Скорость поворотов нарастает. Оставляя в стороне штудии«катастрофы» (как исконно греческого термина, означающего поворот, за которымуже нет возврата к тому, что было), можно обратиться не так далеко назад, нанесколько столетий, к «коперниканскому повороту». Тот, согласно Канту,произошел благодаря идеям Юма о силе привычки (ведь это благодаря ей одной,подкрепленной отсутствием здорового скептицизма, мы необдуманно полагаем, чтоесли солнце взошло вчера, оно взойдет и завтра). Однако это был, пожалуй,скорее личный переворот, перевернувший мировоззрение лично Канта, обозначенныйим же самим post factum. Тогда не нашлось множества современников, которыемогли бы зафиксировать последствия такого поворота в нескольких сферах (ибоидеи Юма никогда не находили многих сторонников — ни тогда, ни сейчас).
Поэтому более оправдано обратиться к периоду между двумямировыми войнами, когда случился «лингвистический поворот» (linguistic turn):трудами участников Венского кружка и Л.Витгенштейна, какое-то время с нимисвязанного, обозначилась устойчивая тенденция многие явления культурырассматривать в соответствии с разрабатывавшейся ими моделью языка.
Невозможно не вспомнить, далее, об iconic turn, о которомзаговорили в последние десятилетия в связи с набиравшими мощь визуальнымиисследованиями, стремившимися охватить теоритическим взглядом необычайноразмножившиеся изображения. Специальные междисциплинарные и межнациональныесайты-платформы, посвященные обсуждению возросшей роли визуального, оценивающие стремлениепрактически все представить через «картинку», как «роман в фотографиях»,конференции, отстаивающие право изображения быть не только иллюстрацией, нонести собственное самостоятельное сообщение, обсуждение визуального в литературе,фотографии в романах Тургенева и т.д. и т.д.
Деятели культуры, не останавливающиеся в поисках адекватныхпроисходящим процессам языков и способов описания, совсем недавно обратили своивзоры на выяснение роли медиа, что дало повод говорить о media turn в отношенииисследований не столько по истории техники или развития масс медиа, сколько повыяснению того, что человеческого в нас и для нас осталось, того, что мы можемразделять друг с другом, какое время достается нам в наследство. Романы, героикоторых действуют «стратегически», как будто в соответствии с правиламикомпьютерной игры, фильмы, снятые по комиксам и в их «эстетике», смещающие,чтобы не сказать отменяющие, границы жанров, и т.д. - все это не может непровоцировать исследователя.
Одним из результатов применения этого нового способаобращения с материалом, потенциальной возможности соединять и комбинировать«все со всем» является возникающий разговор о quantative turn. Действительно,уставшие от теории, распоряжающейся огромными банками данных и использующиеколоссальные возможности памяти и скорости обработки данных современныхкомпьютеров, аналитики культуры достаточно быстро получают достаточноинтересный результат — например, видят на одном мониторе тысячи обложек журналаLife, разложенных в хронологической последовательности появления номеров занесколько десятков лет (или в новом проекте рассматривающие манга: JeremyDouglass, William Huber, Lev Manovich). Это удивительное зрелище.Захватывающее. И с ним связан особый метод — это уже не close reading,обозначавший процедуры внимательной и тонкой работы с текстом, предложенныекогда-то (пост)структуралистами, а distant reading, в определенном смысле,взгляд-обзор.
Почему бы не взглянуть на этот поворот с другой стороны(ведь количество может быть не только большим, но и малым) — разве не этофактически сделали в одном швейцарском издательстве, выступив с инициативой «8страниц» (это объем, отводимый на любоепроизведение - «Граф Монте-Кристо", "Декамерон","Капитал" Маркса — на все отводится по восемь страниц; конечно, этотребует особого навыка)? Почему бы не предложить купить несколько коробок снеизвестными рукописями Кафки на вес? В своем недавно опубликованном эссе «Комупринадлежит Кафка?» (London Review of Books, Vol.33 #5, March 2011) Дж.Батлер,представив вкратце историю архивов писателя, обещает ответить на вопрос, какКафка стал таким товаром — фактически, новым золотым запасом.
Памятник Кафке в Праге. Фото Андрея Левкина
Интрига состоит в том, что Кафка оставил все свои рукописи,которые не уничтожил сам, Максу Броду, а тот, вопреки воле писателя,опубликовал романы «Замок», «Процесс» и «Америка» в конце 1920-х, в середине1930-х — собрание сочинений. Часть же рукописей он вывез с собой в Палестинуперед войной, где они и находились до 1968. Их унаследовала его секретарь,которая продала рукопись «Процесса» за 2 миллиона в 1988, а теперь ее дочериготовы продать все коробки с оставшимися рукописями за столько, на сколько онипотянут физически.
Но предлагает ли Батлер действительно ответ на этот вопрос,после нескольких десятков страниц текста? Признав не без горечи, что везделитературная и академическая работа в настоящее время оценивается вколичественных показателях, и, отметив, что до взвешивания трудов, однако, делоеще не дошло, Батлер, далее, в свойственной ей манере погружается в анализпритязаний наследников, от Национальной библиотеки Израиля до фактическиязыковых общин — немецкой, чешской, израильской, палестинской, каждая изкоторых считает Кафку своим. Перемежая свое рассуждение политическими выпадами— можно ли считать Кафку удачливым иммигрантом, можно ли хрупкого Кафку считатьнормой европейской интеграции — она вполне предсказуемо переходит к языку Кафкии показывает, что сам синтаксис, сама манера его письма, признаваемые«совершенными» как раз этими языковыми сообществами (так, немцы пишут о том,что «есть что-то исконно немецкое в искусстве его рассказа», евреи пишут о том,что «рассказы Кафки — одни из наиболее типичных еврейских документов нашеговремени»), обнаруживают что-то страшное, невыразимое, что и производит главныйэффект в его романах.
И это что-то — личная драма Кафки: устремлений, недостигающих цели, указаний, которые остаются не понятыми, сообщений, которые недоходят, фактически, невозможности разделить что-то с кем-то. «Что у меняобщего с евреями? У меня едва ли найдется что-то общее с самим собой» -цитирует Батлер дневниковую запись 1914 года, чтобы еще раз подчеркнутьправильность своей гипотезы о «поэтике недостижимости» Кафки (poetics ofnon-arrival). Фактически, она отказывает ему в возможности коммуникации,настаивая на том, что даже письмом, в котором он просит уничтожить имнаписанное, он элиминирует и это письмо как таковое, а вместе с этим — и самоуказание, которое это письмо несло с собой. И тот ответ, который был обещанБатлер в начале статьи, можно реконструировать следующим образом: Кафка не сталобъектом, вещью в руках дочерей секретарши Брода, он был им всегда, part humanand part object, потому что ему не доставало чего-то исконно-человеческого —коммуникации.
Однако этот текст демонстрирует со всей ясностью, какоеотторжение вызывает «количественный» критерий, и как — пусть средствами ужеставшей традиционной для исследовательницы методологии — происходит переход отв прямом смысле имеющего вес наследия Кафки, через язык, к личности писателя, кего человеческому, даже если, как кажется Батлер, оно состоялось не вполне. Кактут не вспомнить о еще одном повороте, антропологическом, также диагностируемоминтеллектуалами, и проявляющемся, уже в нашем контексте, в темах последнихномеров «Художественного журнала», посвященных «просто человеческому».
