Недавно в Москву приезжал замечательный культуролог Михаил Ямпольский. На традиционных «Банных чтениях» он выступил с докладом, из которого следовало, что отказ от политики в современном российском обществе означает отказ от реальной возможности влиять на действительность, а место русской культуры заполняется «неаутентичными», вторичными по своей природе явлениями, для которых место социальной реальности занимает игра. Сразу после доклада и в связи с ним мы взяли у Михаила Ямпольского интервью. Беседовала Наталья Конрадова.
Что послужило предметным основанием для выводов о «неаутентичности» и «вторичности» направления культуры в современной России?
Доминирующий дискурс. Например, телевидение или какие-то книги типа Сорокина. То, о чем я говорил, – политика закрытости и завершенности – приняло здесь форму активного и агрессивного постмодернизма. Это такой постмодерн, который был приспособлен к новым условиям как всеядная, лишенная этического основания, эклектическая, ностальгическая культура, которая позволяет эстетизировать любые виды прошлого.
А такую культуру «делают» или она «естественна»? В каком смысле существует или может существовать культурная политика?
Культура отражает сознание людей. Другое дело, издатели, филологи и критики могут поддерживать другие явления и стараться противопоставить какую-то критику этому дискурсу, который мне кажется этически сомнительным и относительно циничным. Но это, конечно, отражает общее состояние умов.
Можно ли это понять как некоторый исторический этап?
Это распад перспективы. Общество странно себя ведет – движется вперед и смотрит назад. Культивируются эстетизированные формы прошлого как новинка будущего. Это обрекает культуру на вторичность, ведь можно назвать вторичность постмодернизмом: это все уже было, мы только с этим играем, это постмодернизм. А постмодернизм очень легко превращается в провинциальную вторичность, в «recycling» (вторичную переработку) того, что уже было. Я считаю, что культура не может энергично и динамично развиваться только в формах этого «recycling», в формах прошлого. Должно быть что-то свежее. В этом смысле модернистский элемент должен присутствовать в культуре – элемент бунтарский, ориентированный на разрушение старых и открытие новых форм.
А Вы не думаете, что в модернизме, в его пределе, тоже есть некоторая опасность?
Борис Гройс пытался показать, что модернизм – это сталинизм. По-моему, он совмещает несовместимое. Мне это представляется релятивистской позицией, которая и позволяет вести бесконечную игру, лишенную этического начала. Тоталитарная культура полностью изымается из своего контекста, полностью отрывается от той человеческой трагедии, с которой эта тоталитарная культура была связана, и превращается в чистую игру эстетических форм, которые могут быть сопоставимы с чем угодно. Для меня это есть признак утраты этического начала. На своем докладе я говорил, что трудно было бы вообразить, чтобы в нацистской Германии через десять лет все наслаждались бы нацистскими фильмами и пели бы нацистские песни. Потому что это связано с реальностью – кровавой реальностью, которая не позволяет наслаждаться эстетической игрой.
А что такое «этическое начало» в культуре?
Этическое начало – это отношение к явлениям культуры с пониманием исторического контекста и их оценка. Мне отвратительна вся эта реставрация советской культуры. На канале «Наше кино» все время добрый милиционер говорит с секретарем райкома. Мне не кажется, что это безобидная игра. Мне кажется, что при этом происходит реставрация чего-то более серьезного. И нельзя полностью оторвать это от социальной реальности, которая за этим стоит, и идеологии, которая через это проводится. Эстетизация опасна, потому что общество утрачивает способность сопротивляться.
Где тут причина, а где – следствие: эстетизация есть причина невозможности развития, появления нового или наоборот?
Я в докладе пытался объяснить то, что в этой стране восстанавливается одна из самых опасных вещей – химера нестабильности. Мол, мы жили в страшном мире нестабильности, и ради стабильности мы должны принести в жертву все, что угодно. Стабильность – это и есть форма завершенности и вседозволенности. Что такое стабильность, которая ассоциируется с Путиным? Надо расшифровать, ведь за ней стоит, по существу, советское, а кроме этого ничего нет. При Советском Союзе была полная стабильность: ты точно знал, что умрешь в том же месте, где родился, если повезет. А если не повезет – в «местах не столь отдаленных». Ты знал, что каждый месяц будешь получать 120 рублей в получку, что ты никогда не получишь квартиру, а будешь жить вместе со своими родителями. Вот это была настоящая стабильность.
Вы не видите других вариантов стабильности?
Нет, это общество не видит. Разные люди подразумевают под стабильностью разное. Для одних – это если у них не отбирают больших денег, джипы и виллы. Но для большинства населения – это когда государство в распределительном порядке не дает им умереть. И они безумно боятся, что у них это отберут. По максимуму ты можешь что-то потерять и чем-то рискнуть, а если все по минимуму и работает на биологическое выживание, то ты просто боишься, что тебе не принесут пенсию такого-то числа. И ради того, чтобы эта пенсия пришла, люди сдают все, что касается любой формы дестабилизации, активности, борьбы. Страна поддерживается на таком уровне нищеты, которая делает стабильность формой раздачи жизненно необходимого пособия.
Я как раз коротко в докладе говорил, что разрушение гражданского сознания происходит всегда в зонах нищеты. Я видел по телевидению, как у людей спрашивают: у Вас так все плохо, нечего есть, нет воды, так почему же Вы голосуете за Путина? Они говорят: ну, знаете, это все-таки какая-то стабильность, вот пенсию платят, а раньше этого не было.
Если есть где-то потенциал, чтобы возобновить этическое начало и вернуть возможность инновации, развития, то где он?
В исчерпании нефтяных запасов России. Я считаю, что самая большая беда России – это нефть. Потому что нефть позволяет государству осуществлять эту раздачу пособий. Когда российское государство было неспособно обеспечивать людей пенсиями и зарплатами, была очень высокая активность. Люди встали и остановили ГКЧП, потому что они понимали, что должны взять свою судьбу в свои руки. А сейчас они безразличны. Пока люди считают, что государство будет из нефтедолларов чего-то там им отвешивать, - ничего не будет. А это распространяется на все сферы жизни. Средства массовой коммуникации куплены государством, банки куплены государством, судебная система боится прокуратуры. И нет возможности начать своей судьбой распоряжаться.
Это поразительно, что все смотрят на цены на нефть и говорят: о, хорошо, баррель пошел наверх! Хотя при чем тут баррель? Они совсем не нефтяные магнаты, а люди далекие, но при этом страшно радуются, что нефть пошла наверх.
Страна деморализована нефтью.