Ground Control to Major Tom
Ground Control to Major Tom
Take your protein pills
and put your helmet on
(David Bowie)
Life is a long song
(Ian Anderson)
Ретро-поп-культурные моды схлестнулись – на франко-немецком телеканале Arte все это лето царствуют восьмидесятые, а в Британии полный ревайвал «бритпопа» девяностых. На континенте воспевают Фредди Меркюри усатого периода, еще вполне смуглого Майкла Джексона и хрупких тогда юношей из Depeche Mode; на островах выпустили двухсидишную компиляцию бритпопа, Джарвис Кокер развелся с женой и выпустил сольный альбом про любовь, Oasis разродился лучшей за последние десять лет пластинкой, а Blur мало того, что воссоединились, но даже стали хэдлайнерами в Гластонбери, сорвав комплименты строгих критиков. Когда-то, в 1996-м, Кокер пел “Help the aged”, теперь он сам, его друзья по Pulp, соратники по бритпопу Олборн, Коксон, Джеймс и мрачные пияницы братья Галлахеры уже проходят если не по этому самому разделу aged, то уж точно по статье ageing. Развеселых девяностых уже нет и в помине, мрачноватые двухтысячные на исходе, а эти люди живы, относительно здоровы, полны сил, но что им делать? Чем заняться стареющему рокеру?
Тема, конечно же, классическая, всплывшая впервые в середине семидесятых, когда битлам и роллингам было уже около тридцати пяти, а тем, кто шел сразу за ними – вокруг тридцати. Жить быстро, умереть молодыми получилось далеко не у всех – Брайан Джонс был уже мертв, а Джон Леннон – еще нет. Вообще же, потери в рок-батальоне западного мира оказались не выше и не ниже смертности по поп-культуре в целом, что продемонстрировала смерть Элвиса, который был постарше своих младших братьев по рок-н-роллу – он умер, разменяв пятый десяток. Элвис был связывающим звеном, дорожкой между «попом» и «роком»; по этой дорожке в семидесятые еще можно было перебраться через гигантскую пропасть между Фрэнком Синатрой и Фрэнком Заппой, вырытую Velvet Underground, Вудстоком и прогрессив-роком. Пропасть эта затягивалась уже в конце семидесятых и исчезла в восьмидесятые; тому порукой - эволюция бывших интеллигентских любимцев Yes, Jethro Tull и прочих. Но в середине семидесятых она еще была, лишь некоторые гениальные эквилибристы, вроде Дэвида Боуи, могли балансировать над ней на собственных канатах – или, точнее, просто не замечать ее, конструируя поп-культуру будущего из любого материала, который оказывался под рукой. Именно поэтому, когда наступили те самые восьмидесятые, которые сегодня воспевает Arte, появились целые полчища новых артистов, копирующих разные стороны неуловимых имиджей Боуи: отряды пришельцев с Марса, взводы романтических златоволосых тощих герцогов, арлекины, одноглазые пираты, андрогины, всех не перечесть. Сам же творец этих персонажей открыл десятилетие сверкающим как страз от Сваровски Let's Dance, а затем на годы погрузился в скучную помпезную невнятицу, из которой, впрочем, вынырнул потом помолодевшим, полным идей, и уже абсолютно неуязвимым – просто как Иван-дурак из булькающего котла.
Но вернемся в середину семидесятых. Именно тогда было спето “Too old to rock'n'roll, too young to die», этот «мене, текел, фарес» любого рокера после тридцати. В России, как известно, все делается с опозданием: гребенщиковское «рок-н-ролл мертв, а я еще нет» прозвучало семь лет спустя после андерсоновского оригинала. Так или иначе, рано или поздно, но диагноз был поставлен и десятки людей, узнав о существовании проблемы, принялись ее разрешать. И тут надо иметь в виду два обстоятельства. Во-первых, рокеры старели вместе с роком; Пол Маккартни или Йэн Андерсон были, фактически, первым поколением в этом новом искусстве – если не брать в расчет американских рок-н-ролльщиков конца пятидесятых. На этом поколении и отрабатывался опыт рок-взросления, возмужания, среднего возраста, старения и старости. И, надо сказать, это поколение, в целом, не сплоховало. Большая его часть соответствовало пророчеству Джаггера «мы будем играть рок-н-ролл даже в инвалидных колясках». Вот они и играют – высохшие от никотина и крэка, распухшие от пива и гамбургеров, или, в лучшем случае, являющие собой триумф фитнеса и лифтинга; играют к восторгу немолодых менеджеров среднего звена, завсегдатаев пивных и президентов бывших коммунистических государств. Ряды их редеют, через некоторое время некоторых действительно усадят в инвалидные кресла, но разве это помеха? Как не поколбаситься на колясочке под (I can get no) Satisfaction?
Тем, кто следовал за ними, было значительно сложнее. И вот здесь следует вспомнить еще об одной вещи – о том, что та самая пропасть затянулась. С восьмидесятых годов никакого «особого» рока, никакой особой «рок-культуры», противостоящей попсу и всяческому капитализму, потреблению, консюмеризму, ханжеству и проч., не существует. Отдельные жесты против чего-то есть всего лишь составная часть этого самого «чего-то». Поп-культура успешно переварила рок-н-ролл, сделав его своей разновидностью, расширив его аудиторию – не только в смысле возраста, но и в отношении социальных групп. Последний всплеск сопротивления – панк – был быстро подавлен и переварен точно так же, как и все остальное – блюз, рэгги, что угодно. Это открыло новые перспективы перед будущими стареющими рокерами уже девяностых и двухтысячных. С одной стороны, с тех пор никто не требует от рок-героя быть юным, ему может быть и двадцать, и тридцать, и сорок, и даже пятьдесят. К тому же, изменился стиль поведения, значительный прогресс сделала и медицина. Эти ребята меньше пьют, почти не курят, меньше колются, часто вегетарианствуют, иногда даже бегают трусцой или сидят на диетах. Впрочем, каждое из рок-поколений, следующих за длинноволосыми героями семидесятых, принесло свою жертву Танатосу: восьмидесятые возложили на алтарь Йэна Кертиса, девяностые – Курта Кобайна. В двухтысячных с этим стало совсем как-то туго – несмотря на все усилия Эми Уайнхауз и Пита Доэрти, они вполне себе живы.
Выросшая средняя продолжительность жизни рокера, однако, счастья не принесла. Что делать тридцатипятилетнему, скажем, басисту только что распавшейся известной группы, который только закончил курс реабилитации в дорогой наркоклинике? Создавать свою команду? Зачем? Музыки и так изготовляется гораздо больше, чем нужно. Супергрупп уже почти нет – теперь в ходу «проекты с участием»: скромный результат, полдюжины кисло-сладких рецензий, несколько десятков тысяч проданных дисков, ну и что? Скучно, ей-Богу. Знакомый режиссер с контркультурными запросами может снять в кино. Ок, это займет ненадолго, а потом что? Если девки, наркотики, алкоголь, рок-н-ролл в прошлом – чем заняться стареющему рокеру? Кто-то пишет книги, кто-то находит себя в продюсировании деревенских музыкантов из Конго, кто-то увлекается игрой на бирже, самые неугомонные, вроде того же Деймона Олборна, развлекают мир мультипликационными поп-группами, операми и прочими веселыми затеями. Самым большим оригиналом оказался коллега Олборна по Blur Алекс Джеймс. Он купил ферму в Оксфордшире и делает там сыр. В интервью таблоиду «Миррор» Джеймс сказал, что сыр спас ему жизнь, заполнив пустоту, образовавшуюся в душе после конца бритпопа и распада группы. А еще Алекс Джеймс помешан на астрономии и космосе, два года назад он провел несколько месяцев в качестве приглашенного артиста в астрофизическом департаменте Оксфордского университета, а в начале двухтысячных собирал деньги для полета корабля «Бигль-2» на Марс. Мы так и не знаем, достиг ли «Бигль» планеты – связь с ним прервалась. Точно так же прервалась связь с астронавтом Майором Томом из ранней песни Боуи Space Oddity, той самой, где Пункт Управления Полетом безответно вопрошает: Can you hear me, Major Tom? Редко когда так наглядно виден долгий путь от контркультуры к культуре – вот он: от космического фрика Боуи до любителя астрофизики Джеймса.
