Эвон прогремело – то очередной залп-пазл сразу двух номеров журнала «Зеркало» (№№43, 44), дуплет-салют читающему сообществу разномышленников – разбросанному по ойкумене всякошёрстному, вольнокошерному и ершистому каррасу подвижников пришествия Второго авангарда (сокращенно «Вторава» – тут и Тора, и рав, и орава, и какое-то Ава). А уж он-то, сей авангард, шагает впереди, грядет, пригрял уже, можно сказать, пригрелся и всех взгрел, воспламенив!..
Как непоседливый ванно-авангардный эстет Архимед в Сиракузах экспроприировал все зеркала и сжег вражий флот, так и создатели «Зеркала» – многогранно-талантливый Михаил Гробман и конгруэнтная ему Ирина Врубель-Голубкина («не имей сто рублей, а имей жену Врубель», некрасовские строки, Всеволода) – плодотворно и неустанно выжигают всё, по их мнению, серо-буро-соц (бр-р!)реалистическое, а также привозно-навозное, изячно-кизячное, сорняково въевшееся в кириллицу – калёным мечом и силикатным кирпичом, мягко, деликатно, железной метлой всю эту жухлую траву с полей и собственно страниц вон! В печурку – примитивные папирусы! К скорняку – простодушные пергаменты!
Привечают и печатают лишь тех существ, кто почище-с! Такому индивидууму дашь линованную бумагу, а он, забавник, не то что пишет поперек – он ей подтирается (нарратив – нате, утритесь!), вот эдакие нестандартные, непроницаемые особи и входят избранно в Зазеркалье. Я положительно сочувствую взрыкивающему отрицанию рыализма, поэтому вернодавкно тявкну: куси, куси искусство тусклое, макулатурное, враждебное трепетной душе иудейской как хам-масс!
В общем, конечно, утрирую чуток, привычно гоню гиперболу, но вектор журнала именно таков, ветер уловлен верно: эолово «Зеркало»!
Итак, перед нами своеобразный «Зеркальный зал» – просторный лаз в прозу с поэзией, анфилада текстов, занятных и разных. И как сказал бы замечательный насельник сего зеркального трюмо-ковчега Николай Боков: «Посозерцаем спокойно».
Раздел «Поэзия плюс» дарует нам трех авторов.
Игорь Чацкин: «если. пейсы. пахнут./ ладаном. ничего./ уже. не. надо. Вам»; «на. попу. всем. насрать./ только. глаза. любили. попу. (глядь)». Что ж тут скажешь – ладно. прямо. точечное. попадание!
Валерий Скобло: «Кто же эти вампиры, оборотни, упыри,/ Вурдалаки, зморы, штригоны и вендари?/ Чего их бояться? – Поймешь, коли ты не дурак,/ Что вампир – всего лишь простой ведьмак... волколак». «Под Рязанью, выпивши, я наблюдал этих чад –/ Тучей летят от озера, верещат, пищат,/ Матерятся и гадят... кружатся над головой –/ Вот натерпелся страху... еле ушел живой». Что ж, изысканно, весьма недалеко от озера Чад, послушай, да.
Данила Люкшин: «Коко Шанель копила на шинель/ И вдруг придумала духи «Акакий»;/ От ней шарахались бездомные собаки,/ Когда работать выходила на панель». Или вот: «Тупые подростки, от курева карлики,/ Купили сухарики с запахом паприки,/ Но презервативов, увы, не купили,/ Поскольку подростки ну очень тупые...» Что ж, нравоучительно.
Дальше раздел «Антология израильской поэзии» (есть такая поэзия, оказывается, а не только бялики на шекелях) в переводах Наили Ямаковой. Даниэль Оз: «Тысячи сердец мерцают маленькими языками пламени/ В керосиновых лампах разговаривающих ртов,/ Ублажают твой слух живым словом Божьим,/ Из которого состоит окружающий нас шум». Что ж, тово-этово, по-нашему-ихнему – тов меод!
Шимон Адаф: «Моя любовь безмолвна,/ Сколько бы я ее не отталкивал, она без корней, без родословной,/ Она провинциальна и неполноценна./ Я вижу, как в простой хризантеме/ Копошится травяной паук,/ Как внезапно весь холм зацветает,/ Чтобы прожить эту весну». Что ж, мне, живущему в чулане на Холме Весны (сиречь в Тель-Авиве), понятны копошения героя, плетения словес.
А тут и Михаил Гробман возник с «Монологом еврейского художника»: «Призрак еврейского самоотрицания ковыляет по миру и тревожит слабые умы. Евреи пытаются убедить всех в том, что у них отсутствует собственная культура и что в лучшем случае она является бесплатным приложением к сугубо местным делам... А еврей, даже если крест нацепляет – он и есть еврей, сколько бы он ни корчил у русских старушек заимствованных гримас... Бегство от своего еврейства является событием неподъемным и часто кончается деградацией индивидуума». Да-а, еврейство – народец маленький, но старенький, со своими тараканами да альцгеймерами. Я из Гробмана выписываю обрывочно, ломтиками, а у него подряд надо читать, ибо сочно, точно написано: «Что спасло нас от деградации? Наши дни – не только дни каннибалов, это еще в большей степени эпоха смеха... Смех для художника – это тот элемент, который скрепляет самую усталую, или печальную, или радостную, или абсурдную картину, скульптуру, инсталляцию, действие или шествие. Смех – это авангард. Смех – это жизнь. Смех – это обязательный признак еврейского художника и еврейского искусства». Короче, хотите быть дерзким, хотите быть смелым – так засмейтесь усмеяльно, смехачи!
В разделе «Новая проза» произведение Дмитрия Вельяминова «Музей героев» с проникновенным предисловием Наили Ямаковой: «Герои этого романа – молодые подонки, шпана, маргиналы, нацболы, скинхеды, которые «кидают зиги» и избивают «хачиков» или людей, просто показавшихся им «хачиками». Дуче, еврей, скрывающий свое еврейство, тело которого забито свастиками, на его руке вытатуирован Адольф Гитлер... Дилер Абрам – в котором сочеталась еврейская и цыганская кровь...» В общем, Чарльз Буковски по-русски, чад горой в городе Москве, дети-имбецилы – евреи-наци, абрамы, не помнящие родства. А читается на удивление легко, написано умело, даровито, да и катарсис подкрадывается незаметно: «Что-то в моей жизни начало меняться. Я больше не брил голову налысо и не носил эсэсовских значков «Мертвая голова», высокие ботинки тоже отправились на дальнюю полку в шкафу...» Прочитайте Вельяминова – данное и вообще.
Раздел «Акцент» вмещает Алексея Плуцера-Сарно: «Истоки и смысл русского пьянства: княжеские пиры». Грешен, люблю принять страницу-другую Плуцера, хлебнуть духовитой, настоянной на истории, прозы Сарно! «Христианство уже вытесняло язычество, но княжеский пир по-прежнему, как и в перунических культах, вращался вокруг ритуальной чаши с алкоголем, который был его условным символическим центром». И по-второй: «Мы видим здесь не просто ритуализированно-почтительное отношение к алкоголю, а прямо-таки его персонификацию, превращение в «магического» персонажа: «Господин Хмель как царь сядет во царствии своем...» Эх, а интересно было бы почитать про «Истоки и смысл еврейского пьянства»! Ну, глядишь, автор еще сподобится – дай Бог ему лехаим!..
Раздел «Герменевтика сегодня» занимает Юрий Лейдерман. Его пестрый немецкий дневник, «Моабитские хроники» набит заметками френолога, философскими кусочками о футболе, неустанными рассуждениями о живописи («а я всегда об ней думаю») – и все это приятное варево приперчено щепоткой (жменей?) некоторого раздражения. Да и сам автор, похоже, такого же мнения: «Моабитские хроники» – вроде маленьких стихотворений в прозе на тему того, как эмигрант постепенно сходит с ума – от старости, от творческих неудач, от ненависти к правящему режиму на родине. Но заодно прихватывает и другие темы – футбол, история искусств, природа». Знакомые дела, привычные мотивы – о, сень родных осин, смененная на вечную Лету с чахлыми пальмами по другим берегам! Набоков бурчал, что у Достоевского сроду превращение Бедлама в Вифлеем. А у нас, в богоспасаемых местах – обратный процесс...
В разделе «Время и место» возлёг «Левиафан» Михаила Гробмана – «Дневники. Май-август 1978 года». Тут особо интересна географическая ширь того лета – непрерывное перемещение в пространстве, вневременные творческие искания: Иерусалим и Иудейская пустыня («Действие», «Ангел Смерти-1»), дружеский Париж с Оскаром Рабиным, Михаилом Шемякиным («у него познакомились с актером и шансонье Володей Высоцким»), Львом Нусбергом, Олегом Целковым, Эдуардом Зелениным, Алексеем Хвостенко, Владимиром Марамзиным, Николаем Боковым, Синявским с женой (свят, свят!..); оттуда в Брюссель, Амстердам, Кельн, Лондон – и наконец, в Лод, он всех милее, обетованный аэропорт «Бен-Гурион», а там по-новой Иерусалим – Вечный Старый Город Будущего Года!.. «Как сладко спать в собственном доме в собственной постели». Святые слова, чистая агада. «Левиафан» у Гробмана – это циклопический зеркальный карп, говорливая рыба Исхода, отражение времени в пространстве...
Раздел «Звенья». Здесь Дмитрий Сегал с немалой статьей «Андрей Белый и хронотоп века». Цитирую: «Я хочу предложить читателям свои наблюдения о творчестве Андрея Белого, организованные вокруг сюжета о времени и пространстве (хронотопе) изменяющегося мира». Читать, несомненно, занимательно, несмотря на некоторый академизм изложения: «Наше время более не оперирует такими синтетическими квазинаучными и квазиметафизическими (то есть, неверифицируемыми) понятиями, как «раса», поэтому будет совсем непросто обозначить все моменты совпадения и несовпадения преломления феномена Андрея Белого в этих двух полярных культурных зеркалах – начала и конца ХХ века». Стиль Сегала, робко вякну, кажется несколько чужеродным для обозреваемого журнала – поистине два полярных культурных «Зеркала»! Особенно когда автор отмечает, что «Белый как нельзя актуален» и что «его произведения столь живы и интересны для широкого читателя». Тут я, признаться, даже всплакнул! Старое доброе всеобщее среднее школьное... Как там Хлебников обозвал университет – всеучбище? И как там кончается «Школа» Гайдара: «Шли санитары». Самая пора!..
В разделе «Архив» Евгений Штейнер презентует «Картины из письменных знаков (заметки о визуальной поэзии)». Когда-то, по словам автора, сей текст был напечатан в самиздатском журнале «Маниакально-Депрессивный Психоз», но с тех пор многие из персонажей, о которых он писал, ушли из этого рождения: Анна Альчук, Вилен Барский, Ры Никонова, Всеволод Некрасов, Дмитрий Александрович Пригов, Генрих Сапгир, Исии Ютака, Пьер Гарнье... «Так пусть они останутся здесь – и в этом я вижу одно из оснований для публикации этого почти архивного материала». Хочу отметить, что Штейнера всегда читать интересно – просто самого по себе, как такового, самострочного – и тут ужатые благие соображения «иныхужнет» особой роли не играют. «Простейшим видом текстов-картинок можно считать изобразительные буквицы. В качестве примеров можно привести начальные страницы в раннесредневековых иллюминированных рукописях, где каждая буквица вырастала в монументально-фигуративную декоративную композицию... Буквы-картины не являются в строгом смысле визуальной поэзией, но они чрезвычайно показательно выражают генеральную идею, лежащую в основе стихотворений-картин – свести обилие слов, т.е. рассказ и последовательность, к единому наглядно-выразительному образу». Читаешь и аж блаженно улыбаешься: хорошо так про это самое визуальное, ритмично, музыкально, словно бы снег падал со вчера или в соседях на клавесинах играли. Читайте, читайте Штейнера.
На обложке, так сказать, спереди: Олег Целков «Портрет и цветы, 1962» – типичный «целковый» гомункулус, оплывший советский голем – красные лица, цветок жёлт. На заключительной стороне обложки: Игорь Чацкин «На. Этих, 2014» – старуха-процентщица с топором (да еще в двух экземплярах). Бей скубентов и жидов! Свежо!
А вот этот номер журнала похож цветным разноголосьем на известную хорошую квартиру («жили в квартире сорок четыре...») – его тоже можно назвать «ЧИЖ» – чрезвычайно интересный журнал! Тут прописалась неустранимость странности – страницы меняют цифирь, но суть, как и положено, остается, переливается радужно из непростого в сложное. Немаловажно и то, что среди авторов полно израильтян, пусть даже бывших, но хороших. Обычно же в «Зеркале» нет места нашему обетованному местечку, литературной провинции у моря (умора и гоморра!), эрзацным ветеранским виршам о еврейском счастье: «Получил я пицуим – и теперь я пиццу ем!»
Печально, но в целом эрец-исраэльское русскоязычное искусство, увы, уверенно склоняется к закату, изящно дохнет на ходу, впадая в счастливое дедство... Раньше музы были Мельпомена и Талия, а нынче Алихон и Метапелет, ходунки с сиделкой – нет эллина, сплошная иудея!.. Правда, сейчас изредка, некрупным косяком стали появляться московские путники, книжники перехожие на пустынной, заброшенной дороге, вымощенной желтым кирпичом, пришельцы в страну Из – и это радует, внушает надежду, насвистывает атикву – глядишь, еще всё образуется ничего себе, натикает со временем, пробьется. Народ-то заглядывает на менорный огонек отнюдь не минорный, а все больше бойкий, активный, со здоровенной харизмой (в лучшем смысле), созидательный... Заведомо – а при, ори! Вполголоса, конечно, мягко, бархатно. Даешь, мол, русские сезоны! Не дадут... От государства здесь сроду кряду получаешь некошерный продукт – шиш с маслом. Остается таки веровать в новую волну – авось и нас подхватит, уцепимся за полу!.. Зиждители культуры! При этом пришествии и Второй авангард, как вечный жид, оживленно шагает впереди!
Ну-с, как говаривал Анаксагор, к делу – раздел «Стихи», этакая поэтика.
Леонид Шваб: «Тени красные порочные такие/ Вдоль новых трактов итальянская сосна/ Разбуженные обыватели простые/ Стоят над оврагом, в который упала луна». Что ж, повезло, тут в рифму выпало, а в основном стих бел.
Максим Ненарокомов: «Мы сидим и тихо старимся./ Только выпил – наливай./ Привкус мускуса и кариеса/ Добавляем в сладкий чай». Или вот: «На гжельском фоне выжженной лазури/ В певучих постромках паучьей сети,/ Так медленно, как принято в июле,/ Пчела буксует в сладком на буфете». Что ж, чай, пейзажно нарисовано, ритмично, сладкозвучно.
Михаил Гробман: «Мне зозуля накуковала/ Очень мало зозульных лет/ Я прикрикнул – Давай сначала!/ Но она улетела в ответ». А рядом: «Гладко выбритый мужчина/ Выбирался из руин/ Но свалилась кирпичина/ Из макушки сделав блин/ Тот мужчина собирался/ еще долго-долго жить/ и евреев в Палестине/ Беспощадно истребить». Бренность, тленность во всю вселенность, такая, простите за откровенность, близкая мне извечная гробманность, она же – последняя гуманность: «Мухоморы и гнилушки/ И клистирные старушки/ И глядит на них с небес/ Дохлый Лившиц мелкий бес». И дальше философски крупно по малому делу: «Человек лежит обоссанный/ И не нужный никому/ Был он занятый вопросами/ Неподвластными уму». Что ж, Михаил Гробман со своей пиитической Музой на зависть запросто, по доброму рецепту тёзки, Михайлы Васильича Ломоносова: «Та девка, которую завсегда изнасильничать можно». Совет да любовь!
Семен Беньяминов: «И когда мне –/ то «Павку», то «Тёркина»:/ «Есть ли лучше? Попробуй, сыщи!»,/ Я – в лицо им,/ до дыр затёртое:/ «Дыр бул щыл!» Что ж, винтовой лесенкой закручено, зело елисеично, вельми по-будетлянски.
Раздел «Антология израильской поэзии».
Меир Визельтир (пер. Шломо Крол): «Я чувствую симпатию/ к концептуальному искусству в Тель-Авиве./ Город без концепции:/ облезлая штукатурка, жалюзи рыдающие,/ мертвый автобус». Что ж, дело заветное – земля забетованная, жизнь поломатая.
Надав Линиаль (пер. Александр Авербух): «А может мы перелетные птицы/ собираем рассыпанное по земле/ только чтобы вернуть его наверх/ упрямо складываем/ будто воспоминания детства/ ветви вокруг пустоты». Что ж, это о поэтах, очередное точное определение.
Раздел «Новая проза».
Павел Пепперштейн, пять рассказов. Вот доза прозы: «В 2214 году решение о воздвижении в Иерусалиме буддийской святыни было принято Правительством Земли – не тем закулисным и злым, о котором толкуют нынче, а совершенно легальным и просветленным правительством, состоящим из девочек-даунов, коему народы Земли торжественно вручили власть над планетой в 2204 году». Ну и так далее – читайте потихоньку сами пепперштейново пятирассказие.
Александра Петрова, «По краям» (из романа «Аппендикс»). Проза зоркая, изысканная, про эмиграцию: «Клонация дома была больше невозможна. К тому же не только от уехавшего самого по себе (статус, недвижимость, материальное положение) зависело, останется ли мир за пересеченной границей домашним или нет, но и от благосклонности тех, кто всё еще в нем обитал. Зеркала, в которых ты отражалась, в знак траура или просто по рассеянности занавесились черным сукном пыли».
Валерий Айзенберг, «Запах» (фрагмент романа). Здесь тоже подспудно-журнально поблескивает стилевое зеркало: «Я не уверен, возможно, всё в отражении, я неподвижен и нахожусь среди других и смотрю прямо вверх, а небо – огромное зеркало – всем нужно отражение – но всё как-то мелко, вижу строителей и механизмы одинаковых размеров, и все трудятся не покладая рук...» В результате опять, конечно, настает футуризм: «К тому времени все человечество крестилось. К всеобщей радости и правоверные мусульмане стали православными. По этому случаю на Руси и по всей Земле были великие пиршества – резали овец и свиней, готовили плов и безалкогольную медовуху. Потом в ясном уме и добром здравии устраивали коллективные лобзания и прощали друг друга. Никто не работал».
Николай Боков, «У могилы сестры Александры» – воспоминания о Наталье Борисовне «Тарасовой» (партийный псевдоним), редакторе журнала «Грани», об отлете души в эмиграцию сорок лет назад, в апреле 1975 года: «Говорят, что-де эмигрантов сажают в самолет, всё чин-чином, прощаются, грузятся, а потом самолет летит на восток и где-нибудь над сибирской тайгой открывается пол самолета...» Интересное начинание, между прочим, – такое вот скончание!.. Бокова вообще читать всегда интересно – вроде просто, а притягивает, тут таинство таланта – сложить слова. В сороковых номерах «Зеркала» этот автор, к радости, регулярно присутствует – и «сороковые, боковые» только выигрывают, приятно постукивая на стыках читателей, от его прозы перемещений, крестословицы парижских блужданий и пожизненной православной крестнопутицы.
В данном номере Боков повествует об изгнании из ада (советского) и попадании на счастливый Запад. Очень смешно и грустно описано «разочарование Бокова» – сказ про блаженно-бородатых тружеников «Посева» и «Граней», достоевских мужичков-богоносцев, сходу зажиливших 400 марок гонорара. Зачем они ему, понаехавшему? Лучше передать денежки в фонд «Борьбы за свободу России»! В общем, «в эмиграции таланты оказались голыми...» Что уж говорить про прочую кучу, о нас, малых сих – масса-мала, кропающая босота...
Раздел «Современные записки» мне прямо душу раздел догола, распахнул, пустил по миру – эх, прокачу!.. Отменный прозаик, оказывается, Евгений Штейнер – а я-то, ленивец-нелюбопытец, дотоле только ученые труды его в «Зеркале» штудировал. Здорово, надо же, пишет этот известный профессор-востоковед – могучее языковое чутье, прекрасный слог, обязательная самоирония – великое дело! Его «Долгое размыкание» – дневник странствий по странам и текстам – всем настоятельно рекомендую (а для чего я вещаю-то, строчу свои заметки – поделиться нечаянной радостью). Хотя мне немного многовато (просто для глаз) иноземщины, англо-нагло забивающей русопятую мефодишну, матушку-кириллицу.
Перед нами такие «Опавшие листья» – вдобавок гонимые ветром, причем по ручью... Я далек от простодушной мыслишки считать «Долгое размыкание» подлинным дневником – конечно, это роман-оборотень, еженощно принимающий форму ежедневника. Неутомимо рефлексирующий герой (пусть будет ЕШ у нас, взыскующий Магдалы), его довольно вечная и вполне насчастная страсть к М. – милый морок, мираж монализный, манящая мадонна – сменять масличное на масленичное, счастливая Москва! О любви и сопутствующем вообще много (одно из имен ее – до-олгое размыкание!). «Был неизвенно влюблен и страстно нежен...» Удачный вышел неол – неизвенно. «Эта непонятная мне любовь к деревне – а стало быть, к комарам, грязи, водке, русскому народу». Да уж, Тотьма – не Вена... И не прочее чудесное... «Вчера ходили в бистро «Касси» на Коламбус-авеню. Эскарго и патэ бургиньон с неплохим бордо». О, бодрый северянинский напев в прозе! Торчишь себе безвылазно в запечном тель-авивском чулане очарованным сидельцем, читаешь ЕШ, ахаешь и озадаченно пейсы крутишь да под кипой чешешь – батюшки, экая жизнь пикантная, перелетная кругом кипит: «только что вернулся из Цюриха», «в Лилль на защиту диссертации по русскому авангарду», в Берлине японские коллекции экспонируются, исследуются, оттуда в Лондон с лекциями, далее везде... А тут выглянешь в окошко – пыльная пальма бесплодная, всегдашние кошки у мусорки, последний причал маргинала, время застыло, уже никто никуда не едет, а жаль... Да, цель – ништо, движение – ништяк!
Как написал бы древний рецензент: читать Штейнера – что рассматривать виды в волшебном фонаре. Конечно, двойник Штейнера из его дневника, как и положено русскому мыслителю с чемоданом, временами тоскует, порой ностальгирует, рефреном проходит слово «реверберация» – дрожит душа-то всеми жилами да желудочками, после певиц фадо и жареной форели по-португальски один хрен встает сакральный вопрос: ну и?.. Ке фер, фер-то ке? Привычное дело!.. В общем, я с удовольствием переворошил этот дневник-короб. Опавшее прошлое, недолгое размыкание листвы с ветвями, доброе отношение к окружающему копошению, ремизовское предсонье с толкованьем, вязь слов, вязига смыслов...
Если серьезно, то поразительно – как такая мощная, изощренная и при этом приятно-усваиваемая, парномолочная, чистоязычная проза (в отличие от иных семантических сумерек, сгущи словес, сущей тощищи) не на слуху у многих и многих?! При том, что довольно скудна нынешняя читательская пайка и на диво убога – кубоа, как кручинился Кручёных, небольшое зудовольствие. Желание возникает в недоумении руками развести викжельно – превратность судьбы!.. К слагаемой хвале своей добавлю, что Штейнер ко всему перевел Кручёныха и Хлебникова на английский – а это по трудности, что блоху расковать, пустить слова в пляс! Может, он нам тогда «Поминки по Финнегану», наконец, оживит, переложит на родосиновый, заставит восхититься – ай да кириллицын сын!..
Раздел «Тель-авивские беседы». Здесь «Бесконечность» – беседа Ирины Врубель-Голубкиной с Аркадием Неделем, живущим в Париже философом и прозаиком. Я, признаться, весьма почитаю написанное Врубель-Голубкиной и попросту сражен ее умением, талантом высекать из груды произнесенных собеседником слов замечательно читаемое нечто, выдавливать на поверхность текста действительно интересное. Ирина обладает даром превращать даже скучное, занудливое, архинадоедливое в конфетку. Отмечу, что «скучное и т.д.», естественно, для меня, одноклеточно-приходского образованца. Тем и хорошо «Зеркало» – оно прилежно отражает читателя, усердно учитывает пристрастия – от сложности простейшего, до неслыханной простоты. Непрерывный зеркалог – диалог читателя с журналом. Недаром свежая книга Врубель-Голубкиной называется «Разговоры в Зеркале» – это сборник избранных интервью, наловленных в диапазоне от Николая Харджиева до Якова Шауса, – солидный том, роскошно изданный в московском «НЛО», рекомендую насладиться. Врубель-Голубкина притягательна и для элиты, и для массолитян.
Первые удивленно поднимут брови: оказывается, вот как на самом деле дело было! А вторые откроют рты, вообще впервые узнав, что было дело!.. Обычно при интервью человеки стараются не звякнуть лишнего, незримые кандалы пирсингом висят на устах. Зато у Врубель-Голубкиной все раскалываются, читаешь – не оторвешься, интересно, ново, скандально, полная свобода!.. Вот из беседы с Аркадием Неделем, он рассказывает о мыслителе Пятигорском: «Я был у него в гостях и мы пили водку, закусывая пожаренными им пельменями!..» Сразу запоминается, укладывается, так сказать, в мемории, вплывает в анналы.
Раздел «Былое и думы». Валентин Воробьев, «Картины и деньги». Про художников речь идет и собирателей порожденного ими. Кто-то хмыкнул давно, что коллекционеры похожи на сборщиков кала, копителей испражнений творцов. Надежда Яковлевна Мандельштам называла того же Харджиева «шакалом русской культуры». Валентин Воробьев, как всегда беспощадно и едко, повествует о нравах, продажах, аукционах, выставках, гениях и жуликах: «Я думаю, что Малевич – уникальное явление в искусстве ХХ века и достоин самого тщательного изучения... Но, куда ни крутись, а Малевич – это деньги! Охоту за доходными «малевичами» открыли американцы, а теперь, приобщившись к европейским культурным ценностям, на базар прилетели арабские шейхи, за один квадрат отстегивая десятки миллионов долларов!»
Раздел «Время и место». Называется текст «Текстильщики», есть район такой в Москве, при царизме Ивана Грозного звался «Сукино болото». Недавно в издательстве «Барбарис» вышло факсимильное издание «Текстильщики. Гостевые тетради Михаила Гробмана» – восемнадцать школьных тетрадей с автографами и рисунками писателей, художников и многих других – «совсем не похожих на стандартных населителей столицы. Это были люди, которые возродили русскую культуру и были определены самим Гробманом как «Второй русский авангард». Илья Кабаков, Эдуард Лимонов, Игорь Холин, Оскар Рабин, Всеволод Некрасов с титаническим стихом: «У Айги две ноги», лично Гробман с ностальгическим: «Я вырос в рабочем поселке/ На кромке холодной Москвы/ Где в моде ходили наколки/ Полууголовной детвы».
Раздел «Архив». Александр Гольдштейн, «Говорить изнутри невозможности». Это вроде бы личное, обычное письмо Гольдштейна, опубликованное «Зеркалом» с целью «вернуться к немеркнущим темам, главным для этого автора – путям русской прозы, писателям, писательским судьбам».
Гольдштейн великолепен на письме всегда – пишет ли для одного, близкого или для избранной толпы. Мне свезло – я несколько раз встречался и беседовал с Александром. Однажды мы как-то разговаривали с ним: а вот ежели освободить руку от мозговой барщины, сделать вольноотпущенной – каково напишется? А всё едино что дано останется – и щастия не избежать, вытащат, станут читать: «Мне кажется, победа будет за пафосом, одолевающим невозможность говорить собственным голосом и потому говорящим изнутри невозможности, или за какой-нибудь ясной историей житийного склада, или, что лучше и не противоречит религиозному чувству, за раздирающей повестью о любви».
На передней обложке: Павел Пепперштейн «Святая политика, 2013» – козлинобородый дядя Сэм с глазами по доллару, пышноволосая Европа, мусульманская матрешка в парандже и узкоглазый монголоидный иван в краснозвездном картузе – крепкая карикатура, городская фисгармония.
На антифасаде обложки: Михаил Гробман «Сучье болото. Текстильщики. Печатники, 2014» – белым по разноцветью пропечатано, снегом выложено. Вечное сучье болото, меловой период! Там застыли надгробья в сугробьях, свечечки в пустой чекушке в изголовье – и черным-черно по колючему периметру квадрата – эх, Кузьмичи да Северинычи! Вьюжные завывания искусствоведов (гонят пургу), навьюченное воображение... Текстильщики в творчестве Гробмана вмещают в себя текст, стиль, щи (кислые советские – сучьеболотные, капустная тина), а кончаются на «ки» – так как на иврите это потому что ибо.
