"Прагматика культуры" уже писала о новом "городском" романе Василия Аксенова "Москва-ква-ква". На этот раз лауреат русского Букера погружает читателя в мир послевоенной Москвы. В знаменитом Доме на Котельнической набережной завязывается любовная интрига (в героиню влюбляются летчик и "придворный" поэт), которая оборачивается авантюрной историей. Об эпохе 1950-х, о ерничестве и трагизме, поэзии и о том, ощущает ли он себя современным писателем Василий Аксенов рассказал Леониду Клейну.
Кажется очевидным, что когда вы пишете о высотке на Яузе, возникает аналогия с «Домом на набережной», и с романом, и с самим домом. Насколько актуален был для вас этот образ?
Знаете, совсем не актуален. Я когда писал, то думал о доме на набережной, но совсем с другой точки зрения. Мы вообще с Трифоновым были большие друзья, я считаю, что он удивительный мастер в передаче прошедшего времени. Когда Трифонов начинает описывать какой-нибудь трамвайный поворот или покосившийся куст сирени… Но, должен признаться, что когда я писал, у меня не возникало параллели с трифоновской повестью.
Если эта параллель не актуальна, то, может быть, вы могли бы назвать другую книгу о той эпохе, которую вы держали в уме, когда писали свой новый роман?
Я собственно не книгу держал в уме, а кинофильм. Была такая картина, сделанная Абрамом Роомом, - «Строгий юноша». Это фильм конца тридцатых годов, положенный на полку, хотя там было полно патриотических высказываний. Но эстетически он очень связан с моей новой вещью, правда, никаких высоток тогда еще не существовало. Но была уже в архитектуре такая смесь фашизма, конструктивизма и уже проглядывавшего сталинского барокко. Вообще Москва заполнена хаотическими скоплениями различной эстетики. И сама тема преданности фашистскому режиму тоже роднит «Ква-ква» с этой картиной.
Кстати, почему такое странное название? Из-за этой хаотичности, или потому что все кругом бутафория, и нет внутреннего содержания за этой величественной высоткой?
И то, и другое. Хотя, в общем внутренне содержание я пытаюсь открыть в образе лабиринта, по которому идет Тезей. Собственно Тезей ходит внутри этого высотного здания как по лабиринту. Эстетика соединяется с попыткой анализа внутреннего содержания.
По сравнению, кстати, с «Домом на набережной», это уже другая эпоха, когда отшумела самая страшная волна террора.
Это уже эпоха посттеррора?
Да. Я описываю попытку оставшихся, уцелевших людей, обласканных властью, сформировать некое «высотное» общество, как у Платона в «Республике», общество царей и философов.
Вот это развернутое сравнение с греческой мифологией и философией, насколько оно было для вас принципиально? Какие-то вещи считываются легко: Тезей – Ариадна – лабиринт – это все понятно. Но когда начинает упоминаться Платон, то эта постоянная отсылка к Древней Греции кажется в какой-то момент избыточной или нарочитой.
Знаете, многие вещи возникали совершенно случайно. Когда я начинал писать, я не думал, что одну из главных героинь будут звать Ариадной, и когда Смельчаков поднимается на восемнадцатый этаж и встречает свою бывшую однокурсницу, я сам не знал, что она станет Ариадной. И ее дочь Глика в каком-то смысле является образом мифологической сестры Федры… Это не было специально придумано, все шло спонтанно.
Когда читаешь роман, то сравнение с древнегреческой мифологией воспринимается как пародия.
Ну, разумеется. В произведении очень много пародийного. И бал у Ариадны в честь ее сорокалетия, где играет бэнд из заключенных, и многие другие сцены, это все пародийное изображение нового рабовладельческого строя.
Я все-таки пытаюсь найти какую-то актуальную для вас литературную аналогию. У Солженицына в «Круге первом» тоже есть отсылка к древнегреческой философии, когда Володин цитирует высказывание Эпикура о страдании. Не говоря уже о названии романа, в основе которого лежит миф.
С романом Солженицына связь, бесспорно, есть. У него, как вы помните, тоже речь идет о новом сталинском доме, там описывается строительство этого дома, и герой видит котлован.
Скажите, а вам не страшно было писать об этой эпохе в таком пародийном дискурсе после «Московской саги»?
Все-таки в романе так много фантасмагории, что в какой-то момент читателя выбрасывает из привычной жанровой колеи, и уже непонятно, что значат те или иные эпизоды, как, например, путешествия Сталина на подводной лодке по Яузе…
Действительно, многое написано в ерническом ключе, но все это очень быстро переходит в трагическую ноту, с моей точки зрения. Читатель должен понять, что речь идет о материализации городских мифов, по сути дела, любая история, рассказанная мной, это перевоплощение каких-то легенд, которые бродили в гигантском городе среди таксистов, грузчиков. Например, ходили слухи, что со здания МГУ спрыгнул заключенный и улетел за зону. У меня в романе это происходит по-другому, но основывался я на той легенде. Или история с похищением Гитлера во время войны. Ну, казалось бы, более фантастического и придумать нельзя, к тому же там говорится, что фашистская группировка под Сталинградом сдалась именно в связи с этим обстоятельством… То есть, понятно, что история фальшивая, но на самом деле она опирается на факты. Дело в том, что в Германии во время войны была потрясающая красавица, любимая актриса фюрера, Ольга Чехова, которая была агентом НКВД…
Это факт?
Да. Или та же подводная лодка… Я слышал это не раз, что у вождя действительно была какая-то подводная лодка для эвакуации.
В вашем новом романе очень много стихов. В какой-то момент это кажется тоже элементом пародии, потом стихи воспринимаются как некое противопоставление поэзии и той реальности, которую можно описать только эпическим способом. С другой стороны, стихи особым образом организуют текст.
Вообще стихи постоянно прокрадываются в мою прозу, хотя отдельно от романов я никогда не пишу стихов. Мне сейчас «Вагриус» предложил сделать поэтическую книгу. И я, очевидно, соглашусь, интересно посмотреть, что из этого получится.
А кто скрывается под фамилией Смельчаков? Это Смеляков?
Нет, это, скорее, Симонов. Но там есть и Межиров, и те же фронтовые стихи Самойлова, и Гудзенко. И вообще все это поколение.
Как вы себе представляете своего читателя? «Москва-ква-ква» - это чтение для человека с очень определенным культурным багажом, и значит, ваш читатель, скорее всего, не может быть молодым.
Вы хотите сказать, что круг моих читателей ограничен возрастными рамками? Я был на книжной ярмарке, и подписывал читателям свою новую книгу. И там была огромная очередь, и среди людей было процентов сорок молодежи. И во время беседы я поразился, что молодые люди не спрашивали меня, а знали все реалии. Правда, это была интеллигенция.
Насколько вы ощущаете себя современным русским писателем?
Я ощущаю себя писателем, когда пишу. Что касается современности, то я сейчас затеял роман о сегодняшних днях, а раз это затевается, то значит, я включен в текущий момент. Но для меня важно, что я всегда делаю некий сплав из реальной и альтернативной истории. Что такое «Остров Крым» как не альтернативная история, хотя там все происходит в Советском Союзе, и многие факты имели место. В этом смысле можно провести параллель между «Островом Крымом и моей последней вещью.
Сталинская высотка стала в вашем романе образом той эпохи. Если писать следующем историческом отрезке, то главным героем нужно делать «хрущовку»?
Это хорошая идея. Это мне напомнило, кстати, одну историю. В 1967 году я снимал однокомнатную квартиру в хрущовке, чтобы там работать. И однажды приехал ночью, стою под луной, и не могу понять, где мой дом, все кругом одинаковое. Потом, наконец, узнал, стал подниматься по лестнице, открыл дверь и вижу, как в дверном проломе торчит голая нога, кто-то спит. Я просто опять не туда попал.
Но это уже фантасмагория другой эпохи.
См. также о романе Василия Аксенова "Москва-ква-ква":
