У меня слабость к официальному искусству – ничего не могу с собой поделать. И потому с особого рода удовольствием я давно наблюдаю за меценатской деятельностью властей, с каждым годом приобретающей все более отчетливые формы. Сегодня уже понятно, что процесс формирования вкуса в целом закончен, а все последующие движения будут лишь корректировать сложившуюся модель – так что именно сейчас есть, о чем поговорить.
Географическая и символическая близость московских властей всем центральным государственным органам позволяет наделить их “культурную политику” статусом законодательного образца, поэтому я решила сходить в Манеж на персональную выставку Василия Нестеренко – новой звезды отечественного художественного официоза, руководителя артели, расписывающей Храм Христа Спасителя, объекта страсти покровителя изящных искусств Лужкова, подарившего ему здание на Арбате.
Народу на выставке было мало, даром, что суббота. К тому же, не все еще успели проникнуться важностью “нового” стиля, поэтому люди в Манеже отчаянно пытались найти хоть какое-то подобие изюма в этой сдобе: “Смотри, это Гурзуф, помнишь это место?”, “Как красиво – ее вполне можно было бы на нашей кухне повесить”, “Хорошо у него получается передавать сумрак белых ночей”…
И проплывают эпизоды истории отечественного искусства в Манеже: 1962 год – Хрущев объясняет художникам-модернистам, что они “пидарасы”; конец 1980-х – на волне очередной оттепели проходят выставки молодых художников, не состоящих в официозном “Союзе” и академическому благочестию предпочитающих “абстракционизмы” и “модернизмы”; 1990 год – настоящий ажиотаж по поводу Ильи Глазунова; наконец, 2004 год – пластиковые растяжки на всю стену с репродукциями росписей Храма Христа Спасителя и евангельские сюжеты из музея ХХС, портреты духовных лиц, виды родного края, история государства российского. Но уже никакого ажиотажа, потому что не оказалось в живописи Нестеренко достойного информационного повода. Он художник нормальный – во всех возможных смыслах этого слова. И техника нормальная, и биография понятная, и сами картины ничем не выдающиеся. Единственное, что выдает в нем русского партизана – названия. Без них полнота смыслов ускользает: пейзаж с коровами на переднем и церквушкой на заднем плане вполне мог бы быть “Полднем”, “Лужками” или “Поречьем”, однако звучит совсем иначе: “О, русская земля!”. А в это время в ЦДХ проходит огромная выставка “Россия”, и на ней тоже висят деревенские пейзажи с коровами и церквями. Но, как и живопись Нестеренко, для зрителей пенсионные страдания Союза художников остаются явлением маргинальным, малоприметным – десяток посетителей на весь этаж.
Так что повод возникает только в процессе позиционирования, и здесь ключевым становится пространство. История Манежа символизирует государственное понимание правильного художественного стиля: если в перестроечные времена ничего круче революционного авангарда представить себе было нельзя, то сегодня нас хотят видеть во второй половине девятнадцатого столетия – во временах правления Александра III и зарождения национального мифа, победоносного шествия передвижников. А, может, и еще раньше, когда граф С. Уваров породил доктрину о православии, самодержавии и народности: именно на последние три понятия без остатка делится все то, что висит нынче в Манеже.
Никас Сафронов, давно достигший вершин официального признания, в интервью журналу “Буквы” говорит о своем понимании расписывания храмов, помощи сиротам и портретирования известных лиц как деятельности вполне рентабельной: после этого “все будет” - и “город подарит мастерскую”, и “люди будут благодарны”, и популярность появится. Но официальные лица предпочитают говорить не о способах заработать имя, а о роли художника в современной ему истории. Вот “объективка” в исполнении вице-президента Академии Художеств: “Творчество московского живописца Василия Нестеренко неотделимо от своего времени. Он один из тех мастеров, кто вводит отечественное искусство в новое столетие”. И ведь действительно неотделимо. И правда вводит. Прискорбно только, что под историей мы понимаем ее официальный фасад, после чего новое столетие начинает сильно пахнуть нафталином.
