Лично для меня Высоцкий все же отчетливо распадается на то, что было, и то, что осталось.
Был кумир – во всех значениях этого слова. Из нескольких сотен песен Высоцкого не было, пожалуй, ни одной, которую мы слушали бы без удовольствия. Сейчас для меня это не признак стопроцентного качества, а признак того, что дело было не в песнях. В голосе, облике, манере ударять по струнам. Мы ловили каждое слово Высоцкого. В частности, очень внимательно отнеслись к его ответу на вопрос: кто вы в первую очередь? Высоцкий сперва ответил как надо – что дело в сочетании, а потом подумал чуть-чуть и сказал: все-таки поэт.
В какой-то момент восьмидесятых, проинвентаризировав свою память, я нашел там примерно 300 стихотворений, из них 150 – Высоцкого. Когда он умер летом 1980 года, для меня это была личная потеря; может быть, кому-то это покажется расхожим сочетанием слов, типа уйти по собственному желанию, но для меня смерть незнакомого человека стала личной потерей всего дважды за жизнь; второй раз – смерть Юрия Трифонова в 1981 году.
Не знаю, будет ли кому-то интересно то, что произошло дальше в моем сознании и судьбе с феноменом Высоцкого. Ну, может быть, тем, кто дрейфовал примерно тем же маршрутом.
Думаю, самое главное – что я узнал других поэтов. По разным причинам они доходили до моего поколения медленно, с опозданием на полвека и больше. Если коротко, после того, как тебя накрыло поэзией Мандельштама, Ходасевича, Заболоцкого, Тарковского, Г.Иванова, очень сложно воспринимать всерьез стихи Высоцкого – по крайней мере, именно как стихи, в отрыве от личности, голоса, энергетики. Что характерно, Бродский (опять же для меня) Высоцкого не отменяет. Это явления одного порядка.
Сейчас я бы сказал так, что в качестве материала настоящая поэзия использует (на конечном этапе) слова; Высоцкий же – речевые обороты. Это очень актерская поэзия, поэзия наблюдения и вживания, поэзия бенефиса. Конечно, вспоминается сентенция Мандельштама насчет актерства как противоположной к поэзии профессии.
Слушатели со стажем помнят, как Высоцкий пел: и мне не жаль распятого Христа - а потом изменил взгляды и стал петь: вот только жаль распятого Христа. В этой небольшой правке отражается не только Высоцкий; в ней отражается наивная вера шестидесятников – что надо чуток исправить (иногда – на 180 градусов) пару деталей – и все наладится. Скучно распространять другую точку зрения на поэзию и вообще на ответственность за слова.
Насчет того, что если ты всерьез переменился, то хорошо бы отбросить (а не косметически подправить) старые песни о главном, что позиция выражается не вот тут, а пропитывает каждую строку, и т.д. Сейчас это азы – и слава Богу. Высоцкий – до азов, и это, по-моему, важно для его понимания. В том числе – это поэт язычников и атеистов; здесь я не агитирую за РПЦ, а просто определяю феномен советской литературы вообще (к которой Высоцкий, безусловно, принадлежит): сама книжная словесность и русская поэзия, в частности, возникают внутри христианской культуры. Вне зависимости от степени религиозности автора. А советская литература – своеобразное отступление в некую античность, мир идолов и кумиров, мифов, легенд, малых божеств, ритуалов, наивных моделей космоса и бессмертия и т.д.
В каком-то отношении контрольным экспериментом для меня стало одно занятие со студентами где-то на рубеже тысячелетий. Я вел у них русскую поэзию ХХ века – и вот добрался до Высоцкого. Готовясь к лекции, я взглянул на стихи Высоцкого глазами людей, родившихся после его смерти. То есть – за вычетом голоса, музыки, энергетики, ауры, воздуха времени, мысленно переводя эти стихи в режим «авторского» (а не «актерского»), нейтрального чтения. К моему ужасу, стихи как будто выгорали на свету. Я отобрал, кажется, 7 или 8 – и растянул их на академическую пару посредством обильного конферанса, пересыпая историями о Высоцком и СССР. Наверное, тут надо продолжить: следующее занятие было по Окуджаве, и я раскрыл его сборничек с понятным опасением. Но напрасно: у Окуджавы я нашел примерно 70 стихотворений, без которых нельзя обойтись, и мы говорили о нем три занятия кряду. Если не бояться пафоса, я бы сказал, что Окуджава ощутимо отходит к вечности, а Высоцкий остается в своем времени. Я понимаю, как обидно и неприятно слышать это поклонникам Высоцкого, - напомню только, что и я был радикальным поклонником Высоцкого, когда напарывался на эти соображения.
Что в итоге остается – для меня, разумеется? Из стихов и зонгов – юмор; он, как обычно, долговечнее. У нас в кафе молочном «Ласточка» официантка может так – эта и еще десяток цитат достойны Грибоедова. Отслаивается от голоса и манеры подачи удивительная песня «Там, у соседа, пир горой…» - она больше самой себя. Песни к кинофильмам прекрасны – на уровне лучших песен к нашим кинофильмам, но этого в советском кино хватает.
Вопреки расхожему мнению, что Высоцкий-актер хорош, но не уникален, для меня растет в обратной перспективе времени именно Высоцкий-актер. Его герои: Дон Гуан, Жеглов, биолог из «Плохого хорошего человека». «Гамлета» я не видел. Наложение энергетики и пластического дара Высоцкого на кем-то другим понятую сверхзадачу – вот это давало высший результат.
