Дорогой читатель! Перед тобой довольно необычный для этого автора и этого издания текст; скорее тезисы к ненаписанному манифесту, трактату, длинному эссе или даже к пламенной речи на Конгрессе по Борьбе с Упадком Изящных Искусств и Ремесел. Итак.
1. Недавно вышла новая биография Джеймса Джойса, написанная Гордоном Баукером. После Ричарда Эллмана с его непревзойденным по фактологии, обстоятельности и толщине жизнеописанием великого модерниста, сочинение книг о Джойсе – занятие сложное и неблагодарное. Работу Баукера приняли не то чтобы в штыки, нет, просто с каким-то даже брезгливым снисхождением. Адам Марс-Джоунз в рецензии для «Гардиан», вдоволь поиздевавшись над склонностью биографа выводить особенности эстетических представлений и стилистических разворотов подопытного классика из скромных обстоятельств его персональной жизни и даже бытовых привычек окружающих (вроде прогулок отца писателя по окрестностям Дублина; мол, пересечение поддублинских стежок-дорожек в конце концов отразилось на блуждающих нарративных построених, которые змеятся в прозе его сына), выносит убийственный вердикт: «Намерение извлечь личное свидетельство из любого романа, каким бы тот ни был, похоже на попытку определить, сколько сейчас времени, глядя на нарисованные на картине часы».
2. В этой кислой до горечи рецензии Марс-Джоунз делает – почти в сторону -- замечание, которое стоит всего остального его текста, сколь бы забавным он ни был: «В последние десятилетия Джойс, как мне кажется, стал несколько проигрывать Прусту. Люди любят читать о богатых – похоже, что эта простая истина действительно имеет место, – а Джойс год за годом позволял себе прегрешения против мира фраков и вечерних платьев. Ни один из героев его книг не “стоит” больше нескольких тысяч фунтов…». Заявление сильное и довольно тонкое, одно непонятно – фунты берутся в их стоимости в двадцатые годы или сегодня? Разница дьявольская; в первом случае перед нами несомненный средний класс с приличным финансовым брюшком, во втором – получатели социальных пособий (как раз о таких людях мне на днях рассказали замечательную историю, приключившуюся на севере Англии. Двое злоумышленников украли кусок кабеля, который обеспечивал током железную дорогу. Стоимость кабеля – больше семисот фунтов. Преступники отвезли добычу в пункт сдачи металлолома, где получили за все 33 фунта. Рассовав выручку по карманам, получив квитанцию, по которой их потом и выудили следователи, бросив где-то неподалеку машину, они отправились праздновать успешное завершение дельца. Злоумышленников, конечно же, вычислили и потащили в суд. Там выяснилось, что ущерб от их действий – остановка поездов, сбои в расписании, опоздания пассажиров железнодорожного транспорта на важные совещания по промотированию отечественного асбеста и проч. – составил почти сто тысяч фунтов. Обвинение – учитывая, что перед судом предстали настоящие рецидивисты с множеством посадок и приводов, – требует три года тюрьмы. Адвокаты разводят руками: как же так? Бедные парни просто не знали, что наносят такой ущерб народному хозяйству и личным планам подданных Ее Величества… Такая вот математика для бедных: 700 фунтов, тридцать три фунта, сто тысяч фунтов, три года).
3. Автор англоязычного литературного сайта This Space подвергает критике высказывания Марс-Джоунза, как в отношении всеобщей, якобы, склонности читать о богатых, так и вообще о Джойсе. В частности, блогер указывает, что недоверие к «завершенности», «сделанности» джойсовской прозы (особенно поздней) довольно распространено; и источником его является вовсе не нашумевшая недавняя книга Габриэля Йосиповичи «Что же случилось с модернизмом?», а более ранние упреки в адрес Джойса со стороны тех, кто предпочитает стилистические оплошности аматера-Кафки и нарочитую вялую неуклюжесть беккетовской прозы. This Space приводит в пример одну из рецензий 1978 года на очередной джойсоведческий опус; в ней говорится буквально следующее: «В сравнении с Прустом и Беккетом, Кафкой, Элиотом и Вирджинией Вулф Джойс является примером довольно странного, строгого отношения к литературе; он отказывается следовать за вдохновением, он не дает возможности собственной прозе вести его за собой. Каждое такое “следование” аккуратно помещено в надлежащее место в общем замысле, даже если к этому замыслу, как признает сам автор, уже нет никакого доверия». Иными словами, критики не видят в Джойсе «романтика» (пусть «позднего», но все же), а таковые пользуются гораздо большей любовью просвещенной публики (а какая еще публика читает титанов модернизма?). История про «богатых» идеально ложится сюда же; «богатые» vs. «бедные» -- типично романтическая тема, ведь для истинного классициста эти категории почти не важны. Отсюда вывод – Джойсу (если верить Адаму Марс-Джоунзу и Габриэлю Йосиповичи) не везет с полным на то основанием -- и социо-культурным обоснованием.
4. Автор This Space отмечает: в бранчливом манифесте Йосиповичи (суть которого заключается в том, что, увы, модернизм почитаем, но не читаем, а в англоязычной словесности правит бессмысленная водянистая беллетристика, сделанная так, будто Пруста, Кафки и компании просто не существовало) Джойс упоминается лишь мимоходом, а «Улисс» -- всего один раз. Отсюда вывод: не каждый модернизм имеет право влиять сегодня, только тот, который исходит из – говорю уже другим языком – серьезных экзистенциальных и философских предпосылок. В сущности, скрытая нелюбовь сегодняшних пропагандистов «великого, но забытого модернизма» к Джойсу есть всего лишь неотрефлексированная их подозрительность ко всему, что можно было бы назвать «чистым искусством» или «искусством для искусства». Ученик Флобера и – как и тот – «мученик стиля», автор, прославившийся сочинением нескольких решительно не похожих друг на друга книг, выступает в этой схеме как одно из опаснейших проявлений безыдейного зла литературы.
5. И действительно, если мы говорим «Кафка», то в голове тут же всплывает «главный эксперт по вопросам власти», «экзистенциальный ужас», «предвестник Холокоста» и так далее, и тому подобное. Если «Пруст», то здесь и «бергсонианская концепция времени», и «упадок аристократии», и конечно же «репрессированный гомосексуализм». Если «Беккетт» -- то «тотальное отчуждение» и прочая ерунда. А что нам в этом смысле предлагает Джеймс Джойс? Почти ничего, разве что «эмансипирующее значение монолога Молли Блум» да «каждый день обывателя столь же интересен, как подвиги героев Гомера». Негусто, если воображать, что литература это когда «кто-то» пишет о «чем-то», и чем важнее это «что-то», тем лучше литература.
6. Лучшим опровержением сего тезиса является, как ни странно, мой недавний опыт в качестве члена жюри одной русской литературной премии. На конкурс присылают десятки (иногда даже почти пару сотен) сочинений; чуть ли не девяносто процентов из них представляют собой крепкую беллетристику, вполне достойную быть напечатанной в нынешней России -- или в советском толстом журнале конца семидесятых годов. Иногда создается впечатление, что все эти тексты написали один-два (ну хорошо, три!) автора; лексика, стиль, интонация, все слипается в один мощный поток беллетристики, чтение которого – тем более, в таких количествах – приводит в отчаяние. Возникает ощущение, что никакой другой литературы нет и никогда не было, только вот это: смесь совписа с бульваром, диалоги, внутренние монологи, описания, пейзажи, переживания простых и не очень людей. Дело, конечно, не в каком-то там заговоре, нет – просто такая проза сочинена людьми, искренне уверенными в том, что они искренне описывают некую реальность и что вот это и есть «литература». Им невдомек, что принимаемый ими за «естественный», свой собственный стиль есть средневыведенный гомункул советского учебника по словесности, что даже в качестве сырья он давно съеден сорокинским шелкопрядом и извергнут в виде шелковых нитей его тонкой и прочной прозы, что нет ничего дальше от «естественности», чем бессмысленное (в прямом значении, то есть, «не мысля») воспроизведение языка тех немногих книжек, которые эти авторы успели прочесть в своей многотрудной жизни. Они также не понимают, что принимаемое ими за «реальность» (менты, банкиры, нищие интеллигенты, распутная молодежь, бандиты и так далее) – всего лишь сконструированный медиа и коммерческой литературой образ. Вот и получается, что Литинститут встречается с Рублевкой и Владимирским централом, Прилепин и Шаргунов с Марининой и Робски. Все это сейчас называется «реализмом», «правдой жизни», «актуальностью».
7. Вот что случилось с модернизмом, и не только в России. Отсутствие самой идеи рефлексии над собственным письмом – так называется эта катастрофа. Оттого стыдно и противно читать сегодняшнюю беллетристику. Впрочем, в качестве утешения можно повторять – сменив критический регистр на упрямо-восторженный – мантру, выведенную более тридцати лет назад уже забытым рецензентом: «Джойс является примером довольно странного, строгого отношения к литературе; он отказывается следовать за вдохновением, он не дает возможности собственной прозе вести его за собой. Каждое такое “следование” аккуратно помещено в надлежащее место в общем замысле, даже если к этому замыслу, как признает сам автор, уже нет никакого доверия». Бормоча под нос «никакого доверия», можно спокойно, по-самурайски, бросаться под пригородную электричку нынешней литературы – в то время, как рядом злоумышленники выкапывают кабель.
