Каждый фестиваль, международный или российский, со временем приходит к более или менее эффективной концепции, которую можно сформулировать в лаконичном воззвании. «Вы только взгляните, как разнообразен окружающий нас мир!», - могли бы обратиться к зрителям организаторы Чеховского фестиваля. «Очнитесь, окружающее несправедливо», - прочитывается между строчками афиши «Новой драмы». «Не мешкайте, иначе пропустите все самое лучшее», - подмигивает «Золотая маска». А вот с NET-ом («Новым европейским театром») все сложнее – лозунги фестиваля меняются каждый год, в течение семи лет, причем зачастую довольно сильно. Иногда в нем слышен восторг первооткрывателей, иногда – пафос просветителей, но чаще – твердая уверенность в необходимости показать именно здесь и сейчас те спектакли, что собраны в программе феста. Собирается она, как правило, в полном соответствии с нынешними увлечениями авторов фестиваля - театральных критиков Марины Давыдовой и Романа Должанского. Причем, что важно, увлечениями не общими идеями, как в «Новой драме», не широтой (географического, с некоторых пор) охвата, как на Чеховском фестивале, а в первую очередь, спектаклями и их создателями. NET – фактически единственный в Москве целиком и полностью авторский фестиваль, что выражается не только в селекции спектаклей, но еще и в постоянно присутствующей мысли о современном театре, которая стоит за выбором тех или иных постановок, привезенных в Москву. Очень конкретных и понятных, к слову сказать, мыслей.
В разные годы на фестивале были показаны постановки Жозефа Наджа, и в них наиболее полно отразился интерес театральной Европы к смежным с танцем направлениям, спектакли Оскара Коршуноваса («Огнеликий», «Ромео и Джульетта») и Херманиса («Ревизор») дали возможность попробовать разобраться в причинах взлета современного балтийского театра. То же случилось и с постановкой ибсеновской «Норы» Остермайера, в которой социальное высказывание не только не вытеснило художественное, но, наоборот, сделало его более дерзким. Все годы своего существования NET упорно сближал театр с современным искусством, но едва ли эти два явления сходились так близко, как это случилось на открывающем седьмой по счету NET спектакле «Между волком и собакой» Саши Соколова (Формальный театр, Санкт-Петербург).
Режиссерское решение Андрея Могучего удивительным образом совпадает с созданной замечательным художником Валерием Кошляковым инсталляцией «Облако» («Nuvola»), представленной минувшей зимой в Москве в рамках Биеннале современного искусства. Пространственное (а во многом и смысловое) решение спектакля в некоторых сценах один в один повторяет сделанное Кошляковым. О плагиате здесь, конечно, нет и речи, тем более что премьера спектакля Могучего в Ницце совпала с открытием инсталляции художника в римском Музее современного искусства. Но о совершенном совпадении художественных образов, параллельно найденных режиссером и художником, - бесспорно. «Облако» представляло собою стол с макетом игрушечной деревеньки: бледные картонные домики, покрытые снегом, перекошенные деревянные ограды и наскоро сбитые сортиры, а главное, зияющие тут и там пустоты венчал лист картона, на который проецировались изображения памятников итальянской архитектуры и скульптуры. Под звуки итальянских арий возникала миниатюрная полуразрушенная деревня, над которой в пустоте бесконечно длинной зимней ночи чередовались архитектурные и скульптурные образы самой ясной из эпох культуры. За всем этим не было попытки создать немыслимую и невозможную гармонию Вечного города и вечной заброшенности, но утверждалась неотчужденность этих двух состояний. Если на место образов Италии подставить проекции полотен Брейгеля Старшего (работа с видео и анимацией в спектакле - Александра Малышева), а в картонные домики подселить многочисленных персонажей, хаотично разбросанных в пейзажах голландского художника (и еще более хаотично - в прозе Саши Соколова), то получится в чистом виде сценическое решение спектакля Могучего.
Как природа в зимних пейзажах Брейгеля, так и фактурный предметный мир имеет в спектакле чрезвычайно важное значение. Уклад (именно так, не реквизит – а уклад), предстающий на сцене, состоящий из бесчисленного хозяйственного хлама – от деревянных тачек и ступ до гармошек и медных труб, висящих тут и там, - дополнен хаотическим движением сгорбленных, перекошенных (местами покореженных) героев артели индивидов имени Д. Заточника, описанной в романе Саши Соколова. Пьяненькие мужички образуют известные всякому побывавшему в деревнях мизансцены – сидят на завалинке, муторно нарезают круги вокруг друг друга с последующими (сокрушительными) падениями. До поры до времени кажется, что Могучий осваивает жанр ожившей картины, завораживая зрителя множеством деталей и разбавляя действие суетливой толкотней.
Сцены сумятицы перемежаются со сценами-«озарениями»: Бог весть откуда появляется балерина, заставляющая застыть окружающую картину убожества. В другой раз – мать, везущая санки с укутанными детьми, посыпающая головы перекошенных обитателей артели снегом-пеплом. Поэзия и покой появляются здесь из ниоткуда – и тут же ускользают, не давая мужичкам (и зрителям в зале) опомниться. Десятки сцен-пантомим искривляют сюжетную канву: начиная с самоубийства одного из героев со смехотворно-неловким погребением и кончая по-хармсовски абсурдистской сценкой с дурашливым Пушкиным, непреклонным Дантесом (в спектакле – Дантузом) и громадным самоотверженным Зайцем, пытающимся примирить дуэлянтов. Объяснять героев с точки зрения последовательной логики и тем паче психологии – бессмысленно, да и в поэтической прозе Соколова всему этому, кажется, нет места. Зато место есть самой что ни на есть традиционной драме.
В финале сюжет спектакля неожиданно выпрямится до внятной лирической истории двух влюбленных, выведенных на авансцену. Их покой нарушают «машинисты» - трое громил в кожанках, со стертыми лицами, одинаково напоминающими убогих чиновников и устрашающих бандитов. Изнасилование героини и убийство героя – два самых жутких и, одновременно, режиссерски изобретательных фрагмента спектакля. Это еще и те две сцены с последующим эпилогом, в которых герои не сливаются в общий потешный хоровод, а их истории звучат во всю силу на время трагического и, в то же время, торжественного финала.
Какая мысль стоит за открывшим нынешний NET спектаклем Андрея Могучего? Окружающее сумбурно, часто бессмысленно, но, взгляните, оно иногда еще и лирично.
