Графомания, как известно, - экологически вредная страсть к истреблению максимального количества бумаги с помощью болезненного выплеска избыточных эмоций. Графоман живет в отдельном мире, где творчество – лишь способ письменно зафиксировать свои личные радости и печали, где место, допустим, Мандельштама занимает Эдуард Асадов, где истории искусств вовсе не существует. Графоман выпадает из привычного литературного пространства. Не учитывая общепринятых канонов и узнаваемых координат, он заново изобретает поэтический язык, как какой-нибудь первозданный, пещерный Гесиод, радостно удивляясь новообретенному умению складывать слова в некое подобие осмысленных письменных фраз.
Как правило, наивное сочинительство обретается в некоем культурном подполье, заполняя собой девичьи альбомы и хоумпейджи на narod.ru, не претендуя на конкуренцию с профессионалами - у графомании в принципе иная функция: "Писать в рифму не сложно. Это похоже на математику, у меня с математикой всегда всё было в порядке и проблем с рифмой тоже нет. Когда проходит какой-то период времени, я беру свои старые стихи и читаю их. Приятно вспоминать свои чувства в прошлом в стихах". Наивное искусство – необработанная, хаотическая стихия, первичная закваска для искусства; основа творчества, которая порой полностью пропадает под нагромождением культурных смыслов, концептов, текстовых игр и наработанных приемов. Тогда-то в поисках новой искренности искусство вновь обращается к истокам, к наивным, полуфольклорным творческим методикам. Похоже, именно это сейчас и происходит с отечественной словесностью.
Книгу “Хивинская танцовщица, или Воспоминания простодушной” (издательство “Азбука-классик”), вошедшую в лонг-лист нынешнего “Нацбеста”, написала женщина по имени Бибиш. Это, собственно, детское прозвище - полностью ее зовут Хайдарбиби Сиддикова, она торгует всякими шмотками на рынке в Саратове. Туда вместе с мужем и двумя детьми сбежала несколько лет назад из Средней Азии, когда жить там стало совсем невыносимо. Сорокалетняя узбечка слабо изъясняется по-русски, с мировой литературой ее знакомили разве школьный учитель в глухой азиатской деревушки; все, что есть у Бибиш, – отчаянное желание заявить о себе миру и мощная, не испорченная излишней рефлексией сила восприятия окружающей ее довольно-таки жуткой действительности. Ее книга совершенно перпендикулярна литературному процессу; более того, Бибиш наверняка вообще сильно бы удивилась, узнав о его существовании. Казалось бы, наивный реализм, переполненный тщательным воспроизведением мало нам знакомой изнанки советской и перестроечной жизни, способен привести разве что к созданию этнографического документа, культурно-исторического памятника; на деле же внезапно заговоривший голос из-под глыб, из-под развалин Советской империи звучит гораздо ярче большей части современной литературы. Коверкая язык, периодически переспрашивая прощения за собственную культурную недостаточность, Бибиш бесстрастно живописует какой-то инопланетный мир, параллельную реальность – которая оказывается куда страшнее филологических антиутопий Сорокина или мамлеевских коммунальных преисподних. Изнасилование ребенка страшными, полудикими азиатами; даже не средневековый, а какой-то пещерный быт деревенского Узбекистана – причем безо всякой надежды на прогресс, явно закостеневший на века; омертвевшие, превратившиеся в выгоревший культурный шлак фольклорные обычаи; нищая, холодная, бесчеловечная провинциальная глубинка современной России – Бибиш хладнокровно творит книгу из хаоса и ужаса обступающей ее маловыносимой реальности.
Евгения Гришковца, у которого только что в издательстве “Время” вышел первый роман, разумеется, сложно отнести к непрофессиональным литераторам. Тем не менее, его “Рубашка” выбивается из нынешнего литературного потока не менее, пожалуй, чем книга Бибиш. Книга Гришковца - из того же материала, что и его пьесы: стремительный поток самодовлеющей частной жизни, детские воспоминания, фантастические сны. Проза Гришковца схожа с акулой, которая из риска утонуть вынуждена шевелить плавниками всю жизнь; основной ее принцип - постоянное движение. Конструкция как таковая отсутствует – ее заменяет общий драйв. Страница за страницей автор воспроизводит один день из жизни лирического героя – мало чем примечательного провинциального архитектора-дизайнера, оживляющего пейзаж местной столицы средней руки парикмахерскими и офисами. Поглощенный бурной любовью к малознакомой ему женщине, он умеренно пьянствует, перемещается из конца в конец Москвы, вспоминает детство, молодость и так далее. Название романа принципиально случайно, случайны и все элементы романа – самым ярким событием в нем оказывается автокатастрофа, никак, впрочем, не отражающаяся на развитии событий. Гришковец написал роман о любви, о Москве, вообще неизвестно о чем – возможно, не слишком яркий и выдающийся – который, однако, выглядит в нашей ситуации необыкновенно радикально. Гришковец не заполняет пустующие ниши, чем так старательно занимаются все остальные, видящие спасение отечественной литературы то в натужном воссоздании мэйнстрима, то в воспроизведении западных жанровых образцов, а то и, страшно сказать, в реинкарнации Романа Больших Идей. Гришковец принципиально не желает соответствовать моде; на фоне сложносочиненных литературных конструкций-деконструкций его книга кажется вызывающе, на грани графомании, наивной – и по-настоящему живой.
Романы, как говорил Тынянов, нынче пишут все. Один видный литературный критик для написания романа даже снял виллу на острове, где Фаулз написал “Волхва” - поближе, видимо, к месту силы. Детективы, триллеры, сложные, с подземными смыслами и аллюзиями сразу на все конструкты, - всего этого добра у нас навалом, воспроизводить его в любых количествах несложно. Разработанных приемов накопилось достаточно, из имеющихся во всеобщем распоряжении стилистических кирпичиков можно сложить все, что угодно. То настоящее, что стоит за приемами и словами, при таком подходе исчезает напрочь. Хорошо, хоть, есть у нас еще графоманы, которые знают: лучший способ преодолеть кризис – его не замечать и в нем не участвовать.
