Британская газета «Гардиан», воспользовавшись тем, что по местным телеканалам в одно и то же время запустили сериалы «Королевство» и «Доктор Хаус», принялись сравнивать лучшие порождения островного духа за последние тридцать лет – Стивена Фрая и Хью Лори. Сравнение шло по восьми пунктам, включая вклад отцов наших героев в развитие человечества, деятельность мистеров Ф. и Л. за пределами съемочной площадки и театральной сцены, их ценность в качестве комедиантов и так далее. Со счетом 6:4 победил доктор Хаус, что, на мой взгляд, несправедливо -- но ведь игру-то эту придумал не я! Так что приходится только констатировать, что да, сериал про психованного хромого доктора оказался значительно удачливее сериала про доброго провинциального адвоката. Впрочем, в настоящих шедеврах оба конкурента играли вместе: в незабываемом «Дживсе и Вустере», в сардонической «Черной гадюке», да и начинали они в животонадрывательном «Чуть-чуть Фрая и Лори», на который до сих пор приятно поглазеть вечерком в YouTube. Но вот один пункт в соревновании, устроенном «Гардиан», заставляет задуматься по-настоящему. Он обозначен как Hotness. И вот, что имеется в виду: «В нем что-то есть, в этом полнощеком англичанине в твидовом пиджаке, не так ли? Возможно, он и есть я. По контрасту, в качестве доктора Хауса, костлявый мизантропичный тростевладелец Лори напоминает Рочестера в “Джейн Эйр”; молчун, лакомый кусочек, сводящий с ума как вполне гетеросексуальных женщин, так и совсем не гетеросексуальных мужчин. Лори получает еще один балл». Взгляд, конечно, английский, но верный. Или отчасти верный. По крайней мере, есть о чем поразмышлять, например, об эстетизме и консерватизме. То есть, о вещах крепко связанных между собой.
Фрай и Лори начинали в поле сгущения английского традиционализма – ведь что может быть традиционнее, чем английский юмор? Дальше – больше: после сыгранных на пару комедийных эпизодов был снят уже настоящий шедевр охранительства – сериал по роману чуть ли не самого смешного из англичан прошлого века Пэлема Грэнвила Вудхауза. (Отметим, что этот стопроцентный англичанин, заработав денег, в тридцатые перебрался на юг Франции, где его и застала Вторая мировая. Вудхауз так заразительно шутил, что не заметил, как развлекает публику посредством гитлеровского радио. В связи с этим, после войны у него возникли довольно серьезные неприятности, для устранения которых наш типичный островитянин навсегда перебрался в Америку). Главный идеологический мессидж этого великого произведения искусства содержится уже в первой серии: Дживс раскладывает вещи, которые совершенно необходимы его хозяину, истинному английскому джентльмену Бертраму Вустеру: специальные вешалочки для носков, для галстуков, коробочки для хранения накрахмаленных манишек, серебряная колбочка для взбивания бритвенной пены и так далее. Перед нами мир высокого мужского ритуала, вещи жизни, ставшие произведением искусства; этому совершенному миру идиотов-хозяев и манипулирующих ими умниц-слуг угрожает только одно – женщины. Сюжет почти всех серий «Дживса и Вустера» (и многих повестей Вудхауза) прост – неугомонная тетя Агата пытается женить Берти на очередной умной, костлявой, энтузиастической особе. Дело обычно происходит на свежем воздухе, в деревне; Берти попадает в безвыходное положение, из которого его спасает только гениальный ум Дживса. Угроза устранена, можно опять доставать и раскладывать вешалочки для носков, коробочки для манишек и так далее (см. выше).
Перед нами не только законсервированный никогда не существовавший джентльменский рай Англии двадцатых-тридцатых, но и эстетически безукоризненный объект. Он находится на недосягаемой высоте -- как и посвященный тому же времени роман Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед», как и мир Шерлока Холмса и доктора Ватсона, также как и мир «Портрета Дориана Грея». Чтобы в этом не оставалось никаких сомнений, Фрай позже сыграл Оскара Уайльда – и так и замер в культурной позе безукоризненного английского джентльмена-гомосексуалиста, аматера-писателя, музыковеда и учителя поэтики. Даже скелеты в его шкафу того же прекрасного свойства – детская клептомания, пара попыток самоубийства, наконец, маниакально-депрессивный психоз, ставший такой же Фрая визитной карточкой, как и ужасающая эрудиция, и ... да-да, стороцентно-английское чувство юмора. Стивена Фрая назвали «национальным достоянием», он – стопроцентная концентрация той самой английскости, в пику которой уже несколько лет чиновники Соединенного Королевства Пакистанцев и Поляков пытаются изобрести невнятную «британскость». В случае Фрая культурный консерватизм отлился в форму чистейшего эстетизма.
Лори пошел другим путем. Он уехал в Америку и оттуда поковылял по всему миру в халате диагноста-психопата. Лори остался стопроцентным англичанином, только вот он не превратил свою английскость в культурную позу; он оставил ее частным делом, а на людях он поет блюзы, гоняет по Лос-Анджелесу на мотоцикле и с удовольствием снимается для глянцевых журналов. Он – суперзвезда, но ни произведением искусства, ни национальным достоянием Хью Лори назвать нельзя.
Фраю и Лори повезло – английская история, культура и жизнь представляют собой бездонные закрома, откуда можно с избытком натащить материала не то, чтобы на один, а на сотню-другую первоклассных консерватизмов и эстетизмов. Тут есть, что консерватор мог бы законсервировать, а эстет – предъявить в качестве богов, на алтарь которых он кладет собственную жизнь. В той же ситуации находятся и другие островитяне – японцы; лучший тому пример – Юкио Мисима, этот неутомимый культурист, мученик форм и формы, маньяк красоты, вогнавший себя в строгие рамки «Кодекса Бусидо». Лучшим произведением Мисимы была его смерть; он – не раз со смаком описывавший выпущенные на волю человеческие внутренности – вспорол себе живот по всем канонам старого-доброго сэппуку. Ему ничего не нужно было изобретать – все под рукой: вот меч, вот «Бусидо», вот император.
Хуже пришлось другому самозваному эстету, быть может, последнему эстету модернизма Эдуарду Лимонову. Об этом только что вышла книга Александра Чанцева «Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова». Жанр этого поучительного (и очень своевременного) исследования – «интеллектуальный Плутарх»; перед нами сравнительное не только «жизнеописание», но и «словоописание», «мыслеописание». Культ красоты, заложниками которого сделали себя (именно так, не «стали», а «сделали себя»!) Мисима и Лимонов по вполне понятным причинам приводит героев Чанцева на край как политического спектра, так и жизни. Мисима переступает этот край (сам переступает, никому иному он столь важную вещь доверить не мог!), Лимонов – умело балансирует на нем. Но разница и в другом – об этом в книге Чанцева тоже сказано, но я бы хотел довести его мысль до конца.
Лимонов начинал свою политическую карьеру в рыхлой постсоветской России не как революционер, а именно как консерватор. Дело ведь не в том, что ты консервируешь, в том, что ты занимаешься консервированием, борешься с разложением. У Мисимы, Фрая и многих иных сырье для консервов поставляла историко-культурная традиция их стран; русская дореволюционная традиция на эту роль, по мнению Лимонова, никак не годилась. Там слишком много посконного и домотканого, полицейщина вперемежку со славянщиной, человеку тонкого вкуса (а Лимонов, по крайней мере, был таковым) это дело не подходит. Чанцев пишет: «Оскар Уайльд и Константин Леонтьев близки Лимонову именно тем, что другим взглядам на мир они предпочли именно “эстетический”»; а сам Константин Леонтьев за сто двадцать лет до Чанцева ядовито замечает: «Культура особая нужна, а славянство, пожалуй, только необходимое зло при этом. Без них (славян) нельзя, но надо морщиться, сознавая это, а не улыбаться». Это сурковщина, скажете вы, а не лимоновшина. Пожалуй, но лишь до определенной меры.
Эстет Лимонов морщился, когда в начале девяностых водил дружбу с портяночными националистами и империалистами. Воистину, для Красоты, для совершенства, для законченности ему не «нация» нужна была, а «культура». Загвоздка в том, что готовой культуры в его распоряжении не было (да и нету); оттого и пришлось ее изобретать. Александр Чанцев цитирует своего героя: «Мы ... приватизировали героев мира левых и правых: Че Гевару и Мэнсона, Мисиму и Баадера. Они никому в России не были нужны: мы их подобрали». Сказано лет десять назад; сейчас – если взглянуть на чернышевскую бородку Лимонова -- можно убедиться, что его неуемный эстетизм «подобрал» еще кое-кого. Результатом стал почти безукоризненный эстетический объект – пламенный революционер Лимонов, вождь чистой молодежи с горящими сердцами, герой новейшей истории России. Можно не любить (и даже брезговать) его «политикой», но следует признать – своего он добился. Эдуард Лимонов стал таким же «национальным российским достоянием», как Стивен Фрай – английским. Какая нация, такое и достояние.