20 апреля в ProScience/театре состоится творческий вечер поэта, писателя и одного из ведущих колумнистов «Граней.ру» Льва Рубинштейна. В преддверии этого события мы поговорили с ним о политике, о которой сейчас трудно не говорить, и немного о высоком.
Вы на днях побывали в Киеве. Как прошла поездка?
Меня позвали на книжную ярмарку, которая называется «Книжный Арсенал». Я провел там два дня. За два дня я дал шесть интервью, два из которых — для радио и телевидения. У меня было два выступления — с прозой и с поэзией. Одно было на «Арсенале», другое — в кафе. У них есть что-то наподобие «Проекта О.Г.И.» для проведения таких мероприятий. Скоро снова поеду, потому что там намечается какой-то чуть ли не конгресс по Украине. (Имеется ввиду конференция «Украина – Россия: диалог» - Полит.ру.) Эти контакты нужны, чтобы представители интеллигенции каждой из стран могли как-то влиять на собственную страну. В одном из интервью в Киеве меня спросили, каковы мои пожелания, что передать. Я сказал, что нужно разговаривать. Пока люди разговаривают — они не воюют.
С некоторыми не о чем разговаривать.
Это — другой вопрос, как и то, что некоторые не хотят разговаривать.
Имеются ли на Украине радикальные настроения в той степени, в какой это транслируется в российских СМИ?
Говорят, нет. Мне сказали, что, по данным соцопросов, на сегодняшний день их поддерживает не больше 3% населения. Их самих немного, просто они очень активны и заметны. Объективно говоря, они были героями Майдана, но погибших было больше всего не с их стороны, а среди обычных людей — студентов, программистов, интеллигенции.
Не было слышно от незнакомых людей на улице слова «москаль», других подобных выражений?
Напротив. Они подчеркнуто различают: русских любим, Путина — нет, что совершенно совпадает и с моими ощущениями. Мне кажется, умные люди должны отличать власть от простых людей. Когда я собирался в Киев, мне говорили: «Как же так? Там вообще плохо относятся к русским и к русскому языку».
Вы сталкивались с этим?
Конечно нет. Во-первых, как минимум половина Киева говорит по-русски. Я имею в виду не интеллигенцию, а простых людей. Я общался с таксистами. Когда они узнавали, что я из Москвы, то спрашивали: «Как же вы терпите тех, в Кремле?». Я говорил: «Извините, нас мало». В их настроениях была не ненависть, а обида: «Почему в России про нас пишут так, как будто мы уроды? Мы нормальные люди. Посмотришь московское телевидение, так у нас творится Бог знает что».
Как ощущения от города?
Сам город, как всегда, прекрасен. Майдан, если не знать, что там было, и абстрагироваться от трагических обстоятельств, — что невозможно, — выглядит как мощная, красивая инсталляция. Там навели порядок. Он выглядит немного странно — по-прежнему забаррикадированный мешками, но чистый. Добровольцы провели там несколько субботников. Но баррикады решили не разбирать до президентских выборов.
А какие настроения в городе? Люди полны надежд?
Они довольны тем, что могут сказать: «Yes, we can». Конечно, они в тревоге — во-первых, из-за востока, во-вторых, они ждут серьезных экономических неприятностей. За последнюю неделю доллар в два раза подорожал. Но они оптимистичны. Меня поразило и обрадовало спокойствие и доброжелательность на всех уровнях.
Как вы считаете, что думаем об этом мы? Не мы с вами, а «они», Россия на государственном уровне?
Мне кажется, они зашли так далеко, что теперь не знают, как быть. Они и рады, быть может, дать задний ход, но невозможно — машина уже едет. Это цепная реакция. В одном из интервью я говорил, что войну очень легко начать и очень трудно закончить.
Ваш прогноз, чем закончится ситуация с востоком Украины?
Это зависит от многих обстоятельств — от степени безумия наших властей, от поведения украинцев. Пока они ведут себя хорошо, сдержано. Но они в очень сложном положении, потому что если все время вести себя сдержано, этим воспользуются другие. В ближайший день–два должно произойти что-то очень важное. «Наши» решили устроить там что-то похожее на гражданскую войну и в какой-то момент вмешаются.
Раздаётся звонок. Лев Рубинштейн: “Простите, нужно ответить”.
А это?
Вильнюс.
Что-то литературное?
Какая-то конференция про внешнюю и внутреннюю политику... Говорю, что я не специалист.
Они тоже озадачены?
Озадачена вся Восточная Европа, у которой есть социалистическое прошлое. Поневоле задумаешься, когда рядом сумасшедший. Финляндия уже, между прочим, подумывает о вступлении в НАТО.
Вы всегда поддерживаете свободу. В одном из ваших интервью про Pussy Riot вы говорили, что не за подобные перфомансы, но…
Я не говорил, что я не «за», они мне как раз очень понравились. Я сказал, что даже если бы я был не «за», я все равно бы их поддерживал. Могу сказать, что когда я только узнал о них, у меня были претензии, потому что я считаю, что у всех социальных групп, у всех культурных институций должна быть своя территория. На этом строится цивилизованное общество, нарушать эти территории — неправильно. Когда люди, называвшие себя православными, переходили какие-то границы на выставках, я говорил, что это — не их территория. Тут девочки выступили на чужой территории, и это мне поначалу не понравилось, но когда их стали конкретно за это преследовать, я полностью встал на их сторону. Можно было ограничиться штрафом. Юридически — это административное нарушение, а не уголовное преступление, и давать за это сроки я считаю безумием.
Самое удивительное — это человеческая реакция. Огромное количество людей, особенно молодых, удалось прозомбировать.
Я считаю, что одно из главных преступлений режима — это совращение молодых людей. Интеллектуальное совращение малолетних.
Можем ли мы этому противостоять? Почему не подан еще иск в международный суд ООН против людей, которые ответственны за происходящее на Украине?
Потому что, видимо, Россия — такая страна, которую никто не хочет всерьез раздражать. Боятся за собственное спокойствие, за собственное благополучие. За многие годы Европа впервые столкнулась с такой ситуацией, Европа расслабилась. Во времена СССР было иначе. К тому же, была официальная доктрина, что СССР — враг цивилизации, враг Запада. Так и было. И здесь Запад был официальным врагом советского строя, был некоторый паритет. Сейчас Европа расслабилась, ей хочется жить спокойно — жить, как она живет, потреблять российский газ.
Сейчас трудно говорить не о политике.
Трудно. Каждое утро я просыпаюсь и включаю интернет, чтобы узнать, не началась ли война.
Даже снится. Вам снится?
Мне понятно почему снится. Для моего поколения война — страшная вещь. Я родился после войны, и молодость людей поколения моих родителей пришлась на войну. Все рассказы, которые я слышал в детства, были об этом. Слово «победа», кстати, тогда звучало нечасто и означало, скорее, автомобиль. Мама мне рассказывала, что 9 мая было счастье не потому, что была победа, а потому, что кончилась война. Мой отец воевал с первого до последнего дня и вернулся. Я был с детства окружен фронтовиками, и это были, между прочим, молодые люди. Было очень много инвалидов, многие вернулись с фронта законченными алкоголиками. Тогда не было особого отношения к ветеранам, потому что ветеранами было все взрослое мужское население. И слова «ветеран» не было.
Люди, которые прошли войну, не очень любят говорить о ней.
Это неудивительно. В войне нет ничего хорошего. В редких случаях война пробуждает в людях высокие, благородные чувства, но в большинстве случаев — самые низкие.
Будете ли вы говорить о войне на творческом вечере в ProScience/театре 20 апреля?
Надеюсь, нет. Я все-таки намерен читать поэтические тексты.
Как получается, что у вас много текстов социально-политической направленности, но в поэзию это не пробирается?
Это — мой принцип. Для меня в поэзии важны другие задачи, другие принципы. Я не впускаю туда остро социальный элемент. Я не против существования такой поэзии, но это — не мой путь. В моей поэзии вообще первична форма, а не содержание.
Что для вас важно в поэзии?
Важна диагностика современного языка.
Язык — орудие поэта или поэт — орудие языка?
Хороший вопрос. Бродский считал, что язык говорит через писателя. Я, в известной степени, тоже так считаю. Я считаю, что в сочетании язык-поэт первичен язык. Когда папа Карло стал вырезать из полена человечка, человечек там уже был и в какой-то момент запищал. Он не создал человечка, он освободил его от лишней древесины.
Так же и вы поступаете с языком?
Думаю, да.
Тем не менее, вы фильтруете какие-то эмоции, не пропуская их.
Скорее, темы. Понятие темы для моих поэтических сочинений несущественно, его нет. Есть понятие формы, понятие ритма, регистра, чего-то более музыкального, чем литературного. Кстати, я не знаю, читать ли на вечере прозу и поэзию вперемешку, либо читать только поэзию. И то, и другое одновременно мне не очень нравится, потому что это — разные регистры.
Кто ваш любимый поэт?
Одного нет, в разные годы — разные. Мандельштам, Хлебников, Пастернак.
А иноязычная поэзия?
К сожалению, читаю только в переводах. Были периоды увлечения Элиотом, Эзрой Паундом.
Перевод, как сейчас говорят, — это «не то пальто». Другое произведение, по сути.
Конечно. В лучшем случае, это вещь, конгениальная оригиналу. Поэтому я люблю, когда переводят хорошие поэты, а не добросовестные переводчики.
