Главный редактор «Зеркала» Ирина Врубель-Голубкина предлагает читателям уже 49-й номер этого литературно-художественного журнала. Сегодня выпускать «толстый» журнал, придерживающийся авагардистской эстетики, - труднейшая задача. Ведь авангард, по определению, вызывающе-лихо обгоняет словесность, соблюдающую правила движения по литературной местности. Но есть ли сегодня общепринятое представление о том, что представляет собой русская литература и какие правила надо нарушать, чтобы оказаться в ее авангарде?
Я всегда с интересом читаю в «Зеркале» стихи очень интересных поэтов-экспериментаторов, так как получаю картину драматической перестройки русской поэзии XXI века.
Если Теодор Адорно считал, что писать стихи после Освенцима - это варварство, то не легче создавать поэзию после долгой жизни в большевистской казарме. Ее мрачное здание до сих пор не проветрено, прежние лживые слова повторять стыдно, а новые только складываются – к тому же для их произнесения уже требуется немалая смелость...
Именно признание этого поэтического тупика, из которого пока нет выхода в другие пространства, становится нынешней исповедальностью:
хочется написать что-то новое
что-то свободное
вертящееся на языке
и в совершенстве с метром и рифмой... (Игорь Бобырев).
Проще было авангардистам эпохи развитого социализма: они ударялись в иронию, гротеск, фантасмагорию, не печатались в официальных изданиях и свысока смотрели на членов Союза писателей. Но объект осмеивания давно исчез, и прежнее оружие бьет мимо цели:
Возле входа в театр «Вампука»
актер Петр Узлов
сидел на коточках, мрачный, как Демон,
и распугивал козлов... (Дмитрий Ишевский).
В ладошку голубку засну и то полечу
А то провалюсь в цветастых
трусах на лобное место
погрызу одеяло как все... (Елена Юкельсон).
Не так уж давно это воспринималось бы как бодрящий эпатаж. К сожалению, сейчас такие придумки не работают. Никто никуда не летит, и никто даже не предлагает ответить за козла.
У Виктора Пивоварова в процессе отталкивания от непоэтической реальности вдруг всплывает хармсовская стилистика:
... Появились Достоевский и Пушкин,
но не те, а просто люди.
Достоевский покакал в ящик письменного стола
Он был больной и не мог выдержать.
Пушкин все время плакал, потому что ветка
стучала в окно, и он боялся смерти...
Обэриуты первыми нашли поэтический язык, адекватный изуродованному бытию нации. Их мощной энергетикой заряжались еще стихотворцы андеграунда в 1960-е – 1970-е годы. Сегодня это уже механический набор приемов.
Отзвуки советской поэзии – другого толка - слышатся и у Наума Ваймана, который ищет вдохновения в... изысканности средневековой арабской поэзии:
... Мы хотели поймать антилопу силками.
Но она уходила бесшумною тенью.
Только кони, почуяв ее, говорили
С презреньем о людях...
Я не владею арабским, тем более классическим, однако улавливаю, что перевод страдает вневременной красивостью, отдающей ориентализмом не то раннего Луговского, не то эвакуированной Ахматовой.
Василию Бородину удается соединить пластику, вещность традиционной лирики и ее просодию с вычурным синтаксисом и небрежной ассоциативностью современного стиха. Но в этом сплаве не всегда ощутимы логика и сверхзадача образного ряда:
... в просветах лёгоньких берез
лазурь стояла как
воздушный ельник; поезд шёл
и в чае сахар сник
река стряхнула солнце, а
созвездия стрижей
немного сдвинулись назад – как бы сгорел дневник
жевал детёныш саранчи
зелёный лист, и пух
легчайший на листе тепло
светился как печаль
и время острым войском шло
и ход его молчал.
На мой взгляд, из поэтов последнего номера «Зеркала» творчески наиболее последовательна и потому обходится без эклектики Наталья Емельянова:
... Вера всегда играла Красную шапочку в школьных спектаклях.
Странное дело: она никогда не думала, что однажды вырастет из этой роли.
В письма подружке Оле
Она часто вкладывала свои фотографии в красной атласной шапке.
Оля, теперь я бабка.
Бабушка, баба, бабуля.
Красная шапка на стуле
Висит, как поблекшее фото...
Вера всегда играла в школьных спектаклях.
Вера.
Вера всегда была...
Если бы не слабые отзвуки рифм, почти лишенные ритма тексты Емельяновой могли бы оказаться и прозой. И, может быть, в этом есть немалая часть истины: современная русская литература легче осваивает реальность прозаическими средствами и еще не улавливает в ней новой гармонии и глубинных движений, которые передаются поэзией.
Вот и в 49-м номере «Зеркала» проза мне лично импонирует больше поэзии.
В коротких рассказах Вадима Кругликова может ввести в зблуждение внешняя непритязательность, за которой кроются ироническая философичность и неподдельный драматизм. Пожалуй, если их чуть-чуть сократить – было бы похоже на стихи Емельяновой! Близок по тональности, настрою, по манере бесстрастно фиксировать последовательность событий рассказ современного ирландского писателя Джерри Мак Доннелла «Шум» (перевод Маргариты Меклиной). Но, как это бывает, западная продукция, произведенная по той же технологии, что и российская, отличается большей мастеровитостью, тщательной отделкой.
Всегда становятся событием новые произведения Леонида Гиршовича, одного из крупнейших писателей русского зарубежья, в 1970-е годы уехавшего в Израиль, а ныне живущего в Германии. Гиршович не любит банальных сюжетов. Его повесть «Два океана» рассказывает о памятных нам временах, когда бесчеловечная власть санкционировала чудовищные эксперименты над своими подданными, притупляя чувствительность подопытных примитивными приключенческими книжками и фильмами.
Если бы аналогичная фабула была придумана каким-нибудь литератором-диссидентом в 1970-е годы, он не пожалел бы ни сатирических картин, ни публицистического пафоса. Но «Два океана» - современная проза, написанная в непривычной для автора минималистской манере. Ее фантастическая атмосфера вырастает из спрессованного до предела повествования, из недосказанности.
Гиршович сторонится дискуссий о традиционалистах и авангардистах, но в коротеньком предисловии позволяет себе чуть-чуть авторской рефлексии. Он констатирует: «По-русски «все уже написано». Не пишешь, а собираешь конструктор». Отсюда следует осознание того факта, что и с оглядкой на собратьев по перу, и погружаясь исключительно в себя, сегодня писатель должен не стоять на месте, меняться: «Прийти первым к финишу, обогнав других – такое еще возможно. Но когда бежишь в одиночку, финишировать первым означает обогнать самого себя. В этом суть творчества».
«Два океана» - новая литература, ничего не «подсказывающая» читателю. Он сам должен прочувствовать, как будничная композиционная завязка превращается в символику. Юную героиню повести поражает недуг, катастрофически ускоряющий старение организма. Это реальное медицинское явление, но ведь недаром описываемая страна пришла к диктатуре геронтократии. Режим держался на постоянном и противоестественном взнуздывании: время – вперед!..
Тем не менее повесть Гиршовича читается не как ребус, а как привычная нам проза: ее экспрессия долго не «отпускает». Что ж, это достаточно привлекательный путь обновления русской литературы – незаметное ее углубление, усложнение эстетического кода, но без громких деклараций, без шумного разрушения былых ценностей.
Валентин Хромов, автор продолжающих публиковаться в «Зеркале» сенсационных воспоминаний «Вулкан Парнас», был одним из легендарных бунтарей 1950-х – 1960-х годов, бросивших вызов забронзовевшей советской литературе. Тем убедительней его противопоставление теориям «гимнастики языка» - традиционных представлений о работе поэта со словом, со звуком, с корневыми смыслами. Новые интонации «инязовцев» рождались из глубокого изучения истоков – фольклора, русского палиндрома, литературы XVIII и начала XIX веков. Собственно, такова обычная для русского авангарда беспощадная ревизия художественного арсенала, его пересмотр на атомарном уровне.
В русле этой проблематики находится блистательная статья Ирины Прохоровой «Феномен Александра Гольдштейна: портрет писателя на разломах империи». Это украшение 49-го номера «Зеркала», который отнюдь не снижает своей интеллектуальной планки. Ирина Прохорова была добрым гением Александра Гольдштейна, она открыла его для российского читателя, издала все его книги. В своем эссе она анализирует выдающуюся роль покойного писателя, одного из главных авторов «Зеркала», в подведении итогов имперской культуры и обозначении нового глобального контекста русской литературы. Важным аспектом этой концепции было провозглашение независимости литературной диаспоры от имперского центра. Грандиозные идеи Александра Гольдштейна, породившие его книги, обрекали писателя на литературное одиночество, о чем Ирина Прохорова пишет с редкой проникновенностью: «Часто вспоминая Александра, я невольно задаюсь вопросом: был ли его амбициозный проект насквозь утопичным, или всему виной его безвременная смерть? Смог бы его редкий дар радостно цвести в диаспоральной «свободе вненаходимости» или, подобно романтическому герою, ему суждено было пасть от тяжкой десницы вновь возрождающейся империи, контуры которой он с тревогой различал в последние годы жизни? Один Бог ведает, а пока Александр Гольдштейн остается одинокой яркой звездой на российском литературном небосводе, зачинателем новой традиции в ожидании приверженцев и последователей».
В том же международном контексте – хоть и без философствования - рассматривает судьбы русской культуры Валентин Воробьев в красочном очерке «Список Гробмана». Участник московского художественного андеграунда, он давно пишет увлекательную историю русского неофициального искусства. На этот раз Воробьев отталкивается от опубликованного Михаилом Гробманом десять лет назад в «Зеркале» списка художников Второго русского авангарда, но... переводит разговор совсем в другую плоскость.
Не секрет, что неофициальное когда-то искусство сегодня признано и стало вполне официальным. По этой причине тот, кто критически высказывается о каких-то его сторонах, уже рискует прослыть ретроградом (если не хуже...). Воробьев смело затрагивает «запретную» тему: нонконформистское искусство и коммерция! Кто-то нервно осудит его свидетельства как сплетни, но на самом деле это важное социологическое исследование, имеющее огромное значение для создания истинной картины Второго русского авангарда. Увы, кое-кто из причисляемых к нему художников в период повышенного интереса западных коллекционеров к «антисоветскому искусству» чересур погрузился в меркантильную трясину, в которой отсыревают дарования и принципы. Не откажу себе в удовольствии процитировать автора статьи: «Я не осуждаю искателей приключений и бизнесменов, прилетевших за газом и нефтью, скорее наоборот - приветствую. Меня удивляет крутой переход антисоветчиков от нонконформизма к конформизму провинцильной русской выделки».
Заключительный материал номера – «Утопии», беседа Ирины Врубель-Голубкиной с Аркадием Неделем, философом и писателем, ныне живущим в Париже. Утопия как попытка заглянуть в будущее совпадает с искусством авангарда по устремленности духа. А Недель с его неправдоподобной эрудицией совершает экскурсы в разные страны и эпохи, что позволяет выявить генетический код многих «культурных революций», которые оказываются повторением давно поставленных опытов. Беседа подкупает блеском мысли, не нуждающейся в усложненном языке.
Это вообще главное отличие журнала «Зеркало». Словом «авангард» мрачные дяди в штатском когда-то пугали боявшихся идейно заблудиться несмышленышей. На самом деле авангард – это всего лишь искусство, избегающее банальности. При ближайшем рассмотрении оно оказывается вполне понятным, веселым и захватывающим. Для желающих убедиться в этом – электронная версия журнала: zerkalo-litart.com
