В программе было объявлено так: 22 февраля, 19.30, Круглый стол по проблемам современной литературы и ее взаимодействию с текущими событиями.
Действующие лица: модератор - Линор Горалик; спикеры (по алфавиту) - Николай Александров, Дмитрий Бак, Этгар Керет (Израиль, хороший прозаик), Людмила Улицкая. В этом месте я прекращаю отсебятину, дальше будет только чистый (но сокращенный) текст от ньюсмейкеров (неправильно записанное - на моей совести). Ну и, как положено в случае театральных разъездов, - заключительное резонерство историографа (меня). Конечно, фотографировал я до начала, потому что фотографировать во время - сложно, записывать надо.
Керет, Улицкая, Александров, Бак
Л.Г. Этот Круглый стол организовало ОГИ, мне предложили его вести и выбрать тему. У меня их было две. Первая: все писатели работают с тем, что происходит прямо сейчас. Это кажется тяжелым писательским подвигом, потому что сам процесс создания прозы противоречив. Люди могут говорить о нарративе, построении сюжета, но они живут в мире, где все меняется постоянно. Человек оказывается в расшатывающейся реальности, он пытается связать ее с прошлым. Разрешима ли эта задача вообще?
Л.У. Никогда такую задачу перед собой не ставила, только задним числом можно объяснить, что я делала. Мои взаимоотношения с реальностью и писательская судьба связаны с тем, что когда я очень поздно начала писать - у меня только в пятьдесят лет вышла первая книжка - то я была обращена к времени своего детства. И, таким образом, потом оказалось, что у меня была потребность заново прожить свою жизнь. Таким образом, все время был расчет со временем моей жизни. Мне хотелось вернуться туда, сравнить свои ощущения. Я, сегодняшняя, заглядывала в ту жизнь. Я думаю, что если каким-то образом и была связана со временем как писатель, то эта связь не была осознанной.
Л.Г. Как писатель может управлять прошлым?
Э.К. Самая тяжелая вещь для меня - быть в настоящем. Моя жена говорит мне: вокруг тебя все люди живут, а ты - выживаешь. Ну так сложилось, мои родственники погибли в Холокосте, родители матери в Польше, отца - в Белоруссии. Вообще, для меня настоящее время - это будущее (for me present is a future). Писание оказывается для меня возможностью жить в настоящем. Я очень редко могу сказать, что нахожусь здесь и сейчас. А когда я пишу, то я забываю мою личную историю, историю вообще. Писание для меня освобождение - как астронавт выходит в открытый космос.
Л.Г. У Керета крайне редкая способность быть здесь и сейчас. А как у вас, Николай?
Н.А. Я в первую очередь читатель и меня занимают чужие тексты. И, если уж зашла речь о том, как современный писатель пишет о настоящем, то мне хотелось бы сказать, что человеку очень трудно находиться в настоящем, забывая о всех предыдущих эпохах. Потому что память слова уже сама содержит в себе прошлое. Но любопытно вот что: если обращаться к современной литературе, то в новых произведениях видно, как прошлая эпоха оживает и переосмысливается. Происходят параллельные вещи у разных писателей. И "Зеленый шатер" Улицкой посвящен 70-ым годам и там любопытно как само слово заявляет о современности. Романный нарратив и построение совсем не линейны, но любопытно, что недавняя эпоха 70-х переосмысляется. Или "Таинственная связь" Аксенова, это вновь воспоминания о 50-60-х годах. Вот сам этот неожиданный взгляд, когда настоящее все длится и длится, а потом вдруг ощущаешь, что это все уже прошлое. Не знаю, согласится ли с этим Улицкая, но в советское время очень трудно было быть писателем. Если человек выбрал себе не подпольную литератору, то о чем бы он мог вообще писать? И удивительно, что теперь то время вдруг оживает.
Д.Б. Мне очень помогает тот факт, что я занимаюсь и литературой 19 века. Тогда было много случайного, спонтанного. но литературное настоящее было чем-то одним, в котором одновременно действовали Базаров, Обломов. В этом и отличие. Были одинаково расставлены вещи, одинаково расставлены люди. Это была тусовка. Надо было понравиться Белинскому и Некрасову, и ты становился знаменитым. Разница в том, что в последние 20-30 лет отсутствует единая реальность, единая картина настоящего. Потому что наличие той или иной картины определяется наличием читателей у автора. Пусть даже этот автор Минаев. Или, например, Сергей Солоух совершенно неожиданно пишет о восьмидесятых. У него там комсомольцы-рокеры, студенты-наркоманы, нет ни борьбы диссидентов с властью, нет жесткого выбора, все перемешано. Сейчас очень трудно обнаружить, усмотреть нового героя. Последнее время литература топчется на переходе от одной эпохи к другой, от одного государства к другому. Очень важно присмотреться к тем, кто пытается начать с 2000 года. Этих людей довольно мало, может здесь есть какая-то стартовая точка развития новой литературы.
Л.Г. Кто есть новый герой? Предыдущий герой исчерпался. Время, когда мы могли говорить о реальности, через предыдущего героя прошло. Вряд ли это только российская проблема, Этгар, наверное, тоже чувствует, что привычные нам типажи героя, через которого мы можем рассказывать интересующие нас темы, подходит к какой-то точке. А можем ли мы представить себе нового героя? Кто он, следующий?
Л.У. Думаю, нам придется сильно перестраиваться, потому что все меняется, а мне меняться не надо. Потому что я всегда занималась маргиналами, а маргинальный человек становится сейчас мэйнстримом. Время движется быстро. Иногда мне кажется, что я старею и не успеваю, а иногда, что все просто очень быстро меняется, пять минут и новая построенная система уже никуда не годится. Я рада что меня всгеда интересовал человек. Есть писатели, которых интересуют идеи, и те, которых интересуют люди. Так что я найду, что писать, а вот тем, кто занимается идеями, сложнее, потому что идеи меняются быстрее.
Э.К. Что касается современной израильской литературы, то очень трудно говорить о единственном характере. Да, раньше в нашей классике был тип женского характера, тип человека другого происхождения, но процесс ведет к полифоническому обществу. У нас все больше разнообразных героев, так что реальный герой тут само это разнообразие. А если вы этого не понимаете, то и не знаете, кто у вас должен появиться на первой странице.
Л.Г. А можем ли мы представить себе русскую литературу без этого человека?
Л.Г. Но в России есть еще и традиция определенного чтения. Мы знаем как всегда была важна способность узнавать героя и придавать ему вес, иногда излишний, чтобы использовать его как точку отсчета. Есть ли чувство, что и читатель становится другим?
Н.А. Ценность книги изменяется. Человеку трудно обнаружить, что область воображаемого настолько замусорена, что возникает ощущение усталости. Книг, которые хочется перечитывать и цитировать, мало. Конечно, читатель меняется. Поэтому прозаики могут утяжелять форму, прибегать к совсем другому письму, к тяжелому письму. а это уже меняет и отношения читателя. Мне кажется, такое чтение совершенно необходимо.
Л.Г. Всегда было пространство для поиска формы, нового отношения с реальностью. Александров говорил о том, как ищется новый язык романа, но так же и с поэтами - кто утяжеляет свою речь, кто-то пишет, как иностранец, но у поэтов большая динамика.
Д.Б. Хотел бы начать с прозы. Повторю свою мысль о том, что поэзия и проза теперь расстыкованы - трудно писать тяжелую прозу и оставаться писателем. Вот Черчесов и Бакин сошли, а это была попытка использовать опыт Фолкнера - но эта попытка не ужилась с принятым ныне массовым типом чтения. А что касается поэзии, то это попытка вырваться за пределы языкового извода начала столетия, без имени Бродского тут не обойтись. Я часто повторяю мысль Марии Степановой - она важна для меня в поэтическом поле. Принято считать, что поэт - это тот, кто разрабатывает язык. Степанова считает, что происходит коллективное чтение поэтов. Сгущается градус понимания. Поэт идет на полшага впереди людей, которые привыкли считывать узнаваемое. А что касается изменений, то после "Поминок по Финнегану" ничего нового быть не может. Улицкая сказала важную вещь. Можно попытаться стать оригинальным либо пробуя стать тяжелым, либо преодолевая инерцию. Но это тут же становится каноном. Вот Новая драма. Когда-то это выглядело откровением, а теперь будто читаешь одну и ту же пьесу.
Л.Г. Здесь есть и ловушка коллективного прочтения. Читетель Мандельштиама читает не только Мандельштама, но и всех тех, кто его читал и высказался по этому поводу...
На этом месте я ушел - чтобы своей расшифровкой не убить интригу, которая могла развиться далее - что можно будет обнаружить в видеозаписи этого дела. Которую надо полагать, рано или поздно на сайт выложат.
Короче, вот какие шоу бывают в городе Иерусалиме. Разумеется, мне любопытно, как и кем будет воплощаться чрезвычайно совершенно свежая идея через утяжеление, остранение и нарушение привычной нарративности получить нового героя, которого граждане захотят принять внутрь себя. Ну, не так, чтобы очень любопытно, но все же. Да, а Керет, похоже, чувствует в чем тут штука.
