На выставке петербургского куратора Дмирия Озеркова «От производства к произведению» оказывается, что после конца индустриального общества может наступить возврат к архаическому сознанию. В инсталляции Дарьи Фурсей бензопилы складываются в круг, висящий под потолком, и превращаются в грозный лик Ярилы. В ее холстах, написанных в стиле гжельской росписи, нынешнее ощущение смутных времен описывается с помощью древних образов – птица Сирин вцепилась в волосы птице Алконосту, как участницы очередного пошлого телешоу, а мыши в противогазиках хоронят кота, прикрытого траурной тканью со значком ядерной опасности. Еще Фурсей составляет тотемный столб из трехлитровых банок с законсервированными на зиму овощами, а Иван Плющ выращивает в проржавевшем корпусе легкового автомобиля овощи. Эти две работы отражают то вынужденное возвращение рабочих к крестьянству, которое происходит в последние пару десятилетий. Заводы останавливаются, зарплаты не платят - и собственный огородик, иногда даже под окнами многоэтажного дома, вместо газона, становится единственным способом прокормить себя. Пропитание – вот важнейшая задача. Видеоработа Андрея Кузькина со списком необходимых продуктов называется «Ты есть только то, что есть рядом с тобой». Какие уж тут далекие мысли и большие планы.
Но и успешные горожане тянутся к земле и природе, какому-то новому язычеству. В картинах Батынкова со свойственными ему сюжетами здесь обращаешь внимание на то, как грандиозны кубы, сложенные из снега, - они выше неба, а рядом со стволами спиленных деревьев вертолеты кажутся насекомыми. Люди на снежной равнине сливаются и смешиваются с деревьями. Документация перформанса Андрея Кузькина показывает, как группа молодых людей в зимнем лесу взбирается на деревья, каждый на свое, по очереди, с помощью стремянки, и зависает в нежном объятии со стволом. Трогательно, что нынешний интеллигент и на дерево без специального приспособления влезть не может. Есть какая-то параллель с мемом «целовать дубы» 2008 года, возникшим в связи со статьей Панюшкина, упрекнувшего блоггеров в том, что они ничего вокруг себя не видят, а он замечает из окна своей редакции важные вещи, например, «только что к реликтовому Пушкинскому дубу подошла пожилая женщина, обняла дерево и поцеловала в кору». И ведь действительно важные, он увидел случай микродауншифтинга, альтернативы объяснимому и прагматичному времени. Повальный дауншифтинг случается у продвинутых работников постиндустриального общества, которым городская культура не помогла найти какой-то глубинный смысл жизни. Вспоминается перформанс Кузькина, которого на этой выставке не было, но он показателен – он один и сотоварищи сбрасывал с себя одежду и зарывался на некоторое количество времени головой в землю, ногами в небо, «становясь растением». Но это страусиная политика, да и потом, на дауншифтинг нужны деньги и определенная свобода. Большинство не может себе позволить сбежать, но и дальше так жить невозможно.
Вместе с работой пролетариат лишился и «своей» культуры – заводские ДК перепрофилируются, или влачат нищенское существование. Кураторский проект Озеркова выставлен в ДК Уралмаша. Этот завод отказался работать с биеннале – культура для рабочих не кажется руководству нужной, но ДК уже не находится в их ведении. Администрация завода даже и музей истории своего предприятия вроде бы готова отдать в ведение представителей сферы современного искусства, что, наверное, и к лучшему. В списке кружков ДК – тоже возвращение к архаике: ансамбль «Русичи», клуб историко-бытового танца, школа развития для малышей «Левша», не в том смысле, что только для леворуких, а, видимо, в том, что особо одаренных ждет судьба лесковского героя.
О судьбе идеи пролетарской культуры – торжественная и страшная инсталляция петербургского художника Ивана Плюща в заброшенном актовом зале на втором этаже ДК. Проходишь в зал между пилонов, на одном из которых профиль Ленина, на другом написано «Искусство должно принадлежать народу». Звучит немецкая песня с то ли обреченным, то ли обнадеживающим названием «Рожден, чтобы жить», видишь красную ковровую дорожку, которая от входа взмывает вверх взлетной полосой к театральной сцене и утыкается в потолок над ней, свисая петлями с колосников, завязавшись в узел. Надежда накрывается крышкой – где вы, товарищи, и где культура. Культура, наверное, где-то выходит на поверхность земли красной ковровой дорожкой кинофестивалей, но в этом зале зритель ощущает себя на дне.
Оказавшись на дне, можно выплывать по-разному – кто-то возвращается к сельскому хозяйству, кто-то выбирает путь воина-захватчика. Гопники, хулиганы – тоже порождение индустриализации, дети рабочих, которые, глядя на безнадежность жизни своих родителей, любой ценой не желают повторить их судьбу.
Театральный перформанс «Рыжий» в Объединенном музее писателей Урала, музее "Литературная жизнь Урала ХХ века" стал еще одним, очень важным расширением главной темы. Бориса Рыжего называют «свердловским Есениным». В 27 лет он повесился, не найдя «оправдания жизни». Спектакль - на разрыв сердца, это не просто байопик о местной легенде. Биографические сведения о Рыжем: «родился в семье интеллигентов: отец, доктор геолого-минералогических наук, профессор Борис Петрович Рыжий, был горным инженером, мать, Маргарита Михайловна — врачом. В 14 лет начал писать стихи и в то же время стал чемпионом Свердловска по боксу среди юношей. В 2000-м окончил аспирантуру Института геофизики Уральского отделения РАН. Опубликовал 18 работ по строению земной коры и сейсмичности Урала и России». Об этом мы не узнаем из спектакля, в нем Рыжий (Антон Макушин, Коляда-театр) – лихой парень с Вторчермета в кожаном плаще и кепке, читающий свои стихи.
Это не моноспектакль: рядом с Рыжим – три изящных и сомнительных пацанчика в кожаных кепках, черных брючках и водолазках. Они не произносят ни слова за весь спектакль - то стоят в выразительных романтических позах, то вступают в диалог с героем, но жестами глухонемых – в них они пересказывают сначала гимн СССР, потом - некоторые из стихотворений, и время от времени повторяют руками одну и ту же фразу, обращаясь к Рыжему. Мы ее не понимаем, она только для него – и только в конце поэт перескажет этот немой крик для зрителей. Ребята на самом деле глухонемые, это творческий коллектив «Театр на ладони»- Дмитрий Ломышев, Максим Бузанов, Сергей Фролов. Для них это подвиг – стоя в ряд спиной к актеру, читающему текст, и не видя друг друга, работать так синхронно, безупречно и экспрессивно. Но тут дело не только в их мастерстве и преодолении своей особости, и не в том, что режиссер Александр Вахов из Коляда-театра оказался на передовой человеколюбия. Важно, что эта толерантная технология превратилась в послание, показала нам так ясно контекст поэзии Рыжего. Как сказала его вдова в фильме, снятом о нем голландским режиссером Аленой ван дер Хорст: «Мы – лишнее поколение, из коммунизма нас выкинули, а в капитализм мы не попали». Рыжий тут даже и не только Есенин, но Франсуа Вийон, по легенде, выучивший язык знаменитого средневекового бандформирования «кокийяров», чтобы сказать на нем то, для чего нет слов в языке литературном, и про тех, кому нет места в благополучном мире.
Жесты глухонемых, сопровождающие стихи Рыжего, формально отсылают к выразительной блатной жестикуляции, и к рэпу как музыке социально обездоленных. В этом отражена не только среда рабочих районов, в одном из которых вырос Рыжий, но и его миссия – он стал рупором безъязыкой рабочей улицы, высказал то, что плещется в груди тех, кто не перестает быть людьми только от недостатка образования и низкого социального положения. «И вовеки пребудет так: Вы — стоящие на балконе/жизни — умники, дураки./ Мы восхода на алом фоне/ исчезающие полки».
Подборка стихотворений в спектакле отличная – вычеркнуты все упоминания о его вовлеченности в литературный мир, и хочется верить в гопника, поминающего Пруста как брата. И волка он считал братом и другом, как и другие великие хулиганы: Есенин обращался к зверю: " Ну, да что же? Ведь нам не впервые / И расшатываться и пропадать", - и «Охота на волков» Высоцкого - туда же. Рыжий в стихотворении «Нежная сказка для Ирины» пишет как счастливый конец идиллии в лесу для двух сбежавших от мира влюбленных: «..а когда мы с тобой умрём,/старый волк забредёт в наш дом —/хлынут слёзы из синих глаз, /снимет шкуру, укроет нас./Будет нас на руках носить/да по-волчьему петь-бубнить:/«Бу-бу-бу. Бу-бу-бу. Бу-бу...», /в кровь клыком раскусив губу».
Бытовые, отчетливо пахнушие временем мелочи, родные и ненавистные, у Рыжего прорастают героическим пафосом, пацанской бравадой и сентиментальностью. Пафос обламывается об острые углы смерти, становится трогательным перед ее неумолимостью. Девушке, чтобы не бросала, показывая на манекен в витрине: «И - дождливый - светился ЦУМ /Грязно-желтым ночным огнем. /"Ты запомни его костюм - /Я хочу умереть в таком…» Для бесшабашных крутых ребят смерть – это серьезно, самая верная подруга. Рассказывают даже, что есть такая могила, где из черного гранита вырезан убитый браток в полный рост, у стола, на котором початая бутылка дорогого виски, и пачка крутых заграничных «Мальборо» - открытая, и из нее наполовину вынута одна сигарета. Также изображен джип покойного, но так как по тем временам этот тип машины был редкостью, и автор надгробия никогда его не видел, то изобразил неправдоподобно, как в средневековье носорогов и львов рисовали по рассказам путешественников. Джип получился похожим на машину скорой помощи. Чем не жанр vanitas с напоминанием -memento mori?
Одно из достоинств Рыжего в том, что он, даже претендуя на место в пантеоне с великими, не забывал своё происхождение. Это редкость, ведь, как пишет Валерий Бондаренков рецензии на книгу «Современный городской фольклор», успешно пережившие эпоху первоначального накопления капитала хулиганы, теперь - новые русские, они «все больше внимания обращают на манеры, пытаясь, подобно Элизе Дулиттл, вместе с правильной речью обрести и «правильное» духовное содержание, но сопротивление натуры пока очевидно, Карл и Клара слишком хорошо еще помнят, кто и что у кого украл. А кроме того и нормы «высокой» культуры вынуждены все шире пускать в себя новации «пипла», ведь как ни крути, современный мир – прямое следствие «восстания» этих самых масс».
Рыжий помнит о корнях - о своих, не о чужих, вроде лелеемых в Екатеринбурге царских останков: «Но где бы мне ни выпало остыть,/в Париже знойном, в Лондоне промозглом,/мой жалкий прах советую зарыть/на безымянном кладбище свердловском./Не в плане не лишённой красоты,/но вычурной и артистичной позы,/а потому что там мои кенты,/их профили из мрамора и розы./На купоросных голубых снегах,/закончившие ШРМ на тройки,/они споткнулись с медью в черепах/как первые солдаты перестройки».
Включение прямого голоса тех, кого обычно культурные люди только анализируют издалека, – одно из новшеств Уральской биеннале. Хотят ли «культурные» этого или нет – голос наследников пролетариата прозвучит. Он уже звучит - Яре Бубновой, куратору основного проекта 2-ой Уральской биеннале, довелось прокатиться по Екатеринбургу на джипе с блондинкой-водителем, бросившей руль и начавшей истово креститься на церковь. В ответ на вопрос Яры о том, что за церковь, в честь кого она поставлена и когда, она ответила, что не знает, но там очень красиво поют, на всю округу слышно через динамики, которые на колокольне висят. Тут вспомнились и советские громкоговорители, и даже больше другое – альтернативная постылому официальному радио постперестроечная привычка выставлять на окна колонки и включать любимую музыку - громко на весь двор. Или переносной «бумбокс», он же на Западе «гетто-бластер» – переносной магнитофон на плече, с помощью которого своим вкусом можно было оглушать других, распространять зоны влияния гетто, метить территорию. Зараза православного гетто уже начинает распространяться, но, несмотря на благотворную почву, удобренную костями святых царей, Екатеринбург помнит другую историю. Рыжий говорит с Богом напрямую, не апеллируя к крестам и куполам.
Декорации в спектакле – три видеопроекции с видами Свердловска, по бокам - вид «с небес» или с балкона спального района, а в центре – площадь. В центре площади – Рыжий, как памятник, «Шевельнитесь хоть на исходе века, /Расступитесь, мраморные фигуры,/Дайте место юноше в черной кепке». Родной голос Свердловска звучит в облике города. Постиндустриальная шпана, выросшая в больших боссов, утверждает небоскреб, получивший, как теперь модно в России, человеческое имя – и оно связано с местной блатной романтикой. Очень высокий дом «Высоцкий».
Город меняется, фабрики вытесняются офисами и магазинами, как и в Москве, и в Петербурге. Но, в отличие от них, Екатеринбург остается потрясающе честным. Москва превращает модернизацию в дрянную несъедобную смесь вроде клубничного десерта с луком, пытаясь выдать перестроенные старинные дома с искаженными пропорциями за подлинники истории - типа фоторобот прабабушки-дворянки. А уродливые небоскребы цепляются наклеенными колоннами за прошлое. В Екатеринбурге великолепные деревянные дома стоят у подножия стеклянных небоскребов, показывая масштаб перемен.
Бизнес-центр «Панорама», в котором прошла вечеринка по случаю открытия 2-ой Уральской биеннале, – декорация для антиутопии (или утопии), которой позавидует Голливуд. В Москве огромные крытые внутренние дворы в торговых и бизнес центрах – театр капитализма, с галерками-этажами и занавесами-рекламными баннерами. «Панорама» – 12-этажный провал в небо, лысая бетонная труба с потолком. Понимаешь, что ты на дне колодца, только не закопанного, а вонзающегося в небо. Чистота стен гигантского цилиндра не нарушена никаким визуальным рекламным мусором. Теплый огонек маленького цилиндра лифта ползет наверх – и преодолевает потолок, который оказывается фундаментом для еще одного небоскреба над ним, невидимого снизу. Крыша второго цилиндра срезана, как долька лимона на коктейле, и там видно, что бывает еще выше - в темноту ночного неба уходит следующий, третий небоскреб. Идеальный архитектурный месседж для деловых людей: бизнес - это не базар, где важно, у кого громче голос и ярче реклама, это - понимание перспектив, все выше и выше. Но пол второго небоскреба – это потолок первого колодца, и в середине него – стеклянное окно с видом на множество этажей под ногами, на который страшно ступить. Чем выше забрался, тем страшнее падать - адреналин карьеры. В «Панораме» падать не придется: стекло стянуто стальными перемычками, то ли немецкий «фахверк», то ли исламский орнамент - между Европой и Азией. Эта архитектура на эмоциональном уровне говорит с амбициями российских модернизаторов.
В этом же городе - старинная избушка с кружевами резьбы, в которой разместился свадебный салон Виктория. Клумба у входа устроена в раскрытом чемодане, всё – конец метаниям, сиди дома и расти цветы. И как-то это тоже правильно и честно – что архаичный и священный институт брака располагается в здании устаревшего типа и претендует только на традицию, но не на место в будущем.
Честность биеннале, включившей в программу не только парадные стороны местной жизни и треп о будущем, и честность городского облика Екатеринбурга, имеющего полное право запатентовать для себя расхожую фразу туристического гида «город контрастов», - повод возвращаться сюда, чтобы отдохнуть от вранья. От стихотворений Рыжего тянет на пафос, и хочется в качестве слогана для развития регионального уральского туризма предложить «Место, где Родину любить легко», и оставим за скобками – даже если она уродина, то хотя бы не обманывает. Кстати, те слова, которые жестами подсказывали Рыжему немые парни в кепках, - «любовь сильнее смерти».
Cледующие спектакли "Рыжий" состоятся 3 и 4 октября в 19.00, Музей «Литературная жизнь Урала XX век» (Екатеринбург, ул. Пролетарская, 10). Телефон кассы музея: 371 05 91
