Уже не тема – целая симфония: «а при Брежневе было лучше». Это от тех, кто тогда жил, родившиеся позже хватаются за более судьбоносные периоды российской истории. Понятно, что схватишься и за соломинку, и за дубинушку, когда топи болотные и хляби небесные, и крах векового уклада в режиме ожидания «скорей бы лето».
Лето теперь – не светлое будущее, а шквальный огонь и едкий дым (прогнозы плохие: торфяники продолжают гореть под снегом). Но помимо панических настроений, развивается тихая ноющая ностальгия. Это как раз по старику совку. Даже - смахивают слезу блогеры - свободы было больше. Ну где ж свободы-то больше? – удивляюсь: граница на замке, ни пикни – не то что публично изгаляться над генсеком, даже книжки запрещенные страшно было дома держать. Набоков, Алданов, Бродский, Доктор Живаго – ах как они читались! Не говорю уж о «ярых антисоветчиках» типа Солженицина – все это чтение грозило тюрьмой, по телефону шифровались типа «Дед Архип и Ленька» («Архипелаг ГУЛаг»). И люди, прожившие всю эту партизанскую жизнь, называют ее теперь свободой? Иногда кто-то вставляет: «Это мы по молодости своей тоскуем». Или, там, по детству.
Детство окружающую среду не критикует. Она – данность, единственно знаемый пейзаж. Отрицательные эмоции – только когда не дают мороженое, ругают, укладывают спать и поят рыбьим жиром. Так что детство лишь апостериори может восприниматься как кошмарное. Протест – свойство переходных периодов, за которыми следует тргическая юность: всё - только любовь или ужас, жизнь отпечатывается в две краски. Этих двух исключительной яркости красок и не хватает, когда живешь в полном спектре, с палитрой, кажущейся избыточной и пестрящей. Но тут дело не только в возрасте - век сам по себе был в две краски. В 70-е спрашивали друг у друга: «ты кого - Цветаеву или Ахматову, Высоцкого или Окуджаву?». Или-или. Палачи и жертвы, советские и антисоветские, интеллигенты и трамвайные хамы, почвенники и западники, своих узнавали сразу, и было уютно. Нет, внешний мир был совсем даже неуютен, многие, как оказалось http://zina-korzina.livejournal.com/453893.html, жили в паническом страхе атомной войны, после ГРОБа (уроков по гражданской обороне) хотели накрыться простыней и ползти на кладбище. Я тоже вспомнила, что боялась войны, но не атомной, которой постоянно пугали – над ней мы в школе смеялись, бегая с визгами в противогазах, а в Университете пропускали мимо ушей вместе с марксизмом-ленинизмом.
Боялась я такой войны, которую впоследствии и увидела: грохот танков, взрывы бомб, пленники-заложники, я боялась голоса Левитана по радио и советского гимна - когда слышала в детстве, каждый раз думала: «Началась война». И в самостоятельной жизни не включала ни радио, ни телевизор до самого 1989 года. Глушилки слушала, но без фанатизма. Мне не приходило в голову трактовать высказывания Брежнева и якобы противостоящего ему Косыгина, я слышала, что есть голуби и ястребы, противостояние партии и КГБ, но все это располагалось в параллельной вселенной. Она, по аналогии с сегодняшними реалиями, была онлайном, некой бескрайней степью, где жизнь регулировалась «знаками» поворота к лучшему или к худшему. А я жила в камерном офлайне, где, разумеется, рассказывали анекдоты про маразматика Лёлика, читали запретные книги и статьи, знали, какой спектакль закрыли, какой фильм положили на полку, кто эмигрировал, кто «в отказе», ходили на выставки в так называемое «объединение художников-графиков», по мастерским художников, на Эфроса и Любимова, на редкие закрытые показы «зарубежного кино». Собираясь, читали друг другу стихи, пьесы и рассказы. Всё принимали близко к сердцу, ценили по гамбургскому счету, дружили страстно, жили безбытно: кто-то тортик принесет, кто-то кусок советского, российского или - самого вкусного - швейцарского сыра, а уж дефицитные гречка, зеленый горошек, маринованый перец – такое только с барского плеча перепадало… Что же было иначе? Причем, за соответственными исключениями, не только в нашем «особом» совке, но везде, во Франции, в Америке? Что так непоправимо изменило конфигурацию жизни?
И вот моя догадка. Тогдашний (условный) онлайн хоть и посягал на камерные офлайны, но подчинить их себе не мог: параллельные вселенные не пересекаются, а если по Лобачевскому, то пересекаются «где-то там», и потому та вселенная не в состоянии была всем своим огромным телом задушить душу этой и всеми своими стальными челюстями порвать ее как тузик грелку. Было важное тогда слово «сопромат»: нет сопротивления, нет и форм, нет гор и пригорков – одно болото. Или степь да степь кругом. Но они всегда были, взгорья эти, высоты, и лишь теперь, когда онлайн стал Жизнью, ландшафт спрямился. Вне его, в офлайновых темных углах, остались только сирые да убогие, старики да отшельники. Животворящих, порождающих жизнь офлайнов не видно, а именно по такому офлайну тоскует душа, и не найдя его, вздыхает: «Конец света скоро, чего уж тут». Активные, конечно, не сдаются: «Мы наш, мы новый мир построим» - но это всего лишь пластинку заело. Потому что построить его мечтается по образам и подобиям прошлого.
Онлайн (не условный, настоящий) – это, прежде всего, количества: на одной приборной доске, в одной вселенской степи стоят плечом к плечу несколько миллиардов душ. И политкорректность, при всей ее тупости – способ выживания в этой вселенной, которая подчинила-таки себе всё сущее, втянув его вакуумным насосом. Без политкорректности легко обходились в офлайнах: читать доонлайновую литературу сегодня просто страшно, там такая 282-я статья на каждом шагу, такие оскорбления национальных, религиозных и социальных чувств, что в Америке уже вот Марка Твена переписывают.
Подарил мне тут Миша Яснов свою книгу стихов, а там еще и переводы, чего я сперва не заметила. Читаю-читаю, и вдруг – ожог! – страшные оскорбления в адрес бельгийцев. – Как он мог! – вскричала я, но тут же обнаружила, что это всего лишь переводы Бомарше. Один мой френд написал в своем жж слово «азверьбайджан». Сперва рука потянулась к отфренду, а потом я подумала: это же хорошо, что человек может свободно ругаться на чем свет стоит, обзывать, издеваться, хихикать, отводить душу, так всегда и было в офлайнах: меж друзьями, в письмах, в стихах и романах (вон Достоевский какой антисемит, а «злой чечен ползет на берег», а анекдоты про чукчей или – у французов – про бельгийцев?). Можно подумать, что мир стал толерантнее – ни на йоту! Но он стал тесным и прозрачным, потому бросаясь какашками, попадаешь не адресно, а во всех сразу. Оттого и возник этот политкорректный мир, где нет инвалидов, слепых, глухих, нет национальности, а есть люди с ограниченными возможностями. В прозрачном мире нет нужды в «знаках» - всё и так видно. Разве что мафия проолжает жить в башне из слоновой кости, остальных из этой башни повыкидывали.
Мой френд ведет себя так, будто сидит с тетрадкой в клеточку и пишет свой личный дневник. А вот и хотел бы – не получается в офлайне, в тетрадочку. Сегодня если кто тетрадочку и заводит – не для того, чтоб, как в детстве, записать туда слово «жопа». В обнаженном онлайне – ничего личного, сплошная конвенциональность. Мир стал тесным, да, от этого еще более напряженным, чем был.
Офлайн как бы умер, став пищей онлайнового титана, но вот что сегодня прочла: «Интернет мертв как мозговая пирамида повторяющихся текстов, пуст в плане жизни, в нем нет движущейся, самообогощающейся мысли».
Ностальгия по офлайну сводит с ума: для того чтобы произошел массовый исход, надо, чтоб было куда. По аналогии с библейским Исходом - сперва надо сыскать себе Бога, с инструкцией дальнейшей жизни и адресочком Земли Обетованной. Ну и чтоб море волшебно расступилось, само собой.
