Принято считать, что некоторые события обладают особой символикой. Они как бы начинают другой отсчет времени. В культуре есть устоявшийся штамп, связанный со словом «после». Например: «после Катастрофы нельзя писать стихов». Понятно, что можно, и никто не перестал их писать. Но всё же формула вызывает понимание. Это призыв к какой-то предельной внутренней ответственности каждого. Если угодно – нельзя писать плохих стихов.
В последние годы говорят об «мире после 9/11» - и это тоже не лишено смысла. Я сам бывал в Америке и до и после – правда, что-то у них там поменялось в атмосфере. Трудно сказать, что именно – но это ощущение не обманывает. Исчезла какая-то беспечность. Это видно на разных уровнях. И вот интересно, что в связи с этим почему-то приходят в голову вещи, напрямую никак с терактом не связанные. Зато связанные с мелкими деталями быта, повседневной жизни, с едва заметными, но очень существенными социальными практиками.
Вот глупый пример: в нью-йоркских барах теперь нельзя курить – про это даже теперь есть художественный фильм. Понятно, что 9/11 тут не при чем. Но это связано с каким-то общим вектором в сторону регламентации жизни, самоограничения. Представьте себе какой-нибудь Гринвич-Виллидж, где до сих пор бродят тени старых битников. Если там не курить в барах, то такая литература, такая красивая мифология «расслабона», как у битников, уже не будет писаться. И читаться она будет меньше. Курение – это только одна деталь, но таких деталей много. Важен общий принцип – уходит расслабон.
Есть время расслабляться, и есть время напрягаться, сосредоточиваться. Различные катастрофы и катаклизмы – всегда сигнал к этому. Это не обязательно политические события: войны, революции, терроризм, диктатура. Это могут быть даже стихийные бедствия или эпидемии. В культуре это выражается архетипом «казней египетских». Всегда были такие «казни». Банально, но ведь именно СПИД вбил осиновый кол в могилу «сексуальной революции», показав смешными её ценности перед лицом ужаса. На смену ей пришла борьба с харрасментом и новый культ целомудрия, «здорового начала».
Всё то хорошее и «творческое», что связанно с «расслабоном» - это чисто подростковые, юношеские ценности. К ним относится и хорошо известный миф «свободы», имеющий широкий диапазоном оттенков – от миролюбивых «Махатм Ганди» до разного рода «Че Гевар». Но под сексуальным прикидом пислава и толерантности или под бушлатом анархиста, «взрывающего мир», скрывается один и тот же ювенильный бунт против нормы, который оборачивается многоплановым культом экстремизма, патологии и девиации.
Не случайно кроулианская заповедь «делай, что хочешь» стала библией и евангелием нескольких поколений контркультуры. Действительно, на определенных этапах развития отдельной личности очень важно научиться этому для психологической ассимиляции от рода, семьи, авторитетов, для индивидуального поиска и какого-то раскрепощения. Но люди, которые продолжают руководствоваться этим всю свою жизнь, гротескны. Про таких говорят: «Маленькая собачка – до старости щенок». Они похожи на пани Броню, «мисс Вечную Молодость» от Алекасндра Петлюры, или на подростка, который упрямо затягивается сигаретой и кашляет. А надо бросить курить, чтобы не откинуть копыта. Взрослый человек – это тот, который принимает правильное решение, несмотря на то, что оно совпадает с советом отца.
То же самое можно сказать и о целых обществах, культурах. На определенных этапах они нуждаются в отработке инфантильных ценностей, в «расслабоне». Но в какой-то момент расслабон переходит за границу своей «разрешающей способности», и начинается полный бардак. Страшные события свидетельствуют о том, что общество «заигралось». Тогда приходит время концентрации, сосредоточения, самоограничения. И даже страх может быть вполне положительным фактором в этих процессах, потому что один из смыслов страха – предельное созерцание зла и осознание его как такового.
Все не могут стать героями и святыми – это утопия. Однако возникает определенный «охранительный» вектор. Это слово обычно используется в отрицательном смысле. Но его внутренняя форма – позитивная. Речь идёт о сохранении, о нерастрачивании ценностей. В том числе тех, которые ассоциируются с чем-то древним - семья, род, патриотизм, воинская и гражданская честь. Все эти вещи защищены в культуре целой системой предписаний и табу. Их продолжительное нарушение приводит к коррупции. Это слово я употребляю в самом широком смысле: в переводе с латыни оно означает «испорченность». Или распущенность – пусть даже это не так точно.
Мое поколение начало сознательную гражданскую жизнь в эпоху перестройки. Трудно преодолеть ностальгию по этим временам. Было чувство какой-то легкости, свободы, надежды, оптимизма, «удовольствия от текста», а также – и это особенно важно – было ощущение силы. Но это, как потом прояснилось, было то чувство силы, которое есть у ребёнка или подростка. Его всемогущество иллюзорно, но он обречен понять, что взрослому человеку не только многое можно, но и многого нельзя. И что для выполнения этого «нельзя» нужна качественно иная сила. Она не допускает «расслабона», но зато впоследствии вознаграждается неслыханной свободой и могуществом.
Эта сила есть в религиях, в традиционных обществах, но и в советском менталитете тоже был огромный потенциал своего рода секулярной святости. Вспомним хотя бы о том, сколь крепкой была семья. Да и «дружба народов», казалось бы чистый культурно-идеологический конструкт, была вовсе не таким уж симулякром и на многих уровнях вполне работала. Модель религиозного или советского общества сейчас исторически невозможна, но сейчас явно пришло время искать модели, в чём-то соотносимые с этими примерами.
Вот почему мне нравится тема, что мы должны стать сильными. Это ассоциируется с моментом взросления. В истории есть примеры, когда общество, пресыщенное «расслабоном», осознавало себя испорченным, «коррумпированным» и принимало конструктивно-жесткий стиль правления с целью возврата к некоторой интуитивно понимаемой норме. Сейчас даже интеллигенция признает, что нужно как-то собраться и серьёзно, по-взрослому осмыслить происходящее. И это какой-то позитивный фактор. Можно и нужно спорить о правомерности тех или иных политических мер, но появление «охранительных» тенденций в культуре и обществе – это здоровый момент.
Только надо сделать одну оговорку. Всё-таки нужна какая-то «лаборатория», в которой можно было бы работать в плане преодоления самых глубинных табу и реализовывать те экстремальные стихии, которые есть в каждом человеке. Поскольку в каждом человеке продолжает жить подросток, штурмующий мир. Просто этот подросток должен четко знать свою территорию. Мне кажется, что такой «лабораторией невозможного» может быть искусство. В идеальном здоровом обществе покой и безопасность гарантируется тем, что искусство знает свое место, не смешивается с политикой, жизнью. У нас этого традиционно не понимали. Искусство агрессивно вмешивалось в жизнь, а это потом оборачивалось возложением на «художников» ответственности за то, что делают экстремисты в реальной жизни. Причем сами же художники с удовольствием брали на себя эту ответственность. Пример – «подросток Савенко» с его агрессивным жизнетворчеством и «газетой прямого действия».
Искусство – это то же самое, что игра, помогающая «слить агрессию» или реализовать какие-то другие «подрывные» процессы души. Это мощное орудие сублимации, поскольку оно создает мир именно искусственный, виртуальный, а значит и безопасный. Взрослый человек может позволить себе играть в игры, в отведенном для них времени и пространстве. Чем больше экстремальности и отчаяния поместит сознательный и ответственный художник в свое искусство, тем вероятнее он сможет дифференцировать это искусство с жизнью, и не смешивать две территории. Если в искусстве допустима отработка виртуальных моделей субверсивности, деструкции и зла, то в жизни и политике требуется приверженность норме, дух целомудрия и благонамеренного разума.
Тогда всё будет по-взрослому.
