3 сентября в театральном центре им. Мейерхольда отмечалось 65-летие Сергея Довлатова. Хотя в зале были близкие ему люди, прекрасно знавшие его и по Питеру, и по Нью-Йорку, это не был банальный «вечер воспоминаний» под большим портретом: просто собравшиеся специально ради этого случая актеры разных поколений и разных театров – от Александра Филиппенко до Гоши Куценко, от Евгения Гришковца до Татьяны Друбич – прочитали в разных мизансценах фрагменты из прозы Довлатова, а в конце к ним присоединились некоторые из гостей. И действительно: зачем Николаю Шлиппенбаху было вспоминать своими словами, как он в 1975 году пытался снять любительский фильм про вернувшегося в Ленинград Петра I с Довлатовым в главной роли (благо тоже ростом под два метра), если он мог просто прочитать, как это описал сам Довлатов - гораздо ярче и остроумнее? И зачем было Елене Довлатовой рассказывать, каким драматичным было ее прощание с мужем (он категорически не хотел уезжать и поддался на уговоры только через полтора года), если сам Довлатов уже проделал это в «Заповеднике» - причем претворив в такую прозу, которую, при всей подлинности, драматических коллизий, сама же Елена и могла, не смущаясь, читать?
Помимо уникального спектакля-мемуара, балансирующего на грани «докудрамы», к 65-летию писателя, прочно ставшего к середине XXI века классиком века XX, издательство «Махаон» и Фонд Сергея Довлатова выпустили книгу «Речь без повода... или Колонки редактора», в которой впервые собраны все материалы (за исключением нескольких текстов, слишком уж привязанных «к злобе дня»), относящиеся к любимому детищу Довлатова – газете «Новый Американец», издававшейся под его главредством в 1980-1981 годах. Материалы эти трех видов: во-первых, повесть «Невидимая газета», в которой Довлатов сам описывает историю взлета и падения издания, попытавшегося нарушить 60-летнюю монополию «Нового русского слова» и стать выразителем третьей волны эмиграции – столь же далекой от заслуженных эмигрантов первых двух волн, как и от оставшейся за океаном маразматической «Софьи Власьевны» (в девичестве - Сов.Власти). Во-вторых, из больших материалов, публиковавшихся им во внутренних листах. И в-третьих, из «колонок редактора» - «антипередовиц» на второй полосе, немедленно ставших фирменным знаком ершистой газеты. Сейчас трудно представить, какую ярость вызывали эти короткие дурашливые тексты у конкурентов. Что это была за публика, дают представление слова Петра Вайля: «Писатель Андрей Седых, главный редактор ''Нового русского слова'', от меня впервые услышал имена Искандера и Шукшина, на уговоры посмотреть фильм Тарковского добродушно отвечал: ''Голубчик, я последний раз в сорок пятом году был в синемá''». Довлатов же спокойно мог написать: «Мы почти так же элегантны, как наши автомобили. Мы почти так же содержательны, как наши холодильники».
Сам того не ведая писатель (и журналист), умерший в 90-м году, во многом оказался отцом глянцевитой «новой русской журналистики» 90-х, тоже густо замешанной на тотальной иронии, «свойской» интонации – и, увы, во многом на нежелании и неумении заниматься скучными вещами вроде просчитывания целевой аудитории и перспектив выхода на самоокупаемость. Но при этом есть одно кардинальное отличие. Еще в 80-м году Довлатов подметил: «У советского человека была ментальность раба. Без хозяина он не привык. А у нас психология служащих. Причем готовых служить кому угодно. Во имя чего угодно. Лишь бы за это хорошо платили». Сам Довлатов служащим быть не хотел – он вкладывал в свою газету душу. А душа, как известно, категория не рыночная. Не удивительно, что газета прогорела и закрылась.
На дворе 2006 год. В Москве издаются «Тайм Аут» и «Ньюсуик». Бывшие эмигранты, для которых отъезд из СССР был подобен переправе на лодке Харона (потому что они знали: оставляют всё и навсегда) спокойно живут на два дома (а кто и на три – с привалом в Чехии, Франции, Италии...). И одновременно – в Москве же устраиваются проплаченные митинги и усердно пилятся пропагандистские бюджеты. Победил капитализм? Похоже, победили «служащие».
Елена и Катерина Довлатовы тоже имеют прямое отношение к «Новому американцу» и, следовательно, к выпущенной книге: жена Елена была бессменным наборщиком, а 14-15-летняя в то время дочка Катя переводила для газеты телепрограмму.
Сейчас, четверть века спустя после взлета и падения «Нового американца», как вам кажется – были ли у газеты шансы выжить? Или ее кончина была обусловлена не отсутствием деловой хватки у создателей и их внутренними противоречиями, а просто ее время объективно не настало?
Елена Довлатова: Думаю, что выжить можно было. Глядя на то, что сейчас происходит в газетном деле в русскоязычном Нью-Йорке, понятны ошибки, совершенные теми, кто создал «Новый американец». Теперь в Нью-Йорке выходит 39 еженедельников, двунедельников (если можно так выразиться про издания, выходящие раз в две недели), ежемесячников. А еженедельник «Курьер», начавший выходить в 90-е, даже принес издателю или издателям огромные барыши. Технический прогресс сделал многие процессы, которые раньше требовали больше работников и больше материальных затрат, проще и дешевле. Эра компьютеров изменила издательский процесс невероятно. А тогда все получилось так, как обычно бывает с первопроходцами. И, думаю, в значительной степени отсутствие деловой хватки повлияло на то, что «Новый американец» не выжил.
Кому, собственно, принадлежит сейчас право на название (торговую марку) «Новый Американец»? Возможно ли – гипотетически и практически – возрождение газеты?
Е.Д. Я знаю, что название газете дал Борис Меттер. С 1981 года газета принадлежала Дэвиду Дескалу, бывшему хозяину издательства и книжного магазина «Руссика». Кажется, он купил права на нее за долги у Меттера. Но уже очень давно и издательство, и книжный магазин «Руссика» не существуют. И «Новый американец» перестал существовать во всех видах, в которых еще продолжал какое-то время находиться.
В России в 90-е годы бурно цвела «новая журналистика» или «стёбная журналистка», тоже основанная на энтузиазме, иронии и «свойской» интонации. Можно ли говорить о наследственности? Или совпадение чисто внешнее?
Е.Д. Я не совсем понимаю определение «стëбная». Но если речь идет о стилистике и тональности, то совпадений нет никаких. Юмор и даже «облегченная» стилистика «Нового американца» не имеют ничего общего с той зачастую пошлой разухабистостью, с которой пишутся материалы в некоторых теперешних изданиях. Но что касается энтузиазма, который присутствует в каждом новом деле, то это явление повсеместное. Всегда и везде такие люди работали довольно долгое время только в расчете на вознаграждение в будущем. Кто-то был более точен в прогнозах, кто-то затевал и оформлял свое дело умело, оно начинало жить и расширяться.
В книге с юмором описывается, какой ужас вызвало у почтенных белоэмигрантов нашествие «усатых разбойников в джинсах» - третьей волны эмиграции. Как вы сами теперь воспринимаете нашествие четвертой, пятой волн?
К.Д. Мне кажется, что каждое поколение эмигрантов относится к новым эмигрантам настороженно и недружелюбно. Причем не важно, в Америке это или в другой стране. Тут, думаю, замешаны разные чувства и масса причин, но более явным мне кажется то, что «старые» эмигранты успевают прижиться, кое-как ассимилироваться, что-то познать. Потом приезжают «новые», их, старших, не слушают, считают, что все сами знают, причем и про Россию и про Америку. Одним словом – не уважают. И так, наверное, всегда.
Когда мы уезжали, мы уезжали насовсем, обрывая всю связь с прошлым. Не могу судить о родителях, но мне не хотелось быть эмигрантом. Русские в то время не пользовались особым успехом. А дети, как правило, более жестоки. Русские эмигранты славились тем, что плохо одевались, плохо говорили по-английски, и не понимали суть вражды между любителями рока и диско. Это в школе. И конечно же мое поколение детей-эмигрантов хотело оторваться от этого, говорить по-английски, не быть русскими.
У новых эмигрантов, я имею в виду тех, которые приехали в 90-е и позже, этих проблем нет. В мой старый район, Форест Хиллс, переехало все еврейское население Средней Азии. Они пооткрывали магазины, конторы и журналы, накупили дома, отстраивают высокие заборы. И все, включая молодежь, кучкуются, и говорят по-русски. У них нет тех комплексов, присущих эмигрантам моего поколения. А совсем новоприбывшие, они и вовсе другие. Многие из них приезжают получить образование и вернуться. Или поработать какое то время. Они свободны, многие финансово благополучны, говорят по-английски только когда вынуждены. У них российские паспорта. И это, как мне кажется, фундаментальная разница между первыми тремя волнами и этими. И тут я полностью согласна с мамой – первые три волны были в какой то степени политизированы, народ бежал из Советского Союза и бежал без оглядки, спасая свою жизнь и защищая свои права. А последующие массы ехали из других соображений. На что они имеют полное право. Но эта другая история.
Сохранился ли вообще смысл в делении на эти волны и в самом понятии «эмиграция» сейчас, когда, например, для прилежного студента-технаря отъезд в США после университета становится таким же естественным, как для провинциального золотого медалиста – отъезд в столицу?
Е.Д. Я думаю, что деление на волны имеет под собой основание. Особенно для первых трех. Это было движение, в основе своей созданное политической обстановкой в тогдашней России. Первая волна эмиграции вытолкнула людей, спасавших свои жизни в результате уничтожения классов буржуазии и аристократии. Вторая и третья волны были тоже связаны с невыносимостью жить в удушливой обстановке политических несвобод и доносительства. Так называемая, четвертая волна была уже чисто экономической. Люди ехали в надежде осуществить свое право жить лучше, что совершенно справедливо. Но это уже коренным образом отличалось от первых трех эмиграций.
