"Полит.ру" представляет беседу с Ириной Ескевич, автором книги "Оптические маневры в окрестностях Эйнштейна и Пикассо", вышедшей в издательстве "ОГИ" в рамках серии "Non Fiction". Где зарождаются столь необычные интриги и сюжеты, положенные в основу книги? Насколько представленные в книге эссе и зарисовки автобиографичны? Каков тот читатель, которому посвящена эта книга? Ответы на эти и некоторые другие вопросы попытался получить в беседе с автором книги Дмитрий Ицкович, директор издательства "ОГИ".
См. также фрагмент книги на "Полит.ру".
Вот ты находишь интригу и сюжет в местах, где их обычно сейчас не ищут. Откуда в твоих попытках сквозит интригой и сюжетом?
Это очень хорошее слово – сквозит. Оттуда, где и свирепствуют сквозняки, – из скрытых переходов, потайных лесенок, невидимых ходов, которыми в достатке оснащены просторные помещения узаконенных дискурсов, но которые культура почему-то находит нужным оставлять укромными, невидимыми. Но в них-то, возможно, и происходят события, отнюдь не подсобные для культуры, а центровые. Вот только как их разглядеть? Я и книжку свою назвала поэтому «Оптическими маневрами». Из простого человеческого любопытства: что это там блеснуло этаким загадочным НЛО, имплантировалось, понаделало, но так и не проступило в опознанность. Где понаделало? Да хоть в обстоятельствах частной жизни двух весьма симпатичных и вполне обычных ребят – Риты и Кирилла, в отношениях которых я где-то с месяц ковырялась, занимаясь сугубо художественным текстом. Это загадочное НЛО, все время присутствующее в бытовых стратегиях и реакциях Кирилла, на сто третьей странице Рита и опознала как Авиньонских барышень своей повседневности. Так и проклюнулся сюжет «Маневров» - из интриги между вещами, казалось бы, несовместимыми – повседневностью и «отвлеченным искусством» Пабло Пикассо. Любопытно, что саму диалектику видимого и невидимого культура подробно и детально разрабатывает в таком месте, где ее в голову не приходит искать – в фундаментальной физике. «Чтобы наблюдатель ничего не заметил» - таково одно из главных условий производства специальной теории относительности Эйнштейна. Почему наблюдателю предписывается определенные вещи не замечать – и на этот вопрос в захватывающих обстоятельствах становления его теории можно найти ответы. Ведь уйти за пределы видимости – и значит осуществить свою власть. Самые деспотичные правители – те, что невидимо правят нашими поступками и чувствами. Я вообще просто не могу согласиться (весь мой личный опыт противится этому) с весьма расхожим мнением, очень внятно выраженным, например, Фредериком Бегбедером, - «Есть искусство, занятое отвлеченными вещами, и искусство, которое интересуется реальной жизнью». Словно бы между отвлеченными вещами и реальной жизнью существует непроходимая стена. А между тем, этим самым отвлеченным вещам, этим тайным правителям, так щедро тиражируемым и поддерживаемым искусством, философией, да той же математикой и физикой, как и пресловутым небесам, больше негде ютиться, как в наших судьбах. Тем активней, кстати, участвуют, тем меньше мы знаем о них. И потому повседневность, в которой и реализуются они в наших буднях, представляется мне местом куда более мистическим, чем развалины древнегреческих Дельф.
Ты сама такой же повседневный человек, как и другие, встающие по утрам, бредущие на работу. Есть ли связь между твоей собственной повседневностью и твоими повествовательными, писательскими увлечениями? Делишься ли ты своей повседневностью?
Разумеется, да. Например, один из текстов «Маневров» (так потребовал сюжет) - художественный: «Ван Дейк с руками», хоть и в двух других, условно эссеистических, присутствуют чисто художественные стратегии. Так вот, в «Ван Дейке» я делаю это – в смысле, делюсь повседневностью – открытым текстом. И мне приятно слышать от разных читателей, что они находят в моих описаниях детских впечатлений много узнаваемого и при этом неожиданно нового об известном, то есть получается, что я делюсь с ними и их повседневностью тоже, а это действительно благодарное занятие. Кстати, писательство – это тоже ведь повседневность, один из элементов повседневности, из числа самых захватывающих и даже где-то экстремальных. Так что я не стала бы их так противопоставлять. Писательские занятия не только что-то черпают из повседневности, а сами в нее очень многое привносят, открывая совершенно новые коммуникативные и информационные каналы. Сам процесс писания – коммуникация, одна из самых тесных и задействующих. Именно писательские занятия заставили меня совершенно по-новому взглянуть на такой, например, чрезвычайно интересный (в смысле, очень обыденный и рутинный) компонент повседневности, как восьмичасовой рабочий день, на встречу с которым я бреду по утрам, как ты верно заметил, пять дней в неделю. В итоге мне даже захотелось написать о нем – все, что я о нем теперь думаю и знаю, – много неожиданного даже для меня самой. Я ведь довольно долго и вполне удачно избегала этого «компонента». И потому моя повседневность складывалась исключительно из обстоятельств частной жизни, из контактов, всегда очень напряженных, наэлектризованных и плотных с весьма конкретными людьми, разраставшимися в моей жизни до огромных размеров (и мне нравилось это). Но вот на дне одного из этих контактов я набредала вдруг на «Сатирикон» Петрония, который ощущала чем-то, непосредственно и прямо ко мне относящимся. Знающим что-то, чего я не знаю и возможно никогда не узнаю, – обо мне, о девушке X, о парне Z, и не будь которых в моей жизни, я навряд ли бы заинтересовалась «Сатириконом». Но так или иначе, я начинала «Сатирикон» - не понимать. Это непонимание само по себе уже было весьма интересным процессом. Этот внутренний процесс и становился однажды внешним действием. Я являлась учиться на философский факультет, на кафедру ИТМК. Зачем являлась, в сущности? Чтобы прочитать «Сатирикон» Петрония. Но для этого требовались различные обходные пути. Например, выяснялось, что путь к Петронию лежит через Платона. А к Платону? И вот перед Платоном вдруг написался сценарий, точнее, художественный текст в форме сценария, совсем бытовой, но с очень проработанной и любопытной композицией, что-то проясняющей в итоге в Платоне. Написался через фильтр новых дружб и любовей, в которых перемешались чувства с профессиональными интересами. Это я и называю "плодотворной щедростью повседневности". Об этом можно долго говорить. Здесь много неясного и интригующего.
Где точка входа твоей идентичности, и что нам светит в конце?
А вот именно здесь. Ты задаешь такие прицельные вопросы. В поиске подоплеки, разноцветной отвлеченной подложки наших будней и наоборот, в попытке увидеть, где встроены и как вытекают в нашу частную жизнь происшествия тех же Авиньонских барышень, или как может в нас кровоточить специальная теория относительности. Я иду сразу с двух сторон, но не чувствую раздвоенности, напротив. Найти себя в отчужденных вещах - что ты делаешь в них и зачем. Например, в деньгах. Такой вот понятный, привычный, банальный предмет – деньги. Которых вечно к тому же не хватает. Но с некоторых пор я заглядываю в свой кошелек, как в разъем какой-то вселенской тайны. Что мы делаем, в каких процессах реально участвуем, совершая свои нехитрые ежедневные монетарные манипуляции? Я наткнулась на мерцающую тайну денег в одном из текстов «Маневров». А когда «вышла в люди» с проектом книги о деньгах, внезапно обнаружилось, что это модная и востребованная тема. Уходя внутрь себя, всегда в итоге оказываешься в курсе внешних событий. А что в конце, на выходе? Но мне пока совсем не хочется отсюда выходить…
И все-таки пробуждения. Интерьер и экстерьер собственной жизни, по которому разбросаны приметы, оказывающиеся вовсе не приметами, а собственно основными деталями. Что уходит на периферию и как она, периферия, живет и называется?
Периферия – место, где центр прореживает себя, освобождается от собственных комплексов, в том числе и тяжкого комплекса интеллекта. И потому за периферией есть еще одна – свалка. Но я люблю свалки. Например, те, где обнаруживаются скомканные детали, окурки вдохновений, я не знаю, в панике отброшенная Набоковым вставная челюсть Дивины. Мне бы хотелось однажды пройтись по этим его следам. Или вот отбросы чувств. Их легкие извращения. В том числе и собственных. Довольно интересная и продуктивная зона. Периферия – это место, где мы упаковываем в мусорные корзинки самих себя. Довольно любопытно их взять и распаковать однажды обратно. Это наверное и есть – пробуждение.
Социум, что ты от него ждешь, если пытаешься произвести для него такие продукты?
У меня к тебе сразу встречный вопрос: какие такие?
Вот такие продукты. Тексты твои, которые ты дописываешь и доводишь до отчуждаемого состояния. Вот, например, Шри Аурабинда – все понятно: зачем, почему, кому. Сэллинджер – да тоже все понятно. А с тобой не так понятно.
Ну это, знаешь, наверное, как в принципе неопределенности Гейзенберга. Проясняется что-то одно – либо местоположение, либо импульс частицы. Меня занимало, конечно, местоположение – особая композиция намеков и тем, в которых обнаруживались своеобразные зрительские места, с которых только и можно было разглядеть и показать читателю те самые в обычной оптике невидимые события, деятельности и объекты. А что попутно начал расплываться «импульс» текста – это был сопутствующий неизбежный процесс. В самом деле, кому адресована книга? Неясно. Для культурологов слишком художественно и субъективно. Для искусствоведов – зачем здесь Эйнштейн? Для любителей художественной литературы – слишком заумно, особенно в «Эйнштейне». Для физиков – что там делает «Моя мама вся в часах»? Или другой «импульсивный» вопрос. В каком жанре написана книга? Не заявишь же в аннотации, что оптические маневры – и есть жанр. На вопрос о жанровой и предметной принадлежности книжки забавно отвечают книжные магазины. В одних она выставлена в отделе искусствоведения, в других - философии, в третьих – в отделе современной прозы. (Один из интернет-магазинов прямо позиционирует книгу, к моему изумлению, как роман). И смотрится неуместной – и там, и там. Она неуместна и даже невидима (раз импульс расплылся, но зато обнаружилось местоположение точки разрыва видимого и невидимого!) в оптике социума. Если пристально присмотреться к социуму, то вот он - самый настоящий последовательный и настойчивый кубист, творящий кубистические полотна наших будней. Социум – это ведь только шлифовка в нас наших социальных ролей – граней. У Дали есть рисунок – роскошная клумба граненых кристаллов. Называется «Индивидуумы». Так и хочется добавить – социализированные. Кубизм – это повседневная оптика социума. По-другому социум просто не видит. А смотрит-то он не откуда-то, а из наших собственных глаз. Как смотрит – это и показал Пикассо. За что социум его щедро вознаградил – признанием, славой, его многочисленными замками. Социум всегда так или иначе вылезает на поверхность в своей кубистической сущности. В СССР, где в искусстве насаждался соцреализм, кубизм проявился в непомерном почитании граненых хрустальных изделий. Любовь к хрусталю – это превращенная форма любви к Пикассо…Или еще одна форма социального самолюбования. Но «Маневры» - не хрустальная книга. И чего хорошего мне после этого ждать от социума?
