Исторический рубеж пройден еще в прошлом месяце: на Амазоне продажа электронных книг превысила продажу бумажных. Об этом поговорили -- сойдясь на том, что новая эпоха наступила, что мы живем уже в будущем, что вот оно, ура! (или увы...) – и занялись своими делами. Те, кто перешел на Киндлы и Айпэды, вернулись к своим игрушкам, любители переплетенной стопки четырехугольных листов бумаги, покрытых черными буковками, – к своим. На самом деле, сказано почти все, что приличествует по такому поводу: похвалили прогресс, выразили сомнение в прогрессе, посчитали сравнительную стоимость бумажного и электронного просвещения и наслаждения, пожалели Гуттенберга и его детище, ностальгически вспомнили книжные детство и юность, и даже совсем канувшую в культурное забвение вещицу под названием «нож для разрезания бумаги». Каждому книжному червяку есть что сказать по этому поводу; я бы добавил к общему мартирологу рассуждение о сравнительных качествах бумаги: скажем, академических собраний сочинений семидесятых годов (например, Достоевского), стремительно испортившихся изданий начала восьмидесятых и уже совершенно невозможных продуктов книжного бума рубежа восьмидесятых и девяностых.
Вот бумага, на которой напечатан том с выпущенной главой «Бесов» и многочисленными авторскими отрывками, набросками, комментариями и проч. Она говорит о многом: как о незыблемости просвещенческого проекта Советской власти, так и об уцелевших в академическом подполье почтенных дореволюционных традициях; эта бумага и сейчас, пожелтев, сообщает нам некоторую уверенность в Великой Культуре и придает невероятный уют самому процессу чтения – несмотря на совсем не комфортабельное содержание сочинений Ф.М.Д. Действительно, даже высочайшей пробы истерическая возгонка, коей Достоевский был великий мастер, превращается в академическом его ПСС в старую-добрую-русскую-прозу: ничего-то он не видел, хотя и на каторге побывал, все у него относительно тихо и непременно культурно, даже убийство с ограблением идеологически мотивировано и этически (а также психологически) объяснимо.
Стоит взять в руки книгу, изданную в начале восьмидесятых, тут же понимаешь: грядет конец. Нет-нет, не стоит опрокидывать в прошлое нынешнее наше знание о конце советской жизни; тут дело более тонкое. Взгляните на эти издания. Они пахнут химией, причем химией дешевой. Канули времена натурального клея, которым скрепляли переплет, наступили восьмидесятые с их дешевыми заменителями, вареными джинсами и жидким синтезаторным звуком поп-музыки. Советские книги первой половины десятилетия пахнут именно этими джинсами, этими звуками, этими временами. Что же до бумаги, то она еще вроде бы держится – по-прежнему плотна в столичных изданиях, однако ее неестественная белизна выдает уже эпоху тотальной дешевой стерильности. Такая бумага мгновенно желтела, причем не равномерно, а краями, иногда даже пятнами. Так вот – местами, медвежьими углами, провинциями – распадалась и советская жизнь.
Серо-буро-малиновые книги, изданные восемь-десять лет спустя, фиксируют завершение этого распада. Вроде бы кое-кто еще держится, некоторые издательства вообще даже делают вид, что ничего не произошло и печатают свои литпамятники. Однако распад дошел и досюда – стоит внимательно взглянуть на бумагу и сравнить ее с тем, на чем оттиснуты те же монументальные культуртрегерские затеи еще несколько лет назад, до 1986 года. Или клей. Он не то чтобы совсем стал химическим, на манер того, что нюхали пэтэушники на пустырях, он такого свойства, что те же пэтэушники им побрезговали бы. Мол, слабоват. Он и вправду совсем не силен – многие переплеты, закрепленные перестроечным клеем, распались уже много лет назад; и это еще если говорить о книгах, в производстве которых действительно использовался клей... Многие издания пускались в жизнь наскоро сшитые, как отверзые солдатские раны, стянутые ловкой рукой медсестры в полевом госпитале во время генерального сражения. Авось и так сойдет. Заживет само. В крайних случаях жалели даже ниток; нетолстые книжки выходили в свет в виде таких тетрадочек, по-простому соединенных скрепками. У этих была другая проблема. Железные скрепки перетирали скверную бумагу, и некоторые пары листов выпадали: приходилось все время вставлять их обратно, срезы таких страниц трепались быстрее прочих (опять-таки, важную роль играло здесь все то же жалкое качество бумаги), наконец, они просто терялись. После этого очередь доходила до следующей пары листов – так в середине книги возникала зияющая пустота, пропасть, она росла в обе стороны, к началу и концу, пока не достигала предисловия и эпилога. Впрочем, до такого состояния подобные книги просто не доживали: почти все они растворились в новой капиталистической жизни к началу нулевых – как, кстати говоря, и наши надежды лихорадочного перестроечного времени.
В таком духе многое можно сказать о сем предмете. Но есть и иной способ разговора – частно-социальный. То есть, частное лицо делает ремарки о социокультурных аппликациях процесса вытеснения бумажных книг электронными – не ностальгические или бодро-футуристические, а просто разумные, отстраненные с точки зрения, так сказать, здравого смысла. Брэд Маккарти из Нэшвилла опубликовал на сайте TNW (The Next Web) любопытное эссе «Книги: виниловые диски издательского бизнеса». Исходная точка рассуждения Маккарти содержится в самом названии его текста: бумажные книги становятся тем же, чем винил стал для меломанов. Действительно, появление цифровой записи, казалось бы, убило старые добрые пластинки (заметим ехидно, что и CD доживают последние годы существования), но в последние годы мода и спрос на винил внезапно выросли – и это результат не только размножения племени диджеев, но и спроса любителей подержать в руках дисочек, почитать (не рискуя ослепнуть, как в случае микроскопических текстов на вкладках в CD-коробки), что же написано на конверте, послушать, как говорят знатоки, «настоящий», «живой» звук. Уверен, что даже характерное для повидавшего виды винила шуршание, «песочек» заводит многих: этот звук сигнализирует – музыка сделана людьми, она существует помимо техники, техника шуршит, звук, искусство пробивается сквозь технику. В цифровой записи ничего этого нет; там техника и музыка -- одно и то же. Что же, кому-то нравится поп, кому-то попадья, а кому и попова дочка.
Маккарти попал в точку. Бумажная книга с ее осязательно-обонятельной параферналией есть некий посредник между текстом и читателем, она добавляет обертона, создает некоторое затруднение, которое – если верить русским формалистам – уничтожает автоматизм и делает искусство искусством. Чтение с компьютерного экрана слишком гладко, ничто не цепляет чувства, кроме самого дистиллированного текста, текста как набора нематериальных букв. Над вымыслом здесь не обольешься слезами: ведь лучше не проливать соленую жидкость на клавиатуру.
Но у Маккарти есть и иное рассуждение – социальное. Он считает, что бумажные книги станут в будущем уделом не только эстетов (или, как он их называет, «пуристов»), но и бедняков. Да, сама по себе электронная книга сейчас (и в будущем наверняка) значительно дешевле бумажной, но сам ридер стоит немало. У многих, у подавляющего большинства обитателей земного шара денег на эту игрушку просто нет. А читать хотят многие – их гораздо больше, нежели тех, кто готов выложить несколько сотен долларов за возможность экономить на книгах. Оттого спрос на бумажную книгу еще долго не умрет; особенно если учесть, что ее можно купить в букинисте, получить в наследство, взять почитать у друзей или в библиотеке. Так уж устроен этот мир: чтобы сэкономить, надо сначала выложить немалую сумму; дважды же платит не скупой (как гласит идиотская поговорка), а бедный. Но есть и высшая справедливость. Нынешнему бедному будет что оставить детям после смерти: старую затрепанную книгу с дарственными надписями, загнутыми уголками, пятнами, пометками на полях. От богатого же не останется ничего: его девайсы и гаджеты быстро выходят из моды.
См. также другие тексты автора:
