В это, кажется, не верил никто. До последнего. Не верили гости – странные, дорого, как правило, одетые люди с глубоко провалившимися глазами, нервно теребившие в руках фишки. Не верили хозяева – загадочные граждане, кто в тату, кто в погонах, а кто – из числа совмещавших счастливо то и другое. Не верили крупье – всегда отстраненные, носившие, как униформу, ледяные улыбки. Не верили, наверное, и просто прохожие, привыкшие к аляповатому сиянию зазывных вывесок, пластмассовым пальмам и поддельным сфинксам.
Однако, свершилось. В Москве больше нет казино. И нам это событие кажется знаковым (по крайней мере, так принято выражаться в экспертной среде, хоть и некрасиво звучит). Достойным, что ли, фиксации средствами изобразительного искусства.
Не зря ведь сказал в свое время некий мудрец, что живопись – это застывшая краска.
И дело не в том даже, что происшедшее не укладывается в стандартные представления о логике борьбы добра со злом в отдельно взятом отечестве. Добро, согласно этой логике, обнаружив зло, прикидывает сперва, можно ли из данного конкретного зла извлечь прибыль. Осознав механизмы, присылает ко злу в логовище черных ангелов в масках и с автоматами. После зло кряхтит и делится.
Или, что в последнее время случается даже чаще, какие-нибудь серафимы чином постарше, вспорхнув с иглы Петропавловского собора, что в городе Санкт-Петербурге, просто приземляются в те кресла, которые раньше занимали представители зла, и зло, не меняя формы, чудом меняет суть, превращаясь в абсолютное добро.
В данном конкретном случае, казалось бы, сам бог (кем бы он ни оказался, исходя из сформулированных выше туманных аллегорий) велел что-то подобное провернуть. А нет. Такое, в разных смыслах, кормило взяли, да и оторвали от корабля современности.
Странно, конечно, но не только это нас изумляет. Казино ведь для подавляющей части населения страны были не местом, но знаком. Иероглифом. Лучшей геммой для всего того, что теперь ведущие политически грамотных телепрограмм, называют, кривясь, лихими девяностыми. Они пришли согражданам в головы из кооперативного кино и криминальных сериалов, и там, за этим сиянием, скрывался недостижимый, мерзкий и притягательный мир. Там швыряли на стол состояния, переведенные в пластмассовые кружки, скороспелые богатеи, там с коррумпированными депутатами вели свои толковища благородные воры в законе, там лились рекой напитки из загадочных бутылок с разноцветными этикетками, а с неба вместо снега шел кокаин. Ну и царил безумный разврат, конечно. На хваленых зеленых столах непосредственно.
Весь этот липкий ком обозначал для рядового гражданина одновременно и предел успеха, и главный кошмар. Хотя бы потому, что успех, даже такой, рядовому гражданину все равно не светил.
Фейс-контрол и сотка долларов за входной билет мешали рядовому гражданину ознакомиться с унылой правдой. Узнать, что сок запретного плода – это люди с трясущимися руками и белым огнем в глазах, соблюдающие различные приметы и шумно чертыхающиеся, если не повезло, а весь разврат – вышедшие в тираж проститутки, которых перестали пускать в профильные клубы. Несчастные, почти уже пожилые девы, обреченные на безуспешные попытки посредством увядших прелестей отвлечь игроков от столов. Ах, да, еще невероятные какие-то поп-исполнители, там, где при заведениях были ночные клубы. Либо звезды, памятные по советским школьным дискотекам, либо новодел, но настолько убогий, что его даже на дециметровых каналах в ночную ротацию не ставили.
Это, все, повторимся, ничего не значит, скучные тайны знали только люди, бывавшие внутри, а их сравнительно немного. И чем дальше, тем неуместнее становились эти малины ельцинской вольности в опетрограженной (чуть было не написалось – опетрогаженной, бывает же, подводят пальчики) Москве последних времен. Дымящими линкорами из прошлого шли они в последнюю бессмысленную атаку на светлое наше настоящее.
И нет ничего удивительного в том, что однажды их решили утопить. И вот этот момент, пожалуй, мы бы рекомендовали художникам на полотнах запечатлеть. Тем более, маринистов как-то мы допреж игнорировали. Нехорошо.
Итак, безмятежное море. По нему в кильватерном строе – обреченные стимпанковские чудовища. Впереди – «Метелица», кажется, она из древнейших, пусть будет флагман. Дальше прочие. Все вымпелы вьются. Все гирлянды светятся. Вместо мачт – искусственные пальмы. Вместо парусов – огромные стодолларовые купюры. Вместо колес пароходных – фишки. Из труб вылетают в синеющее небо состояния тех, кому выпало проиграться последними. Крупье и официанты вдоль бортов в парадной форме. На мостиках – капитаны игорного бизнеса в итальянских костюмах, часах, сияющих сильнее, чем все упомянутые выше гирлянды, и перстнях, затмевающих даже солнце.
Но где-то там, в правом углу, поднимается уже священный ветер, легкий такой серебряный смерч, которому не впервой расправляться с эскадрами. И по первым его порывам ясно уже, что для всего безвкусного великолепия, занимающего центральную часть полотна, наступает полный, окончательный, бесповоротный и не допускающий апелляций конец.
Почему, спросите, ветер? А не находится лучшего символа для того, философически выражаясь, ничто, которое постепенно здесь заменяет собой, отменяет все былые ужасы. И все заодно, что казалось возможностями.
