Слова быстро меняются, значения в основном остаются: сегодня не чувак в натуре тащится или торчит, а перец реально прется, то есть его вставляет. Поэтому несовременным себя скорее проявит не любитель языковых “древностей”, а тот, кто пользует вчерашний жаргонный хит, потерявший актуальность для тех, кто в теме. У позавчерашнего же жаргона гораздо больше шансов вернуться в оборот: модным словом “натурально” выражались, если верить классикам, еще в девятнадцатом веке.
Не виданный нашими родителями расцвет сленга одновременно вызывает академический интерес и сильно раздражает тех, кто, не являясь носителем, вынужден в нем разбираться. Наряду с ужасами надвигающейся жаргонизации русского языка, профессионалы обсуждают и закономерность этого процесса: мол, язык – живая система, реагирует, как может, меняется все время, устаревает и обновляется. Но все же хорошо бы, говорят, границы видеть и меру знать – не опускаться, так сказать, в низы общества, а оставаться наверху. И журналистам, продолжают, задуматься пора, на каком языке пишут и на кого работают. Язык СМИ обязывают быть строгим и функциональным, информативным, а его то и дело заносит в жаргонизмы и арготизмы, в непотребные художества.
За сохранение величия русской речи выступают не только языковеды, но и государственные мужи. Депутаты Думы прошлого созыва попытались определить статус русского языка как государственного, запретить всяческие издевательства и обязать всех говорить и писать правильно. Лингвисты интерпретируют это единственно возможным образом: депутаты, тем самым, национальную идею попытались придумать – чистота языка здесь выступает как своего рода символическая чистота нации. Юридическая сторона дела осталась темной, потому закон принят не был, а вот идеологическая – как на ладони: на латинице больше не писать и иностранные слова не употреблять, если только это не противоречит “художественному замыслу”. Оно и понятно – у художников все не как у людей, особенно с идеологией. В оправдание братана-журналиста можно утверждать, что публицистика – это тоже художественное слово, и для улучшения ее художественного качества совершенно необходимо использовать всякие ругательства и иностранные слова. А пока не придумали, как формализовать и измерить художественность, о репрессиях можно не беспокоиться.
Что-то подсказывает, что нынешняя Дума развернет на идеологическом фронте еще более мощную работу– с порнографией и меценатством уже обещали разобраться, после них логично было бы обратиться к глобальным вопросам языка и искусства. Мы, конечно, все равно будем привычно разбираться по понятиям, а не по законам, но законотворческая деятельность, тем не менее, носит явный символический характер и однозначно указывает на общественные чаяния, пусть и в лице наших “избранников”.
Ситуация с нормой, особенно языковой – вечно диалектична. Одни ее меняют, другие охраняют и стерегут, а “жаргон” устойчиво противопоставляют “культуре речи”. И это правильно: исчезни одни, другим будет нечего делать. Но вот интересно: откуда родом культура речи? И где живет русский язык, который нормальный и правильный? В словарях? Но только завтра можно зафиксировать ту языковую норму, которая была вчера. Этим составители словарей, за редким исключением, и занимаются. У публицистов-филологов? Текст, написанный филологом, всегда легко узнаваем, потому что специфичен, а стало быть, уже не норма, а субкультурное явление – сленг. Тогда, может быть, язык государственных документов или научных статей? “В соответствии с нижеследующим”, “исходя из вышеупомянутого”… В классической литературе? Нам никогда не говорить на языке Пушкина, даже если бы захотелось – просто понимать никто не будет. Наверное, в современной литературе? Ее олицетворение - Пелевин - в интервью журналу “Плейбой” вопрос о своих стилистических предпочтениях, кажется, закрыл: “Меня восхищает энергетически емкий язык “понятий”... В речи братков есть невероятная сила, потому что за каждым поворотом их базара реально мерцают жизнь и смерть”. Где же еще бывает русский язык, давайте сориентируемся? Остается, похоже, только среднестатистическая публицистика, которая не от продвинутого филолога, но и не от лукавого юзера.
Такое ощущение, что нету его – языка нормального, а родная русская речь вся насквозь состоит из разного рода сленгов – политического, профессионального, молодежного, блатного, наркотического и еще бог знает какого. Я в каждой своей статье не должна забывать “хрефить” цитаты, моя дочь, испытывая боль, восклицает найденное в детском саду “ауч!” (“ouch!”, англ.), для своих студентов я реальный препод (надеюсь, не отстой), а на ученых собраниях обсуждаются преференции, дефиниции и дескрипции.
Между тем, в моих рассуждениях нашлась ошибка: норму я понимаю социологически, то есть количественно, как язык, на котором видимое мной же большинство говорит и пишет. А государственные люди и солидарные с ними специалисты – качественно, как идеальную модель, достойную внедрения в умы. И если мне докажут, что выбранный меньшинством стиль по каким-то причинам круче, чем то, что есть сегодня у большинства, я умою руки и с того момента перестану плодить ботву. А пока имею счастье не осознавать всего трагизма языковой ситуации. Один остроумный читатель в форуме к интервью о блатной лексике в современном языке просклонял пословицу об устах младенца, которыми глаголет истина. Вышло сначала про правду, говорящую ртом ребенка (вроде как нормальная речь, а попахивает криминальными историями о маньяках), а потом и про “пасть пацана”. Так вот, пацаны пока что свободны в своем выборе, а значит, глаголят истину.
