Сегодня многие пытаются диагностировать болезнь, скосившую российское общество. Так как я не врач, то обращусь к словам одного уважаемого доктора. Чехов — Суворину, 1889: «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу, и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая…»
Сам Чехов такой «роман» написал своей жизнью, но в 1904-м умер. Потом античеховы уже повсеместно «рабскую кровь» назначили «настоящей человеческой», лицемерие — нормой, а поклонение чужим мыслям — подвигом. Думаю, что именно это привело к тому, что сегодня многие наши сограждане с таким энтузиазмом нападают на христианскую культуру, в основании которой лежит идея о том, что норма (Христос) недостижима, что, как говорил философ М. К. Мамардашвили, «смысл жизни христианина — стать христианином». Человек, который держит в сознании свое движение (по выдавливанию из себя раба или приближению к тому, чтобы стать христианином) как цель, знает, что «делать», имеет «актерскую задачу». Тот же, кто никакой задачи не держит, думает только о том, как он выглядит.
У К. С. Станиславского было такое упражнение для актеров — «Зачем говорить, когда говорить не о чем». Он предлагал, используя только текст, вынесенный в название упражнения, актеру на сцене очень по-разному действовать: объясниться партнеру в любви, занять у него денег, прогнать того со сцены… Т. е. говорить нужно было только «зачем говорить, когда говорить не о чем», а действовать совершенно по-разному. Таким образом Станиславский учил артистов разделять задачу, текст и актерское действие. Что, опять-таки, очень напоминает христианское разделение на мысль-слово-действие.
О чем-то похожем говорил уже упомянутый Мамардашвили, метафорически описывая болезнь «пляска Витта»: «Я увидел старого человека. Он просто стоял на траве. И вдруг он наклонился, прикоснулся правой рукой к левому колену, потом сжал правой левое колено, затем эту руку поднес к носу, как бы положил ее, еще раз наклонился и еще какое-то движение. Затем всё началось сначала: снова эта рука касается колена, потом носа, и т. д. <...> Припадок длится минут пять, затем проходит, а наступает без предупреждения, может наступить в любое время. <...> Если мы возьмем эту метафору, растянем ее и предположим, что такое состояние может длиться не пять минут и не выражаться в виде болезни, а быть всю жизнь таким говорением в последовательности, чувствованием в последовательности переживаний, деланием в последовательности дел, то всё это есть своеобразная, экзистенциальная пляска св. Витта».
Можно же представить человека, который думает одно, говорит другое, а делает третье. Вспомним себя в подростковом возрасте, когда неприятная учительница высмеивала нас перед всем классом за какую-то там провинность. Глаза слезились, мы смотрели в пол. Текстом — или хамили в ответ, или причитающе извинялись (зависит от темперамента), а в голове в этот момент носились сотни ошметков мыслей о том, что теперь любимая одноклассница точно не пойдет с нами на дискотеку, враг получит еще один повод поиздеваться, маму вызовут к директору, и новых наушников теперь уже точно не видать… В этот момент сложность ситуации «сносила» наше рацио. Мы не слышали, что говорит учительница, и, скорее всего, даже не вспомнили бы через 15 минут, что ей отвечали в пылу своих обид и страхов.
Сложность нынешней ситуации сносит рацио не только у подростков. Для усиления эффекта в заголовки пропаганды вынесены всем известные слова-триггеры, которые, как было понятно с детства, — про нехороших людей: фашист, предатель, националист. Если к этому добавить вековую традицию хамства, невежества и насилия, то ситуация кажется почти что безвыходной. Собеседники из разных «лагерей» просто не в состоянии вступать в коммуникацию. Одни пытаются приводить аргументы, находясь в рамках аристотелевской логики, других «сносит». Первые злятся. Вторые тоже. Финал зависит от стадии алкогольного опьянения и физической близости собеседника.
Антилогика, кстати, занятно устроена. Ее законы, вполне вероятно, еще предстоит изучить (хотя это будет похоже на работу с тенями из платоновского мифа «О пещере»). Например, есть «закон Зато». Как у Визбора — «Зато мы делаем ракеты». Или в народном детском стишке: «Мне мама в детстве выколола глазки, / Чтоб я в шкафу варенье не нашел. / Теперь я не хожу в кино, и не читаю сказки / Зато я нюхаю и слышу хорошо!» «Зато», будучи не просто «но», а «но, по сравнению со вторым, первое не имеет никакого значения», может оправдать всё что угодно. «Он бьет, зато не пьет», «Репрессии были, зато Сталин победил в войне», «Сейчас тяжело, зато потом будет лучше». И проч., проч., проч.
В общем, ситуация и правда так себе. Для ее решения потребуется бездна осмысленного педагогического труда (в будущем учителя станут не меньшими героями, чем врачи в ковидные времена). Но, думаю, и сегодня свободный человек, о котором писал Чехов, точно понимает, что никакое бытие сознание не определяет. Что по отношению к любой ситуации можно самоопределиться и понять, как в ней действовать. Главное — отнести всё перечисленное («раба по капле», «Пляску Витта», «закон Зато») к себе, чтобы в следующий раз, задаваясь вопросом «Зачем говорить, когда говорить не о чем?» быть в состоянии поставить себе режиссерскую задачу и суметь подействовать так, чтобы потом не пришлось оправдываться перед собой, другими людьми и Богом.
