“Мудило американское! Вы, кроме железяк своих грёбаных да кока-колы, ничего не знаете, а туда же – лезут нас учить!… Тут люди жизнь за духовное кладут, Сахаров вон заживо умирает, а он мне про демократию, свинья, фирмач хренов!”. Так отвечает героиня романа Сорокина своему американскому приятелю на его слова об отсталости России перед демократическим Западом. Образ Сахарова выступает здесь эмблемой секулярной святости и противопоставляется конформизму сытого потребительского общества.
Марина имеет в виду, что Сахаровы рождаются только в России. А, скажем, Америка в этом отношении безблагодатна. Фигура инакомыслящего, диссидента, совершающего гражданский и нравственный подвиг, в одиночку противостоящего властям, представляется имманентной тоталитарному обществу запрета и совершенно невозможной в забугорном колбасном раю. В этом высказывании Марины чувствуется своеобразный инвертированный советский патриотизм: жизнь у нас, конечно, не сахар, но зато есть свои Сахаровы. А у вас там в Америке – одна кока-кола, да и то лайт.
Между тем, вот уже несколько десятков лет в Америке звучит одинокий голос человека, чья интеллектуальная и гражданская биография делает его очень похожим на академика Сахарова. Его зовут Ноам Чомски (Хомский). Оба накопили огромный символический капитал в максимально удаленной от политики сфере теоретической науки. Пока один изобретал бомбу, другой подрывал здание классической лингвистики. Когда один получал звёзды Героя Социалистического Труда, другой сам стал звездой американского, да и всемирного языкознания. Огрубляя, можно сказать, что статус “отца водородной бомбы” примерно равен статусу “отца структурной лингвистики”. Конечно, Чомски-лингвист знаменитее Сахарова-физика. Однако, физика – наука, как ни крути, более авторитетная. Так что вот оно и выходит так на так.
Сахаров и Чомски – парадигматические воплощения критически мыслящих социальных прослоек в своих обществах: русский картавящий интеллигент и американский интеллектуал, изъясняющийся на патрицианском новоанглийском наречии. И на фотографиях чем-то схожи: широкие лбы, длинные лица, очочки, свитер, гуманный добрый взгляд. Два мудреца, старца, аввы, гуру, ребе. Обоим не сиделось в башне из слоновой кости. Обоим стало невмоготу. Оба “не смогли молчать”. Свой символический капитал, заработанный на рынке научных идей, они вложили в политические проекты, связанные с правозащитной деятельностью и острой критикой официальной позиции своих государств.
Кто-то возразит, что с идеологической точки зрения Сахаров и Чомски – антиподы. Сахаров – по крайней мере, в политический период своей деятельности – прозападный либерал, Чомски – самый главный в мире “левак” и анархист. Но мы понимаем, что различие между “правым” и “левым” во многом поверхностное (“сено vs солома”) и бывает обусловлено контекстом. Поглядите к зеркалу и понаблюдайте за своим отражением – ваш невоспитанный двойник сжимает вилку в правой, а ножик в левой руке.
Так вот и Чомски с Сахаровым глядели друг на друга, взаимоотражаясь в зеркале железного занавеса. Если бы родители Чомского не уехали с ним в свое время в Америку из белорусского местечка, так был бы он Немой Хомским, антисоциалистом и антисоветчиком. А если бы Сахаров родился в Спрингфилде и преподавал ядерную физику в MIT, тогда бы у него была фамилия Шугар, и тут уж ему никуда бы не деться от антикапитализма и антиглобализма. Существенна в обоих случаях воля к сопротивлению. То, чему сопротивляешься, формирует методы и содержание борьбы.
Поэтому Сахаров боролся за права евреев, которым не давали убежать в Израиль, а Чомски – за права палестинских беженцев. Русский Сахаров ходил на суд защищать сиониста Щаранского, а еврей Чомски вступался за Юргена Графа, усомнившегося в реальности Холокоста. Не потому, конечно, что верил в этот бред, а потому, что любит свободу слова. Но бывало и так, что совести двух наций вещали почти в унисон: Чомски защищал права советских диссидентов, а Сахаров вовсе не так уж однозначно положительно относился к американскому империализму.
Однако, при всём разительном сходстве судеб и личностей Сахарова и Чомского, нельзя забывать об очень существенной разнице между ними. Зададимся вопросом: кто из них оказался более эффективен? Чья проповедь была услышана? Кто добился своих целей? За ответом ходить далеко не надо – взгляните на карту мира или на учебник истории последнего десятилетия. Да и в прежние времена это было ясно. Кто не знал Сахарова в советские годы? Даже люди, не имеющие никакого отношения ни к политике, ни к физике, кое-что о нём слышали. Кто не слушал “Голоса Америки”, смотрел по крайней мере программу “Время”. А кто в Америке прислушивается к Чомскому? Небольшая кучка кампусных интеллектуалов. Остальные, в лучшем случае, знают его как фрика – великого лингвиста, пустившегося в смехотворное левачество.
Американский пророк вещал и вещает из чрева кита, а голос Сахарова был гласом вопиющего в пустыне. Пустыня хорошо проводит звук, и одинокий голос быстро превратился в хор. А что можно услышать из чрева кита? Бу-бу-бу. Не то чтобы у Чомского нет трибуны – его всегда ждут на кампусе или на радиостанции с пятью тысячами слушателей. Однако даже в глупенькую политическую передачу с десятком миллионов зрителей его не позовут. И не потому, что нельзя, а потому что неинтересно, слишком уж далеко от мейнстрима. Энергия запрета действовала как рупор, многократно усиливающий тихий и картавый голос Сахарова. Чомскому разрешают говорить о чем угодно и с кем угодно, да только никто его не слушает.
Иначе говоря, история Сахарова и Чомского в концентрированном виде выражает две модели интеллектуального сопротивления, соответствующие двум типам режима – твёрдому и мягкому. Твёрдый – система кнута, мягкий – система пряника (точнее, гамбургера). Твёрдый пользуется системой наказаний и запретов, мягкий оперирует экономикой внимания. Твёрдый гнобит своих Сахаровых, мягкий не замечает своих Чомских. Твёрдый – не выпускает из Горького, мягкий – не пускает в телевизор. Твёрдый – карает, мягкий – маргинализирует… Но твёрдый – ломкий, а мягкий – гибкий. И твёрдый падает, а мягкий стоит вечно.
