апофатически строится из материала обыденной здешней жизни: «здесь» есть деньги, значит, «там» их нет, здесь есть социальное неравенство – значит, там его быть не может, и так далее.
Есть и другой случай – страны географически отдаленные, но доступные; общества, некогда участвовавшие в «мировом концерте» (сколь разноголосым бы он ни был), но затем сознательно выпавшие из него, как кларнетист, психанув, вдруг уходит с репетиции оркестра, запирается в подсобке и пытается играть там по каким-то другим, изобретенным им самим нотам. Его ищут, к нему стучатся, в конце концов, его оттуда извлекают – с помощью ли коллег, неотложки ли, а то и полиции. Такие истории известны – это самозакрывшийся Китай, самоизолировавшаяся Япония. Наконец есть случай России. Созданная как закрытый мир на северо-восточной периферии известной тогда Европы, она была насильно, нет, даже не открыта, а выворочена наизнанку изнутри, а потом, около двухсот лет спустя, снова хлопнула бронированной дверью в железном занавесе, которым заодно обнесла и с десяток близлежащих лимитрофов. Еще лет пятьдесят спустя занавес подняли, чтобы явить миру убогие заплеванные города, разоренные деревни, нефтяные вышки, газовые вечные огни в тундре и множество бездельников в форменных мундирах. Что это, Бэрримор? Кто они такие? Наследники Толстого и Достоевского? Поставщики балерин и диссидентов? Алчные до власти завоеватели? Тянущийся к прогрессу, демократии и свободному рынку несчастный народ? Империя зла, полюбишь и козла.
Между тем, в этом по второму разу закрытом мире сформировалась своя культура – очень сильная, большой советский стиль, облепленный -- как поплававший в южных морях фрегат -- ракушками субкультур. Мои заметки -- голос из такой вот ракушечки, не больше. Тем и ценнее это свидетельство: не из-под глыб, как мечтал гигантоман Солженицын, а из-под трюма. В трюме стояли в очереди на румынские гарнитуры, сдавали макулатуру на романы Дрюона, радовались победам советского хоккея над хвалеными заокеанскими профи, заводили нужные знакомства в сфере обслуживания. Все это мы знаем благодаря удивительно изощренному масскульту позднесоветского времени; достаточно посмотреть любой из пары десятков до отвращения тонких фильмов того времени, «Иронию судьбы» «Осенний марафон» или даже «Родню», чтобы сразу понять все – как оно было в трюме. В нашей же ракушечке мы улавливали звуки, доносящиеся сквозь дно, но придавали им не слишком много значения. У нас – своя свадьба, моллюсковая, но своя.
Между тем, за железным бортом, в океане большого, настоящего (условно настоящего, конечно) мира происходило много важных вещей, цену которым мы узнали гораздо позже. Там, к примеру, бушевали классовые битвы – о них, конечно, бубнили деревянные куклы советского телевидения, но кто же им верил? На самом деле, Тэтчер методично стирала с лица Британии социализм, рабочий класс бастовал, рок- и фолк-музыканты писали песни протеста и давали концерты в убитых безработицей промышленных центрах. В Америке зеленые лужайки неоконов дали обильные всходы, что, помимо всего прочего, имело важный побочный эффект – времена первоклассного голливудского кино, эпоха «Полуночного ковбоя», «Бонни и Клайд», «Аферы» и «Французских связных» кончилась навсегда. С тех пор почти все, что имеет под собой даже не талант или эстетический запрос, а просто здравый смысл, не появляется на Сансет-бульваре. Главные контркультурные темы восьмидесятых – СПИД, конец безоблачного гедонизма предыдущего десятилетия, легитимация в поп-мейнстриме гейской культуры, социальные конфликты, хай-тек переворот, триумф New Age, появление могучей «этнической моды» - все проплыло мимо. Более того, когда неверные отблески этих событий в «большом мире» доходили до нас, ничего кроме непонимания и раздражения они не вызывали. Я уже не говорю о повальной советской гомофобии – вместе с мужским шовинизмом и вялым расизмом, она объединяла практически всех советских людей, вне зависимости от культурных предпочтений и социального статуса. Это был мир без фильмов Джармена, без книг Фуко (хотя «Слова и вещи» были переведены и изданы «для служебного пользования» в конце семидесятых); мир, где Бой Джорджа считали безобидным клоуном, Bronski Beat – «дискотней», а артистов, певших соул и фанк на пластинках, выпущенных фирмой Motown, называли (намекая на цвет кожи) «шахтерами». Пафос альбома Sandinista прошел мимо нас, точно так же, как и причины популярности в Британии Билли Брэгга. Да, это был довольно убогий и очень жестокий мир.
В сущности, несколько советских лет накануне рокового 1986-го – замирание, последняя передышка перед низвержением в историю. Нет ничего удивительного в том, что люди, которых мы тогда едва замечали, становились героями последующих времен, что свой в доску корешок превращался в председателя правления банка, тишайший любитель Цветаевой – в равнодушного цензора, эстет и знаток Фрэнка Заппы – в вульгарного мафика. Те же, кто подавал большие надежды году эдак в 1983-м, оных не оправдали. Сидят сегодня в своем углу, смотрят телевизор, считают дни до получки, водочка, закусочка, все дела. Когда нас ввергли в историю, старые CV оказались никому не нужны. Пришлось завести tabula rasa.
Оттого и заметки мои, которые уже подошли к концу, имеют лишь исторический интерес. Ничего актуального, ничего острого, никакой ностальгии. Другой жанр. Драгоценное свидетельство обитателя Лагадо накануне вторжения туда английского отряда под предводительством хирурга, моряка и писателя Лемюэля Гулливера.
Через неделю – некоторые отклики на 1980-е revisited.
