«Список друзей, коллег и студентов, которые читали или слушали эту рукопись частично или целиком, пугающе длинен для меня, а сейчас, когда рукопись стала книгой, не исключено, что и для всех них». Эта по-восточному витиеватая фраза написана тридцать лет назад в Нью-Йорке, что подтверждается подписью под текстом: Нью-Йорк, сентябрь-октябрь 1977. Справа – инициалы: E.W.S. Эдвард Вади Саид. Автору исполнилось 42 года через несколько дней после того, как он поставил финальную точку под этими неизбежными в академической среде изъявлениями признательности, предваряющими книгу, которой суждено было стать одним из самых важных интеллектуальных событий последних тридцати лет. И хотя первое издание «Ориентализма» датируется 1978 годом, имеет смысл отметить его тридцатилетие именно сейчас.
Эта книга наделала много шума, положила основание целой отрасли гуманитарного знания в англоязычном мире – postcolonial studies, породила библиотеку опровержений и апологетики (одна из самых последних – любопытная «Из-за жажды знать. Ориенталисты и их враги» Роберта Ирвина), переведена на десятки языков. Ее воспевали и проклинали; теперь, казалось, пришло время если не забвению, то более прохладному, отстраненному, историческому отношению. Автор «Ориентализма» умер четыре года назад, а тот Восток, где он родился, провел детство, который он так любил и защищал, безвозвратно изменился. Впрочем, используя это общее понятие – «Восток» – я сам уже впадаю в грех ориентализма.
Эта книга о том, как европейцы (а позже и их наследники на Ближнем Востоке – американцы) сформировали тип отношения к некоему «Другому», находящемуся рядом с ними – к Востоку (не East, а Orient), под которым подразумевали, прежде всего, Ближний Восток. То есть, они, собственно, создали объект своей рефлексии, изучения и колонизации: вслед за Фуко, Саид видел в описании акт установления господства описывающего субъекта над описываемым объектом. Историко-культурная конструкция, созданная в европейском сознании к концу XVIII века, превратилась, в итоге, в гигантский механизм создания смыслов, их обсуждения и интерпретации, в механизм превращения этих смыслов в идеологемы и политические решения, которые воплощались сотнями тысяч солдат, дипломатов, предпринимателей и колониальных чиновников. И имя этому механизму – «ориентализм». Эдвард Саид тщательно прослеживает черты ориентализма у Эсхила, Флобера и Гете, лорда Бальфура и Лессепса. Его анализ текстов изощрен и виртуозен – не зря же Саид столько лет был профессором английской литературы и компаративистики в Колумбийском университете. Особое внимание он уделил «ориенталистам» (востоковедам), тем, кто сделал своей профессией необъятный, рационально неопределимый «Восток». Вот это сведение египтологии, исламских штудий, истории Османской империи, древневавилонской литературы, грамматики древнехеттского языка и экономики Трансиордании в один объект изучения Саид и считал главным условием бесперебойного функционирования «ориентализма». Специализированные культурные, научные и учебные институции Запада, по его мнению, занимаются воспроизводством ориентализма, поставляя кадры и идеологемы для колониальной и постколониальной политики. И здесь культурный критик Саид превращается в критика политического. Эту часть его воззрений и жизни мы опустим, заметив лишь, что критика Саидом Израиля и американской политики на Ближнем Востоке кажется мягким дружеским укором на фоне яростной риторики его друга Ноама Хомского. Да и своих же палестинцев Саид не жаловал, справедливо считая Арафата и его соратников коррупционерами, а Палестинскую Автономию нежизнеспособной. Эдвард Саид вырос между Иерусалимом и Каиром, его родители были местными христианами, принадлежавшими к зажиточным, культурным слоям общества, учился он в известной англиканской школе в Иерусалиме, его соучениками были будущий король Иордании Хусейн и будущий голливудский герой Омар Шариф. После первой арабо-израильской войны Саид оказался в Штатах, где и прожил долгую, богатую книгами и лекциями жизнь ученого. Я пересказываю биографию автора «Ориентализма» для того, чтобы читатель понял – никаких симпатий к исламистам он не испытывал (и не мог испытывать). Себя он называл «христианином, окруженным мусульманской культурой». Ну и конечно он был вполне типичным американским университетским интеллектуалом шестидесятых-семидесятых годов прошлого века.
Эрнест Геллнер по-британски пожурил Эдварда Саида за не очень корректные обобщения: не стоит выводить ориентализм из Эсхила. Джастас Рид Вейнер из Иерусалимского центра общественных связей обвинил его во лжи, мол, Саид не жил в Иерусалиме, не учился в тамошней англиканской школе, он не был беженцем и израильтяне не отбирали у его семьи дом. Западные востоковеды оскорбились. Обиделись и арабские националисты. Наконец, Роберт Ирвин указал Саиду на то, что тот не обратил внимания на «настоящих» ориенталистов и колониалистов – на Российскую империю. Ирвин попал в точку, только вот русский ориентализм не внешний, а внутренний, а в последние пару десятилетий – шизофренический.
Начиная с XIX века, русский правящий класс конструирует свой «Восток», свой Orient внутри собственной же страны. Роль загадочных чалмоносных турок и сушеных фараонов играет собственный зипунно-лаптевый народ, точнее – тот сконструированный объект дискурса (и, естественно, господства!), который получил название «народа». «Русскому народу» приписывали главное качество, которым ориенталисты наделяли Восток – неподвижность и неизменность. Лорд Бальфур, выступая в 1910 году в Палате Общин по египетскому вопросу, говорил о современных ему египтянах, как об обитателях эпох Древнего, Среднего и Нового Царств. Ориентализм отказал Востоку в способности меняться и, соответственно, отказал в истории вообще, поместив его в вечное пространство мифа – так утверждал Саид. Российская власть – рука об руку со своим оппонентом, русской интеллигенцией – поместила «народ» в то же самое пространство. Все выглядит так, будто формула «умом Россию не понять» предвосхитила максиму «Запад есть Запад, а Восток есть Восток». Каждый из субъектов этой игры использовал «неизменность» «народа» в своих целях: власть основывала на ней собственную «народность» и незыблемость «органического православия», интеллигенты, наоборот, видели здесь залог будущей социальной и духовной просперии. И те, и другие говорили не иначе, как об «исключительности русского народа», наделив его смешным именем «богоносец». В XX веке после революции субъект и объект ориентализма неизбежно перемешались (как перемешалась и старая интеллигенция с «народом»), породив сначала «евразийство», а затем и нынешнее распространенное российское убеждение в некоей «исключительности» самих себя. Египтолог в колониальном шлеме, мумия и мальчишка-феллах слились в одно существо. Прежде всего, это проявилось в исчезновении исторического сознания. Иван Грозный, Гагарин и Пушкин сейчас существуют в голове россиянина как нечто одновременное, даже, пожалуй, вечное. История свернулась в круг и превратилась в миф о вечно могучем государстве, бескрайних просторах, великой культуре и коварных врагах. Условием западного ориентализма было разделение на рациональный, исторический Запад и иррациональный не-исторический Восток. «Русский человек абсолютно иррационален», – говорит о себе россиянин, пытаясь выглядеть рациональным в своих же глазах. Эта шизофрения создает собственные понятия и, опираясь на них, – культурные, образовательные и политические институции, не снившиеся героям книги Эдварда Саида. Одно из таких понятий – «духовность», которой наделяет себя современный россиянин. Она столь же неизменный атрибут России, как «нега», «лень» и «жестокость» были обязательными принадлежностями Востока для западного человека Нового времени (и отчасти остаются таковыми). Рационально определить эту «духовность» невозможно, что признают все; тем не менее, создаются многочисленные институты и центры по ее изучению и пропаганде. В политике «духовность» становится чуть ли не главным решающим доводом в обосновании «особости русского пути» с разнообразными идеологическими и практическими импликациями в виде «суверенных демократий» и союзов с нерукоподаваемыми странами. Немалую роль в этом шизофреническом российском ориентализме играет и внешний наблюдатель: вряд ли найдется хотя бы один западный журналист или эксперт, который, говоря о Ельцине и Путине, не использовал бы слова «царь», «Иван Грозный» и «Сталин». Круг замыкается. В роли «Востока» выступает некогда (если верить Ирвину) субъект ориентализма – Россия. А книга Эдварда Саида, завершенная тридцать лет назад в Нью-Йорке, обретает новую и неожиданную актуальность.
